Должно быть, Ляоцин успела пожалеть, что сообщила о пропаже Цзянь Баоши во время господской трапезы. Оставив завтрак стыть на столе, Цю Цзяньло приказал Тинли с Ляоцин следовать за собой, и вот теперь уже около четверти шичэня Цю Хайтан и Шэнь Цзю молча сидели друг напротив друга в столовой, слушая, как с другой половины поместья, из каморки Цзянь Баоши, доносятся резкие окрики Цю Цзяньло:

— В столе тоже пусто? Тогда разбирайте кровать. Да, Тинли, ты должен снять с каркаса матрас. Если мы до сих пор не нашли письма — значит, вы должны искать лучше. Должно было хоть что-то остаться. Вложено под наволочку либо меж страниц учетной книги — где еще женщины любят прятать тайные послания?

Утомленная бессонной ночью, Цю Хайтан уставила бессмысленный взгляд в тарелку с давно остывшей кашей. От грохота и ругани она вздрагивала — и начинала усерднее расчесывать короткими ногтями запястье, выглядывавшее из-за пурпурного рукава. В конце концов, пересилив робость, Шэнь Цзю накрыл ее ладонь своей и тем успокоил, а Цю Хайтан, впервые заметив оставленные ею самой розовые борозды, растерянно оправдалась:

— Ткань у нового платья какая-то колючая. Надо сказать Баоши, чтоб перешила…

И запнулась. В ее лице отразилась боль, рожденная осознанием, и затем взгляд Цю Хайтан опустел.

Переплетя пальцы Шэнь Цзю со своими, она спросила:

— Баоши не заходила к тебе этой ночью?

Шэнь Цзю зябко повел плечами, но руки его были необыкновенно горячи.

— Нет.

Эту ночь целиком поглотил Цю Цзяньло. Шэнь Цзю ничего не слышал — уши заслонило тишиной коридоров и тяжестью чужого дыхания. И не видел, — кроме иссиня-черной тьмы.

— А ты… хорошо спала? — осторожно спросил он, чувствуя на сердце гнет вчерашних слез Цю Хайтан.

— Нет, — просто ответила она, однако в том, что Цю Хайтан не стала увиливать и кокетничать, и отобразились ее подавленность и усталость. — Я всю ночь думала, что слишком малодушно было посылать к тебе Баоши и что так ты не поверишь в мое раскаяние… Так что теперь я говорю тебе сама: мне очень стыдно, что я подумала так о вас с Ляоцин. Я действительно испорченная.

Это были не ее слова: Цю Хайтан заученно повторяла то, что внушила ей Цзянь Баоши. Ее взор померк, утратив искру самолюбия, а губы, что прежде пунцовели жаром гордыни и протеста, стали бледны и по-больному сухи.

Единственное, что осталось прежним, — это ласковое щекотание подушечек пальцев, оглаживающих костяшки Шэнь Цзю. И то оно было неосознанным: как привычка, оставшаяся со времен полуденной лени, когда, спрятавшись от Цю Цзяньло и Цзянь Баоши в летнем саду, они учились чтению.

Шэнь Цзю помнил — и потому перехватил ладонь Цю Хайтан, крепко пожимая; надеясь, что так ему удастся передать ее сердцу хоть капельку ответного тепла.

— Хайтан… ты говоришь, она должна была прийти ко мне?

Но зародившееся подозрение, точно робкую рябь на поверхности озера, бесцеремонно взрезал стук приближающихся из парадной шагов.

— Свои тарелки вы тоже оставили стыть? — ужалил слух едкий голос Цю Цзяньло.

Он вошел в столовую со спины Цю Хайтан и, увидев на столе ее переплетенную с ладонью Шэнь Цзю ладонь, так безобразно исказился в лице — что, испугавшись, Шэнь Цзю первым убрал руку.

В этом взгляде отразилось большее, нежели раздражение либо досада. Шэнь Цзю ощутил в цапанувшем его кожу пламени жгучую ревность — и, что самое ужасное, он не мог понять, к кому именно она была обращена.

