Виски льется в прозрачное стекло стакана, хотя проще было бы уже начать пить прямо из бутылки.

Кевин выпивает залпом. Морщится от терпкости, стакан выскальзывает из пальцев, с громким стуком опускаясь на поверхность стола. Кевин ставит локти на стол, роняет лицо в ладони. Он думает: сколько ещё надо выпить, чтобы перестало болеть?

Рука. Болит рука, и ещё — болит где-то в груди, и болит тем сильнее, чем больше он пьет. Это похоже на фантомную боль, вроде бы нет причины, по которой стало бы болеть, но боль — невыносимая, и она становится тем хуже, чем больше он концентрирует на ней свое рассеянное внимание.

Но Кевин всё ещё надеется, что после какого-то бокала боль отпустит. Потому что спирт — тот же анестетик, потому что Кевин редко позволял себе пить обезболивающие и не собирается и теперь, потому что таблетки не действуют на сознание так, как действует виски: не погружают комнату в туман, не помогают не думать.

А виски — помогает. Так что рука всё ещё болит, но теперь Кевин наконец не думает. Не думает об этой удушающей вине, не думает о том, какую ужасную вещь совершил, не тревожится о последствиях, не вспоминает его лицо и умоляющий взгляд. Он просто пьет, чувствует боль и терпкий вкус во рту и предвкушает, каких пиздюлей ему вставит Ваймак, когда вернется и обнаружит его на своей кухне в таком состоянии.

Впрочем, последнюю неделю только в таком состоянии Кевин и находится. Первую неделю до этого он еще пытался держаться, но потом слишком сильно стало давить одиночество, а он не мог объяснить, что никогда не жил один, не мог попросить кого-то оставаться с ним постоянно даже просто молчаливым присутствием, — и проще всего выдерживать напряженную тоску гнетущей тишины помогал алкоголь.

Левая кисть — в гипсе, который наложила Эбигейл в день, о котором Кевин не хочет вспоминать. В груди — дыра глубиной с марианскую впадину, которая выкрутилась воронкой в тот день, о котором Кевин не хочет вспоминать. И Кевин вспоминать не хотел бы уже никогда, да вот только ничего больше память не выдает так ярко, как тот отвратительный день.

И эти две недели со дня побега из Эвермора Кевин живет, то и дело пытаясь выплыть из дымки воспоминаний и боли, уплывает в другую дымку — алкогольную, отчаянную, — и возвращается к реальности, потому что зачем-то и кому-то так надо.

Кевин не помнит, как встретил Рождество, потому что впервые в жизни напился до темноты в глазах. В Гнезде никогда не было алкоголя в таких количествах — даже Рико мог достать его только в ограниченном объеме, а Кевину отпадало и того меньше, — но теперь он дорвался.

И где-то в глубине души хотелось, чтобы его остановили. Чтобы Ваймак — вообще-то, отец, — отобрал бутылку из рук и сказал, что это нездорово и неправильно. Чтобы Эбби вскинула брови и потребовала вылить алкоголь в раковину. Не факт, что Кевин послушался бы, но если бы его хотя бы попытались остановить, внутри уже стало бы легче.

А пока — становится лишь хуже и хуже.

Эту тяжесть за грудиной Кевин про себя называет болью — она там чернеет, булькает ядовитой жидкостью, а он осторожно, чтобы не расплескать, передвигается маленькими шагами, и каждый день похож на предыдущий. Шаги настолько аккуратные и неощутимые, что кажется, будто он и вовсе стоит на месте. Но это не только боль: это вина, страх и ярость в одном флаконе, и мешаются они в совершенно убийственный коктейль. Иногда Кевин думает, как хорошо было бы выпить его до дна: всю эту вину, которая остро протыкает иглами легкие, когда перед глазами встает родное лицо с черным ворохом волос, всю эту злость, которая направлена на одного человека, — и весь этот страх, который он испытывает к нему же: адский страх, животный, не могут люди до такой степени бояться такого же живого человека, как они сами. Но Кевин — боится. Не знает, чего именно, но об этом старается не думать: и без того хватает взглядов на гипс на руке, и без того хватает отчаяния, что сковывает грудную клетку в железные тиски тревоги и не дает дышать. Кевин понятия не имеет, что делать, но ему кажется, что если у него хотя бы попытаются отнять алкоголь, то он обретет больший контроль над собой и своей жизнью. Но всем вокруг плевать настолько, насколько это вообще возможно, и Кевин наконец делает глоток виски прямо из бутылки, а после откидывается на спинку дивана.