— Чжанлу, убери со стола! Раньше обеда он сегодня накрываться не будет.

Чжанлу послушно выполнила приказ и вернулась в кухню разбираться с остатками еды, в то время как прочие обитатели поместья, лишенные подобной удачи, остались в столовой ожидать, когда Цю Цзяньло, вновь занявший место во главе стола, заговорит.

Тинли, что в последние месяцы крайне редко сопровождал господ в столовой, явно нервничал и то и дело глядел по сторонам — то на Ляоцин, то на Шэнь Цзю, — словно пытаясь предугадать, в каком ключе заведет беседу хозяин.

Цю Цзяньло, заметив его беспокойство, обратился прямиком к Тинли:

— А ты? Ты, Тинли, не слышал утром, чтобы лошади и собаки волновались, когда Баоши уходила?

— Нет, не видел, господин! — поспешно ответил он, заискивающе улыбаясь и беспокойно топчась на месте. — Я проснулся сегодня на рассвете, и Цзянь Баоши, должно быть, уже ушла. Я могу съездить в город… поспрашивать лавочников и торговцев, они все ее знают.

Цю Цзяньло поморщился.

— Я сам съезжу в город. Но сначала, — с этими словами он окинул пристальным взглядом всех присутствующих. — Нам необходимо решить неотложные дела. Минь Ляоцин, сядь за стол.

Ляоцин вздрогнула, когда Цю Цзяньло обратился к ней напрямую, а затем, помешкав в нерешительности, по чью сторону после вчерашнего ей надлежит сесть: подле Шэнь Цзю либо Цю Хайтан, — заняла самый краешек стула по руку госпожи.

Цю Цзяньло продолжил:

— Близится ноябрь, и это значит, что скоро в городе повысится спрос на сукно и хлопок. Баоши хорошо в этом разбиралась, но в этом сезоне мы уже вряд ли сможем рассчитывать на ее помощь. Мне придется взять на себя все торговые дела, и, пока я буду занят, кто-то должен будет вести наш домашний быт: от покупки продуктов к столу до учета расходов на свечи и дрова. В то же время мелкие поручения будут только множится: с наступлением холодов стирка и уборка будут требовать больше времени, притом что ради здоровья Хайтан важным будет соблюдение чистоты и сухости. Шэнь Цзю вернется к своим прошлогодним обязанностям: нельзя допустить, чтобы Чжанлу переутомлялась, потому он вновь займется посудой и внутренними комнатами. У Тинли добавятся обязанности по надзору за амбаром: из леса к нам могут повадиться грызуны и куньи, а наше зерно должно продержаться до самого февраля. Минь Ляоцин.

Господин уже второй раз назвал служанку по полному имени. И этот акцент на фамилии рода Ляоцин не мог не оказать давления на ее гордость敏 (минь): понятливый, умный. См. примечания к 3-й главе.

— Ты переймешь дела Баоши. Ты начинаешь будучи старше ее на целых три года и уже обучена счету и письму. С твоей начитанностью и рассудительностью у тебя не будет сложностей с освоением сего ремесла.

Кратковременное оцепенение сменилось в зрачках Ляоцин осознанием — темной тенью сгорбившейся в коридорных закоулках фигуры. Девушка широко распахнула глаза, будто за спиной Цю Цзяньло в действительности увидела отрывок из грядущего, в котором, отказавшись от собственных амбиций, она как и Баоши посвятила всю себя поместью Цю, лишь чтобы на закате дней незаметно уйти в никуда.

— Господин, я не…

Ляоцин споткнулась о собственный вздох, когда Шэнь Цзю неожиданно поднялся со своего места, шумно сдвинув по полу стул.

— Я пойду на кухню, помогу Чжанлу.

Его лицо — бледное и тонкое — выражало прохладное, как осенний иней, безразличие.

Цю Цзяньло медленно повернулся, и в его воспаленном взгляде читалось едва подавляемое желание припечатать Шэнь Цзю к подушке оставленного им стула. Однако тот стоял слишком далеко, чтобы до него можно было дотянуться рукой — и, схватив за загривок, будто строптивое животное, ткнуть в стол носом — потому, поборов опасный порыв, Цю Цзяньло отчеканил:

— Верно. Скопившиеся дела не терпят напрасных споров. Тогда, — брякнув металлическим кольцом, Цю Цзяньло отделил от связки один из ключей и протянул Шэнь Цзю, — передай за меня этот ключ Чжанлу. Пусть пока погреб побудет под ее присмотром.

Шэнь Цзю пришлось сократить меж ними расстояние. Вкладывая в его руку ключ, Цю Цзяньло мазнул сухими пальцами раскрытую ладонь — будто пробуя на прочность натянутый поводок.

Даже явив норов, зверь все равно возвращался к ноге. Шэнь Цзю устремился на кухню, как только Цю Цзяньло позволил ему, потому услышал уже в дверях:

— Благодаря Баоши в этом доме годами поддерживался порядок. И пускай на время ее обязанности переймет Ляоцин, в конце концов именно ты, Хайтан, должна научиться быть хозяйкой этого поместья.

Шэнь Цзю не услышал ответа — а в следующий миг дверь закрылась, отрезав его от спертого воздуха столовой. Но вместе с тем воспаленные виски лишь сильнее стеснило неконтролируемое чувство злости.

Надрывный испуг в глазах Ляоцин — мелочный, эгоистичный, недальновидный. Лживо возвышенные слова Цю Цзяньло — кажется, он говорил о какой-то семейности и сплоченности, меж тем взрезая душу Шэнь Цзю железными крюками, словно тушу подвешенного ягненка. Но и то, и другое уступало совершенно иному — покрывшему сердце длинными иглами ожесточения: молчанию Цзянь Баоши.

Она видела. Точно видела.

Заслоняя уши плеском воды, звоном блюд, тихим задумчивым пением работавшей рядом Чжанлу, Шэнь Цзю пытался заглушить режущее душу осознание. Но мысли о чужом молчаливом уходе из раза в раз возвращались к нему, прокручивались в голове и трескались заиндевевшим слоем льда.

Она все видела и не нашла способа лучше побега. Но что тогда делать ему?

Злость взрезала аорту давно задушенными слезами.

Ведь он не просто знает. Он ощущает на себе это каждый божий день!

— Я закончил.

— Спасибо, Цзю. Можешь отдохнуть.

— Я наведу порядок во внутренних комнатах.

Чжанлу проводила Шэнь Цзю тусклым взглядом.

Он так часто думал о том, что будет, когда кто-то обо всем узнает. Но никогда не представлял, что от простого молчания может быть так больно.

Цю Цзяньло уехал в город, но Шэнь Цзю не зашел к Цю Хайтан, будто намеренно избегая ее. Уборка, протирание пыли, пересчет одежды и чистого белья — ручной труд способен отвлечь, но вместо облегчения Шэнь Цзю ощутил лишь опустошение. В конце концов работы не осталось, и спустя половину шичэня бессмысленных блужданий по коридорам он застыл у окна в своей спальне.

На место низкому осеннему солнцу пришел белесый туман и моросящий дождь, размывший дорожную глину. Линия горизонта, за которой скрылись Юэ Ци и Цзянь Баоши, стала еще более расплывчатой и неосязаемой. А потом выпустила из себя запряженного хозяйского коня. Цю Цзяньло вернулся, но Шэнь Цзю не сдвинулся с места, продолжая растворять сознание в потоке гнетущих мыслей.

После того как хлопнули парадные двери, даже сквозь открытое окно нельзя было расслышать шум, порожденный возвращением господина. Словно поместье существовало отдельно от двора, и, пока в псарне робко скулило, а в конюшне — жарко фыркало, первый этаж оставался беззвучен.

Однако по легкой ряби оконных рам Шэнь Цзю все же предугадал приближение — и в следующий миг дверь в его комнату распахнулась.

На контрасте с осенней прохладой, расцветившей пунцовым костяшки пальцев, ворвавшийся в спальню воздух был тяжел и густ от неразрешенного напряжения. С каждым шагом он все плотнее облеплял спину, щекоча затылок жаром сбившегося дыхания, пока не навис над Шэнь Цзю куполом, оставляя единственный выход — разинутый проем окна.