На кухне светло, за окном — поздний январский вечер. Кевин ненавидит январь, декабрь — теперь тоже, но, думается ему, теперь он будет ненавидеть любой месяц.

Потому что, на самом деле, неважно, какое на улице время года, когда ты просыпаешься утром и не понимаешь — зачем. Когда просыпаешься и думаешь: лучше бы не просыпался.

Движения замедленные, плавные, в глазах слегка двоится, но — терпимо, если резких движений не делать. Кевин достает из кармана джинсов мобильник: новенький, который ему купили сразу после того, как Ваймак приютил его у себя. Новый телефон, новый номер, новая жизнь — со старыми травмами, с прежними страхами и прежними чувствами. Как будто обновили оболочку, но забыли обновить содержимое.

Кевин берет новенький мобильник с новеньким и чистым номером телефона. Этот новый номер есть только у Ваймака, Эбби и некоторых Лисов — впрочем, Кевину как будто и не с кем больше делиться этими несчастными цифрами.

Точнее, есть с кем. Но даже сейчас дрожащий палец замирает над кнопками набора номера. Рука слегка трясется. Кевин смотрит на телефон загнанным взглядом, словно именно он — причина всех его бед, и ему становится так мерзко от самого себя, что рвотный позыв судорогой сжимает горло. Возможно, с виски на сегодня и правда пора заканчивать. Кевин устало морщится, сжимая телефон крепче. Ладонь потеет. Кевин ненавидит себя особенно сильно в это мгновение: он знает, что не позвонит, не заставит себя набрать цифры, которые знает наизусть, которые наберет с закрытыми глазами, которые назовет, даже если его разбудят ночью.

Он не позвонил ни разу с самого дня побега. Трусливого, отвратительного побега, осознание которого начинало накатывать лишь сейчас. Не позвонил ни разу, хотя Жан его и просил.

Жан. Блядский Жан Моро, из-за которого Кевин уже который год не может спокойно жить.

Из Гнезда Кевин сбежал со своим старым телефоном, и первое сообщение пришло ему, когда он уже приземлился в аэропорту Южной Каролины:

Напиши, когда доберешься, Кевин. Пожалуйста.

Кевин выключил телефон и сделал вид что даже не увидел сообщение. Он не знал, надо ли ему писать что-то в ответ. Что с ним может случиться, неужели Жан и правда сомневается, что он доберется?

Он просто представил ту боль, которую причинит Жану его сообщение. Это будет боль вперемешку с облегчением, но — все равно боль. Потому что это будет означать, что Кевин в безопасности, что Кевин спасён — хотя бы временно, а вот Жан — все еще там, и Кевин тут совершенно бессилен.

Пиши либо в ближайший час, либо уже завтра. Ладно?

Кев, я не представляю, что ты чувствуешь, и мне тоже очень больно, но, пожалуйста, не пропадай. Нам ведь так будет проще.

Кевин прочитал, молча согласился, ничего не ответил. Тогда он уже сидел в номере Ваймака в отеле, Эбби уже поколдовала над его рукой, но его все ещё трясло, и он всё ещё не до конца осознавал, что произошло.

Жан написал ещё раз на следующий день: когда Кевин пытался унять уже третью волну панической атаки за утро, ничего не мог поесть и хотел лишь выпить чего покрепче.

Напиши хоть слово. Любое слово. Хотя бы точку. Напиши, если ты нормально добрался и всё в порядке

Кев, пожалуйста

Одно слово

Кевин тяжело сглотнул. Телефон почти разрядился, и Кевин всё равно собрался его менять, поэтому последним отправленным с него сообщением было и правда одно слово:

Жан.

А сейчас Кевин кладет телефон на диван рядом с собой, всё той же дрожащей рукой берет со стола бутылку.

Они расстались, когда всё между ними только начало налаживаться. Не расстались: просто Кевин ушел и оставил Жана там.