— Одним днем ты тоже предашь меня и Хайтан.

Вопреки жару, исходящему от распаленной погоней груди Цю Цзяньло, голос его был ровен, почти ласков. Смирившись с судьбой, как со свершившимся фактом, — он обращался вовсе не к Шэнь Цзю, но к призраку, оттолкнувшему его щедрую ладонь.

Вот только это Шэнь Цзю был теперь тем, кто чувствовал шеей могильное касание.

— Не бойся, Шэнь Цзю. Я лишь подшучиваю над тобой.

Цю Цзяньло беззвучно рассмеялся, и тогда Шэнь Цзю распознал источник этой мерзлой сырости: так пахла вымоченная моросью уличная одежда Цю Цзяньло.

Не найдя Шэнь Цзю ни за столом для каллиграфии, ни на кухне — неужели Цю Цзяньло испугался?

Он положил ладони, пахнущие кожей поводьев, на плечи Шэнь Цзю и смял их, крепко прижавшись со спины. Теперь его дыхание и сердцебиение звучали близко — ближе, чем мог позволить бледный осенний свет, падавший на их лица из открытого окна.

— Она исчезла, не оставив после себя ни слова прощания, ни светлой памяти. Ее молчаливый уход заронил в стенах поместья брешь, размеры которой пока невозможно оценить. Необходимо заполнить возникшие пустоты, пока они не успели отравить душу: душу Хайтан и… этого поместья. Но с тобой мы справимся с этим. Ты уже давно доказал свою преданность.

Монстр больше не боялся дневного света, открытых окон и незапертых дверей. Утратившему опору, ему более не с кем было делить лелеемое сокровище, — и он свернулся клубком, спрятав поместье в кольцах своего хвоста. Мгла его тени целиком поглотила Шэнь Цзю.

Уже на следующий день в дом пришли чужие — поденщики, — и ворох навалившихся дел притупил горечь предательства. Открыли амбар и начали перебирать ткани.

Что-то уже было оплачено и обещано и теперь грузилось на повозки, ожидая отбытия; что-то еще следовало продать — потому выносилось во двор, проветривилось от затхлости и отогревалось в кухне.

Шэнь Цзю же ждал, когда Цю Хайтан соберется для поездки в город. Пока все поместье было занято погрузкой, только им двоим поручили купить провизию к столу — и теперь Шэнь Цзю слонялся по двору, уклоняясь как от общества поденщиков, так и от надзора Цю Цзяньло.

Ляоцин случайно столкнулась с ним, носясь от амбара до бельевых столбов, стоявших на заднем дворе, и очень обрадовалась.

— Шэнь Цзю, пожалуйста, помоги мне! Все как сквозь землю провалились, а мне в одиночку туда-сюда таскать по двадцать цзиней — я надорвусь вся!

Шэнь Цзю не стал протестовать: коли Ляоцин направлялась теперь с проветренными тюками в поместье, он мог уличить момент и проскользнуть мимо Цю Цзяньло на второй этаж — а там уже в женской комнате дождаться, когда Цю Хайтан закончит с приготовлениями.

Избавившись от тяжести, Ляоцин разговорилась, уводя Шэнь Цзю за собой по дорожке. И пускай это больше походило на жалобы и ропот, нежели на беседу, Шэнь Цзю не перебивал ее:

— Что-то я не припомню, чтобы Цзянь Баоши сама носилась по двору с тканями! После того как господин всем объяснил, надо мной больше не подтрунивают, но ведь и не помогают тоже. Как же я влипла!.. Когда госпожа той ночью распереживалась, я твердо решила: хватит с меня этого дома; доработаю спокойно зиму, а весной, выпросив у Цзянь Баоши рекомендацию, — сбегу с концами! А теперь куда мне бежать? Три года насмарку, а заикнусь о рекомендации — господин меня собственноручно придушит!

Вчерашняя беспричинная злость на Ляоцин стихла и впиталась в рыхлую почву неясных воспоминаний. Слушая запальчивый девичий лепет, Шэнь Цзю более не испытывал раздражения, однако и посочувствовать сполна не мог: ведь невозможно разделить чужое горе, пока собственный рот держишь на замке.

— Все образуется, — он мог лишь повторить некогда сказанные Чжанлу слова. Но для непритязательной к чужому вниманию Ляоцин и их было достаточно: она с усилием кивнула, искренне пытаясь убедить себя в этом простом обещании.

В возникшей неясной тишине до обоняния Шэнь Цзю донесся аромат тления.

Он напоминал горечь свежезаваренных чайных листьев, переплетенную со сладостью зажигаемых в покоях Цю Хайтан благовоний, — и был довольно приятен. Однако Ляоцин, учуяв этот аромат, почему-то нахмурилась и, резко свернув с тропинки, направилась прямиком к бездельничавшим у входа в конюшню поденщикам.

— Чай Тинли! — выискав среди их лиц знакомца, яростно зашипела Ляоцин. — Разве ты не знаешь, что господин думает об этой пахучей дряни?

Вопреки ожиданию никто не возразил ей. Один сунул руку за пазуху, пряча в складках ханьфу коробочку (по дрожи воздуха Шэнь Цзю догадался, что именно от нее исходил странный дым), а затем, увидев, что Ляоцин не отступится от своего, поденщики не сговариваясь начали расходиться. Только Тинли остался стоять на месте, пришпиленный разъяренным взглядом Ляоцин. Однако он не отворачивался и не тупился; наоборот: его затравленный взор отвечал вызовом немому укору Ляоцин, а в уголках обкусанных губ прыгал глумливый оскал.

— Ну и чего ты расквохталась? Хозяйская сестра из поместья носа не кажет, а мы с мужиками у самой конюшни балуемся. Было бы отчего шум подымать.

— Если у тебя завелись деньги, чтобы дрянью дышать, так лучше бы копил! Уже и подарок матери проиграл, а все никак не образумишься…

Шэнь Цзю, так и оставшийся стоять на дорожке, когда Ляоцин неожиданно свернула к конюшне, с натугой вдохнул садовую сырость. Нагруженный тюками, он чувствовал, что не может своевольно покинуть ввязавшуюся в перепалку Ляоцин, однако слушать чужую брань было не менее гадостно.

— …до чего ты опустился: ставить оберег! Что дальше? Начнешь играть на сапоги и зимний воротник?

— Ох и взъелась ты за этот оберег… Ладно тебе, сестрица, не такой уж я дурной и все понимаю. Видишь? Это тот самый, материн подарок. Я отыгрался и вернул его. На, забирай свой кулон, он мне больше не нужен.

Не ожидавшая такого ответа, Ляоцин едва поймала брошенную ей в руки подвеску и тут же спрятала за пояс — словно смутившись того, что Шэнь Цзю может это увидеть.

— Не подумай: я очень ценю твою заботу, — продолжил Тинли, намеренно вгоняя Ляоцин в краску. — Но теперь моя подвеска со мной, и лесные гули мне больше не страшны. Более это не твоя забота, милая сестрица, и каждый из нас может снова заняться своими обязанностями…

— Ты ведь у господина жалованье на месяц вперед просил, и до конца осени тебе денег уже не видать, — перебила его Ляоцин, перечисляя со строгой ясностью. — Как же ты ее вернул?

— Так же, как потерял: в кости отыгрался! Я тихонько с мелочи начал, а потом, как дело пошло, подвеску свою вернул — и хватит. Жалованье в декабре получу — и начну потихоньку все возвращать. Я ведь не дурной, сам понимаю: раз Баоши ушла — за ум надобно браться…

— Так ведь дядюшка Ли в кости не играет.

— …чего?

— Дядюшка Ли терпеть не может азартные игры. И ты сам в тот раз говорил: ты ему подвеску продал, чтобы деньги в играх просадить. Как ты мог у него отыграться?

— Н-ну да, не у него… А у его сына: дядюшка Ли ему мою подвеску отдал; я ее у него увидел, потому и рискнул.