Он встряхивает головой: хорошо, формулировка не совсем верная. Кевину не хочется думать, что он ушел, потому что на самом деле именно Жан уговаривал его уйти. Уговаривал — тоже слово неподходящее. Жан умеет либо просить, либо приказывать. И тогда это был приказ, потому что Кевин был не в себе. Совершенно. Сошел с ума на несколько бесконечных часов. Видел перед собой только открытый перелом и залитую кровью руку, а ещё — перепуганный и встревоженный взгляд родных глаз.

Было бы глупо это отрицать: Кевин любил Жана, любил до потери пульса и остановки дыхания, и Жан любил его в ответ так же — если не сильнее. Кевин видел это во взглядах, в касаниях, в поступках, в словах, хотя прямо Жан никогда об этом не говорил. Однако, когда Рико сломал Кевину руку, Жан смог убедить его в том, что ему надо бежать прямо сейчас и спасти хотя бы себя — пусть хоть кто-то из нас двоих будет спасен, эти проклятые слова выгравированы у Кевина в подсознании, в его слухе, хриплым голосом Жана, с придыханием, пока он пальцами вплетался в волосы Кевина и снова и снова целовал его в мокрый от слез висок, — но это всё было тогда, бесконечные две недели назад, которые кажутся вечностью, потому что Кевин до сих пор пытается жить по Вороновскому режиму дня, шестнадцать часов в сутках вместо привычных двадцати четырех. И сейчас Кевин сидит на кухне, напивается который день подряд, пытаясь утопить в алкоголе эти блядские мысли и ебучую боль, и не может даже набрать номер человека, которого считал самым близким — в последние два года своей жизни точно.

Они никогда не обсуждали, что именно происходит между ними — помимо очевидного. Казалось, что они выстроили это эфемерное нечто, у которого не было ни названия, ни координат, и если хоть одно слово о нёмбыло бы произнесено вслух, оно рассыпалось бы, растворилось прямо в воздухе, исчезло с радаров и уже не вернулось бы никогда. И они оба молчали, оба продолжали жаждать прикосновений, оба продолжали целоваться, экспериментировать, вытирать друг другу слёзы и проходить рука об руку через самые отвратительные моменты, которые даже врагу не пожелаешь пережить.

И вот, Кевин оказался за сотни километров, и сейчас ему этой определенности очень не хватает. Потому что Кевин понятия не имеет, кем они друг другу приходились последние два года. Друзья? Конечно, друзья, только вот вряд ли друзья, пусть даже лучшие, дрочат друг другу под одеялом в темноте спальни. Партнеры, любовники? О, наверное, это все-таки подразумевало что-то большее. Кевин всегда чувствовал, что делает слишком мало, чтобы называть себя достойным партнером. Жан заслуживал гораздо большего, и Кевин не мог этого ему дать — отчасти из-за условий их жизни, отчасти — потому что Кевин сам считал себя слишком трусливым и слишком травмированным.

Просто парни, которым не повезло оказаться в одно время в одном месте, и которые помогали друг другу справляться, стали друг для друга увлечением, но по-прежнему были сконцентрированы на себе? Да, это похоже на правду. Только Кевин соврет, если скажет, что его внимание к Жану в последний год не превышало внимание к самому себе.

Но Кевин понимает: если они не были друг для друга чем-то серьезным, это значит, что уход Кевина забудется Жаном быстро. Так быстро, что, может, и уже. Так ведь будет проще, — забыть то, что причинило такую боль перед самым исчезновением. И если Кевин сейчас позвонит, в щепки пьяный, и начнёт скулить в трубку, Жан не поймёт. Жан скажет Кевину, что он придурок, скажет, что глупо — так звонить сейчас. И сбросит. Конечно, сбросит.

Кевин роняет лицо в ладони и раздраженно стонет. Он ненавидит, что у него внутри — сотня лиц и голосов, и они все друг с другом спорят, не позволяя ему принять решение самостоятельно. Да и что такое это чертово «самостоятельно»? Кевин никогда не имел права ничего выбирать сам, всё решали за него — даже этот гребаный побег, Жан, если бы не Жан, Кевин так и остался бы там и уже наверняка был бы мертв.

Но зачем звонить? А главное — почему Кевин так хочет позвонить, что зудят пальцы, что жар ползет по шее к лицу, что в горле встаёт горький ком? Почему Кевин так отвратительно сильно хочет позвонить Жану и услышать его голос, если ему тоже, тоже — по его теории — должно быть наплевать?

И в этот момент, когда он сидит на ярко освещенной кухне в квартире Дэвида Ваймака, осознание ударяет в грудь пыльным ботинком. И болью скользит по венам, отдача от удара не успокаивается ещё несколько минут, даже дыхания резко начинает не хватать. 

Кевин понимает, что Жан, вероятно, не был для него просто способом, просто спасением, просто отвлечением — за последние два года Жан стал для него всем. Такое громкое слово — но так хорошо описывает то, что между ними происходило, то, как Кевин воспринимал его голос и присутствие рядом с собой. Вот только сам Жан всегда молчал о том, что для него значит Кевин. Показывал многое, очень многое, но Кевин помнил, через что Жану пришлось проходить, и заметил, как изменились их отношения после. И теперь Кевин просто панически боится, что его отвергнут. Потому что Жан, этот ко всему безразличный, холодный, саркастичный Жан никак не может быть настолько же нездорово привязан к Кевину, так ведь?

Кевин чувствует себя абсолютным ничтожеством: даже слово-то какое — ничтожество, — так и сочится мерзкой жалостью к самому себе, выглядит как отвратительный зеленый сгусток, от которого никак не получается избавиться. Слёзы подступают к горлу, и он давит их, давит в груди, как и остальные чувства, которые запрещает себе испытывать. И он уже знает: он не будет звонить. Потому что ему хватает боли в последние две недели, боли, от которой он просыпается в ночи и не может дышать; потому что ему хватило боли и в предыдущие годы жизни — и кажется, что барометр, измеряющий уровень боли, переполнен и вот-вот лопнет. Кажется, что нынешний уровень боли Кевин вытерпеть ещё может, но больше он просто не осилит. И Кевин так боится обжечься, так боится позвонить и услышать, как Жан бросает трубку, — он не переживёт, не сейчас, когда в нём ненависть к себе и две трети бутылки виски мешаются в опасную смесь, — так боится и так ненавидит, что выключает к чертям мобильник и отталкивает его подальше от себя. Телефон скользит по поверхности стола, замирает на противоположном краю. Кевин испытывает странный укол злости на правую руку, которой он этот телефон подтолкнул: ни на что не пригодная. Не хватает сил даже на то, чтобы разбить мобильник.

Хлопок входной двери заставляет его поднять отяжелевшее тело, оторвать от спинки дивана, поставить бутылку на стол.

Ваймак оказывается на пороге кухни уже через несколько секунд. В глазах Кевина он двоится, но даже сквозь пелену алкогольного опьянения он видит его темнеющий взгляд. Слышит тихий вздох, едва слышные матерные слова под нос.

— Кевин, — говорит он наконец. — Кевин, какого черта ты делаешь?

Кевин чувствует, как горло снова сжимает судорогой. И ему правда хочется разрыдаться прямо сейчас, хочется сказать о том, как сильно он хотел бы отмотать время назад, хочется представить, какой была бы его жизнь, если в пять лет, после смерти матери, он попал бы не к тренеру Тэцуджи, а к Дэвиду Ваймаку, своему отцу. Хочется сказать — и Кевин правда не сдержался бы, не сейчас, когда в его крови столько алкоголя, — поэтому он молчит, сжимая зубы.

Ваймак смотрит. Злость во взгляде сменяется разочарованием, затем — жалостью. Кевин ненавидит, когда его жалеют. Но он продолжает молчать. А Ваймак вдруг подходит, берет бутылку со стола и закручивает крышку, прежде чем вернуть её на полку барного шкафа.

— Марш с кухни, — говорит он, не глядя на Кевина. — С тебя на сегодня точно хватит. Тебе надо поспать.

И Кевин, молча изумившись его действиям, вдруг начинает смеяться. Странно и безудержно, как могут только пьяные или те, кто под кайфом, и он смеется, и смеется, и смеется, и Ваймак смотрит на него растерянно и с испугом. Наконец Кевин вытирает выступившие слёзы. Его так поражает эта ирония: он сидел здесь несколько минут назад и пытался запить алкоголем мысли о том, что ему хотелось бы, чтобы у него отняли бутылку хотя бы раз. И вот — приходит Ваймак, делает именно это, и Кевину вся ситуация кажется сюрреалистичной. Странной. До ужаса смешной.