— Как же ты у его сына подвеску выиграть смог, если дядюшка Ли еще на той неделе сына в деревню отправил — за все то же пристрастие к играм?

— Да, ты права, мне чертовски не везет! — взвился Тинли. — Что в играх, что в людях — раз мне и в псарне, и в кухне приходится делить крышу с ищейкой! Молодец, подловила: я так и не отыгрался. Но выкупил; все что проиграл — выкупил! Взял в долг, расплатился сполна и больше картежничать не собираюсь. Видишь, сестрица: я осознал свои грехи и встал на путь добродетели! Так, может, отвяжешься и займешься делами поважнее?

— Кончай брехать и зубы мне заговаривать: у тебя таких дружков нет, чтобы они тебе на выкуп столько в долг дали.

— Все-то ты знаешь и подмечаешь! Сестрица, можешь и впредь плакать и жаловаться на нелегкую, вот только ты на место старухи Баоши ой как подходишь! И я тебе не соврал: я действительно взял в долг и планирую его вернуть. И чтобы все прошло гладко, ты должна мне будешь с этим помочь.

— Я? Чай Тинли, ты совсем совесть потерял?!

— Не шуми; сама ты от моей просьбы не обеднеешь. Все, что от тебя будет требоваться: впредь от моего жалованья отнимать десятину и возвращать в господскую мошну. Может, к лету долю сможем увеличить, но пока мне и самому надо подкопить…

— Ты… — у Ляоцин пропал голос от возмущения и ужаса. — Ты украл господские деньги?

— Сказал же: тише ты! Пойми: то, что я проиграл, мне нужно было вернуть сейчас же; тот же Ли сказал, что после декабря избавится от моей подвески! Когда на шее висит кабала, разве можно жить по-честному? Я же всего-то взял в долг и — как и обещал — расплачусь по нему сполна. Только нужно время.

— Ты совсем сдурел? Когда… да когда ты успел стащить деньги? Цзянь Баоши ведь всегда на животе ключи таскала!

— Только она уже как сутки сбежала из поместья…

— Так ты что… у меня… — начала задыхаться Ляоцин. — Пока я спала…

— Еще чего! Буду я к тебе в кровать лезть — руки пачкать!

— Тогда когда?!

— Вчера на рассвете. Когда Баоши ключи на столе в каморке бросила.

Ляоцин молчала. Силясь прикинуть, сколько Тинли мог украсть из господской мошны, она попеременно бледнела и краснела, в гневном порыве ловила ртом воздух и смятенно стихала.

— А если она вернется? — слабо выдохнула Ляоцин.

— Нет, сестрица, старики ее породы — что сторожевые псы: когда чуют, что более не могут служить хозяину, уходят тихо и бесследно. И если ты в конце месяца, отчитываясь по учетной книге, скажешь господину, что разницу уходя забрала себе Баоши, то история эта замнется и забудется.

— Ты что, всерьез думаешь, что я стану покрывать тебя? Ты вор! Это не ярмарочный леденец, а ты уже не мальчишка — ты украл у господ, Тинли! В своем ли ты уме, что думаешь, будто я соглашусь быть твоей сообщницей?!

— Но в ином случае, сестрица… Это тебе придется головой отвечать за растрату мошны.

— Что?..

— Твое слово против моего, сестрица. Так кто все-таки украл господские деньги: посыльный и псарь, бегающий в октябре по двору в летних цаосе, или молодая ключница, закалывающая волосы серебряной шпилькой?

Ляоцин отпрыгнула, как если бы увидела в траве гадюку. Поджав губы, она пристально вглядывалась в непроницаемое лицо Тинли, но находила в нем лишь жестокую насмешку.

— Господин знает, что ты с конца лета тратишь все свое жалованье на азартные игры…

— А у тебя с самой весны уже не бывает поклонников. Ты не молодеешь, Ляоцин; а для замужества нужно приданое. И те безделушки, что ты прячешь под матрасом… Выдержит ли твоя гордость, когда придется доказывать, что ты заработала их своими честными поцелуями?

— Мои слова подтвердит Шэнь Цзю! — запальчиво выкрикнула Ляоцин.

Повисла тишина. Сощурив глаза, Тинли рассматривал невольного зрителя их ссоры; и в противовес глумливой насмешке, коей псарь отвечал Ляоцин, во взгляде, обращенном к нему самому, Шэнь Цзю читал стальную враждебность.

— Он не станет, — скрипуче возразил Тинли. — У хозяйских зверушек нет собственного мнения, чтобы принимать в дрязгах слуг чью-либо сторону.

Прежде чем из горла Ляоцин успел выйти яростный вздох, звонкий окрик взрезал густой от напряжения воздух:

— А-Цзю! Я готова, А-Цзю!

Цю Хайтан сбежала с крыльца поместья и, мягко цокая на каждый шаг каблучками осенних сапожек, нагнала Шэнь Цзю на дорожке у конюшни.

Увидев тюки в руках Шэнь Цзю, она озадаченно обошла его, а затем, приметив у тенистого входа в конюшню притихших слуг, окликнула их:

— Тинли, запрягай, лошадей! — и снова ласково обратилась к Шэнь Цзю: — Милый, откуда ты это взял? Ляоцин!

Пригибая в полупоклоне голову, Ляоцин поспешила приблизиться к госпоже.

— Возьми у Шэнь Цзю тюки и спроси у брата, куда их надо положить.

— О, нет, госпожа, я уже знаю! Сейчас…

И, забрав у Шэнь Цзю свертки, Ляоцин, кренясь под их тяжестью, направилась к поместью.

Шэнь Цзю проводил ее взглядом, — быть может, непростительно долгим, но ожидавшая его Цю Хайтан не возражала. Когда девичий силуэт скрылся за порогом дома, Шэнь Цзю наконец очнулся и зябко улыбнулся:

— Пойдем.

По случаю поездок Цю Хайтан в город всегда готовили в карету. Шэнь Цзю помог молодой госпоже подняться, накрыл ее колени теплым одеяло, а после подоткнул края под ее бедра. Цю Хайтан открыла коробочку с конфетами из сахарного тростника и предложила сладости Шэнь Цзю. Он принял их с тихой благодарностью.

Прежние дни, когда его брали с собой, всегда сопряжались с волнением и неясным ожиданием — быть может, встречи знакомого лица в уличной толпе?.. Однако в этот день, наполненный осенней зябкостью и тоской, Шэнь Цзю мог испытывать лишь опустошение. С пронзительным «но-о!» карета двинулась по размытой дождем грязи.

Прошел уже год.

— Брат сказал мне, что по весне научит тебя верховой езде. И повозкой с каретой править научит. Так мы сможем чаще выбираться из поместья: не придется понапрасну дергать Тинли и поденщиков.

— Я буду рад обучиться.

При упоминании имени Тинли мысли вновь вернулись к недавней сцене, и Шэнь Цзю непроизвольно сдвинул брови. Цю Хайтан ответила непонимающим взглядом, но ничего не спросила, заслонив губы очередной конфетой.

Тинли был прав: отделенный от мира слуг, Шэнь Цзю был лишним в их конфликте. Однако запальчивая простота Ляоцин и ее прямодушие трогали сердце Шэнь Цзю. Оставить ее наедине с обманом ушлого Тинли значило подвергнуть честное имя девушки риску. Самому же Шэнь Цзю разве было что терять? И потому на половине пути он все-таки дал себе обещание:

«Когда Цю Цзяньло будет в хорошем расположении духа, я обязательно расскажу…» — подумал Шэнь Цзю и вздрогнул.

Подгадывать, когда настроение господина будет благоволить просьбе… С каких пор он начал мыслить подобным образом?

Они оставили карету с извозчиком на площади городского совета, а сами, минуя парфюмерную лавку дядюшки Сюэ, направились к рынку.