Дэвид кладет ладонь на его лоб. Поднимает на ноги с дивана. Ведёт в ванную, просит умыть лицо прохладной водой. Кевин плохо соображает, но инстинкты делают всё за него. И когда Ваймак наконец оставляет его на пороге гостиной, которую временно выделил ему для сна, и сжимает плечо на прощание, Кевину хочется остановить его и обнять. Хочется простого человеческого — объятий, комфорта, поддержки, хочется, чтобы его прижали к груди, погладили по голове и сказали, что все будет хорошо. Но Кевин не уверен в том, что он этого заслуживает, в том, что вообще случилось что-то такое, из-за чего ему была бы нужна эта поддержка, что-то, чего он не смог бы пережить сам. И он снова давит в себе это странное чувство, игнорирует боль, которая расползается по телу темным маслянистым пятном, каким-то заражением, бурчит что-то отдаленно напоминающее «спокойной ночи» и падает в кровать, чтобы провалиться в беспокойный сон.

***

Недостаточно алкоголя, похлопываний по плечу от Дэвида Ваймака, недостаточно первого выхода на поле в качестве помощника тренера — с рукой в гипсе, с загнанным взглядом, но все-таки тренера.

Но всего этого недостаточно, когда Кевин снова просыпается в чужой гостиной в холодном поту с ощущением мертвенно страшной тоски, с ужасным ощущением того, что за ним кто-то наблюдает. Он кутается в одеяло, которое кажется таким тонким, сжимает ладони в кулаки и тихо скулит, потому что просто не может выдержать того, что снова и снова приходит к нему во снах.

Гостиная — не чужая.

Он в квартире своего отца, в конце концов.

Но Кевин так плохо его знает, этого взрослого мужчину, который напоминает его самого лишь отдаленно, лишь цветом глаз и чертами лица, так отдаленно, что сам Ваймак ни за что не догадается. И Кевин так плохо знает его, а ещё — не собирается сообщать ему о том, кем он сам ему приходится. Не сейчас. Это глупо. Если Морияма захотят вернуть Кевина, своего сына Ваймак уже не отпустит — а вот Кевина Дэя ещё может быть. Кевин не хочет, чтобы из-за него страдал кто-то ещё, он и так причинил слишком много боли уже сейчас.

Жану, например.

В такие ночи, когда страх судорогой сковывает горло, рука тянется к телефону почти машинально, бесконтрольно, и Кевин презирает себя за это.

Жан ведь ему совершенно точно не ответит, но Кевину так хочется позвонить, так хочется просто услышать его голос. Его «Алло?» с французским акцентом, четкая «о» на конце, Кевин даже может представить себе, как изгибаются его губы в момент, когда он это произносит. 

Сны Кевина — всегда разные, но в одном они похожи: это всегда смазанная картинка, из цветов — чёрный и серый, но иногда мелькает и алая кровь. Сегодня это особенно больно: сегодня руки Жана привязаны к изголовью кровати, Рико выводит ножом буквы на его теле, а Кевин должен на это смотреть. И Жан смотрит по сторонам обезумевшим от боли взглядом, уже не кричит — нет сил, — только скулит, тихо подвывает, и Кевин не может заставить себя сдвинуться с места.

В таких снах Кевин всегда только смотрит. Смотрит, сидя на стуле напротив или стоя сзади, за спинкой кровати. Иногда он держит Жана за руки. Иногда — просто стоит рядом. Но он никогда не может пошевелиться, он всегда вынужден на это смотреть, вынужден слушать его сбивчивый шепот, его вялые протесты, его выкрики на французском, японскую ругань Рико. Слушает по сороковому кругу, как будто не видел этот сон до этого, и ноги налиты свинцом, губы не двигаются, отяжелели: он стоит совершенно молча, не может выговорить ни слова и просто смотрит.

Кевин ещё жив, но его персональный ад уже приходит к нему во снах.

После смерти он будет оказываться в той сцене вновь и вновь. Снова будет смотреть на то, как над Жаном глумятся взрослые парни, которые получают искреннее удовольствие, когда причиняют другим боль. Снова будет смотреть без возможности помочь, снова будет встречать взгляд Жана: обвиняющий и виноватый одновременно, взгляд, полный глухого стыда, сожаления, отчаяния, мольбы о помощи.

Кевин хотел бы никогда этот взгляд не видеть. Хотел бы, чтобы тогда, в ту ночь, ему не пришлось быть рядом, чтобы Жан не рыдал в его руках, чтобы Кевину не пришлось быть с ним все часы той ужасной ночи, которая тянулась бесконечно. 

Был ли у Кевина выбор? Нет, конечно не было. Но мог ли он сделать что-нибудь? Сделать хоть что-то, чтобы всё это прекратить, чтобы помочь, чтобы закончились крики, от которых он ещё долго будет просыпаться по ночам?

Кевин до сих пор не нашел ответа на этот вопрос, но ему кажется, что ответ очевиден — да, мог, и он не имеет права оправдываться незнанием. Он не слепой и не идиот, он понял всё, ещё когда это случилось впервые, — и молчание Жана не давало ему права молчать тоже. Просто сейчас ему слишком тяжело это осознать. Потому что если он осознает, что мог помешать им, но не сделал этого, то удушающая вина сгрызет его изнутри, не оставив живого места. Вина и боль просто не дадут ему жить.

Кевин не знает, почему ему снится такое — и тут не помогает даже алкоголь. Он бы хотел, чтобы ему снился их секс. Чтобы снились их поцелуи под одеялом. Чтобы снилось, как Жан вжимает его бедрами в матрас узкой кровати, на которой они еле помещались вдвоём, и вытворяет ужасные (великолепные) вещи своим языком.

Но ему снятся крики, ему снится изнасилование, ему снится этот блядский взгляд серых глаз. Жидкое серебро. Чистая и неприкрытая боль, обнаженная, выставленная напоказ. Боль и просьба о помощи. 

Хуже — когда ему снится Рико. Снится единица на скуле, снится взгляд его глаз: вечная насмешка и презрение, вечно елейный голос, вечная критика и слова о том, что без него Кевин ничего из себя не представляет. Что без Рико он никогда в жизни не смог бы стать настолько же хорошим, — и хорош он по-прежнему лишь в связке с Рико, никак не в одиночку. В таких снах Рико повторяет ему это, как и то, что Кевин должен вернуться. Это подсознание Кевина подкидывает ему такие сны: он слишком напуган, чтобы думать о возвращении, но в глубине души он понимает, что это единственный вариант.

Во время таких снов Кевин не может сказать ни слова в ответ и лишь склоняет голову, беспрекословно соглашаясь с тем, что слышит, — даже если от сказанного тянет блевать. 

Ваймак просыпается, когда часы на прикроватной тумбочке показывают 3:47, и сначала не понимает, что стало причиной резкого пробуждения.

Разум по кусочкам сопоставляет всё произошедшее, воспоминание толкает в плечо: крик. Он проснулся от чужого крика.

Первая эгоистичная мысль, которая приходит в голову: Кевину пора бы съехать в общежитие, к остальным Лисам, — но Дэвид едва заметно вздыхает и тут же одергивает себя: прошло слишком мало времени, он ещё не успел освоиться в новой обстановке. Кевин до сих пор шугается всего, как кот, подобранный с улицы, и Ваймак боится, что если Кевин лишится того чувства шаткой безопасности, которое есть у него сейчас, то он и вовсе потеряет рассудок. Эти крики от кошмаров по ночам — не редкость, Ваймак часто просыпается из-за них, но они лишь доказывают, что Кевин не в порядке, пусть и отказывается от помощи. Ваймак хочет перевернуться на другой бок и попытаться уснуть обратно, но беспокойство за Кевина не позволяет глазам закрыться, и в конце концов он встаёт с кровати с коротким вздохом. 

Пятнадцать минут спустя Кевин сидит рядом с Дэвидом на кухне и потягивает джин с минералкой. Ваймак искренне хотел сделать ему чай, но кроме кофе на полках ничего не нашлось, и он сказал, что алкоголь — старое доброе снотворное.