— Наконец-то и до наших краев довезли кету! Однако много же народу собралось у прилавка… — Цю Хайтан трогательно нахмурила лоб, размышляя о том, как лучше поступить. — Пойдем, А-Цзю. Будем время от времени поглядывать на эту часть рынка, а пока наберем, что другое нам нужно по списку.

Однако даже спустя треть шичэня толпа у рыбного прилавка так и не рассосалась. Нагруженному свертками, Шэнь Цзю стало трудно лавировать в потоке людей, и Цю Хайтан, заметив его усталость, в итоге сдалась:

— Я подожду очереди одна, — и ласково тронула локоть Шэнь Цзю, развеивая замершее на его губах возражение. — Пускай я редко бываю в городе, но благодаря брату меня многие знают. Не бойся: никто не станет меня обижать. А ты пока отнеси наши свертки в карету.

По списку, составленному из наставлений Чжанлу и пожеланий Цю Цзяньло, они и не должны были покупать рыбу. Но Цю Хайтан успела рассказать Шэнь Цзю, насколько полезна и вкусна эта кета, потому теперь Шэнь Цзю не чувствовал себя в праве отговаривать ее: не ради собственного удовольствия (пускай именно надеясь удивить своего неискушененого избранника Цю Хайтан и загорелась этой идеей), но потому, что эта рыба показалась ему крайне ценной для укрепления здоровья Цю Хайтан.

Шэнь Цзю оставил свою спутницу, но, как Цю Хайтан и просила, направился к карете как можно более скорым шагом. Передав поклажу извозчику, он свернул с городской площади в проулок, а из него, вынырнув на прежнюю улицу, перешел на трусцу.

Пускай опасаясь, что привлечет ненужное внимание, Шэнь Цзю старался бежать аккуратно, при подходе к парфюмерной лавке что-то маленькое и юркое выскочило из-за ступеней крыльца и, вмазавшись в его живот, едва не сбило Шэнь Цзю с ног.

Шэнь Цзю ощутил в карманах привычную возню и, прежде чем сумел бы понять разумом, — вцепился мертвой хваткой в удерживаемую в руках ношу. Однако их столкновение длилось не долее мига — и вот уже врезавшийся в него мальчишка промчался мимо, свернув в паутину переулков. Шэнь Цзю рвано вдохнул — удар выбил весь воздух из легких — и лишь тогда в холодном поту осознал: тяжесть в его руках была ему чужой.

Это был довольно увесистый сверток мешковины. Шэнь Цзю вцепился в него бессознательно: пробудилась дворовая привычка группироваться и съеживаться, выдрессированная атаками налетчиков и наскоками карманников. С последними Шэнь Цзю и спутал выпрыгнувшего из ниоткуда мальчишку. Однако лежавший теперь в руках сверток принадлежал точно не ему. Шэнь Цзю его отдали.

Шэнь Цзю прошел к тому же переулку, где скрылся мальчишка, но не для того, чтобы нагнать его. Спрятавшись в тени домов, он осторожно развернул верхний слой мешковины — и чуть не выронил то, что лежало под ним. Туго набитый мешок, по рельефу под тканью которого Шэнь Цзю сразу понял: монеты. И много.

Шэнь Цзю тут же принялся прятать мешок обратно в сверток, и тогда нащупал в глубине еще что-то — записку. Не раздумывая Шэнь Цзю тут же развернул ее, вгрызаясь взглядом в аккуратно выведенные иероглифы.

Лицо обдало жаром: Шэнь Цзю узнал почерк. Но по мере чтения судорога передалась ногам — и он сполз по стене, пачкая подол ханьфу в проулочных нечистотах.

«За малодушие и трусость, которым я позволила овладеть моим сердцем в тот день, моя душа будет нести ответ перед Владыкой на загробном суде. С этим письмом я посылаю тебе деньги и наставления о твоем освобождении. До конца своих дней я буду молить Небеса о твоем спасении».

Будто из глубины сознания Шэнь Цзю услышал хруст, — как если бы кокон дал трещину, пропуская внутрь свет. Горячие слезы заползли по воротник.

Berenika — Darker Times

Сноски:

[1] 敏 (минь): понятливый, умный. См. примечания к 3-й главе.