Легче Кевину не становится, но в сон теперь и правда клонит.

— Мне нужно вернуться, — говорит вдруг Кевин надломанно, с тяжестью в голосе. — К Воронам. Я принадлежу им. Они всё равно захотят меня вернуть рано или поздно, так зачем ждать. Рука почти зажила, мне лучше вернуться самому, чем ждать, пока они придут.

— Что? — просто спрашивает Ваймак. Смотрит на него с самым искренним изумлением, со взглядом «что, блять, за херню ты несешь?». Кевин смотрит в стену напротив, лишь бы этот взгляд не видеть. — Кевин, ты сошел с ума.

Ваймак — пока что — не очень понимает, как Кевин жил и через что ему довелось пройти. Кевин ещё не доверяет ему, не знает его настолько, чтобы делиться подробностями своей прошлой жизни, которая и правда кажется прошлой, такой далекой, будто бы ненастоящей. И Ваймак, хоть и осознает серьезность ситуации в общем, в деталях, которые касаются жизни Кевина и его травм, он её пока не знает. Кевин его не винит: просто не понимает, как донести мысль так, чтобы его поняли.

Сейчас ему кажется, что никто, кроме Жана, не будет способен его понять.

— Мне нужно вернуться, — повторяет он упрямо, почти истерично. — У меня должно хватить денег на билет на самолет.

Он говорит об этом вслух, а не просто молча сбегает, как мог бы, — а значит, глубоко внутри хочет, чтобы Ваймак его остановил. Чтобы опустил на плечи свои большие ладони, чтобы сказал: «Никуда ты, Кевин, не пойдешь, потому что теперь ты с нами».

Дэвид Ваймак не знает всей его истории, не видел шрамов под его одеждой, не знает, от каких снов Кевин кричал сегодня ночью, — но Дэвид Ваймак видел сломанную руку Кевина в день, когда тот ввалился в его номер, видел дикий ужас в его глазах и видел боль его потери. И этого оказалось достаточно, чтобы одну простую вещь Ваймак уяснил сразу же: никуда они Кевина не отпустят, даже под дулом пистолета.

— Сам послушай, как это звучит, — Ваймак говорит устало. Кевин тяжело сглатывает, стакан держится ненадежно в дрожащих пальцах. Кевин допивает залпом, запивает глотком минеральной воды и встаёт на ноги. — Ну куда ты полетишь? Кевин, посмотри на себя в зеркало и пойми, что тебе нужно остаться здесь.

— Я, — выдыхает Кевин, пытаясь игнорировать дрожь в теле, — я ненавижу смотреть на себя в зеркало, — выдает он сквозь сжатые зубы. — И мне надо вернуться. Меня уже точно ищут, и если они отправят кого-нибудь сюда за мной, то вы ведь все, я просто не…

— Кевин, — Ваймак останавливает его, поднимается следом, ладонь ложится на плечо, — Кевин, остановись. И послушай меня. Ты никуда не едешь, ты остаешься с нами, здесь, со мной. И они не имеют никакого права просто взять и забрать тебя. Ты не какая-то вещь, которая им принадлежит, — он в сердцах взмахивает рукой, а Кевин вдруг бросает на него странный взгляд.

— Скорее вещь, — отвечает он наконец тихо.

— Нет. Нет, — ещё секунда, и Ваймак точно выйдет из себя. — Ты человек. Твой контракт недействителен, потому что ты не можешь играть. Ты получил травму и ты не можешь играть.

— Если я смогу играть снова…

— А если не сможешь? — в голосе Ваймака звучит искреннее раздражение. Кевин понимает, что пора заткнуться, хотя слышать такое — лить яд на открытую рану. — Я не знаю, Кевин, я понятия не имею, сможешь ли ты играть, травма была очень серьезной, экси — жестокий спорт…

— Я знаю, — Кевин перебивает его. Кому, как не Кевину, знать о его жестокости. В голосе — усталость. Он уже не знает, зачем это начал, уже не понимает, что должен чувствовать, его разрывает изнутри на эти две части: чувства, которые он испытывает на самом деле, и чувства, которые ему надо испытывать. Первые он не принимает и борется с ними, вторые он из себя выдавливать не может. Минус на минус здесь плюса не дает — и выражение лица у Кевина всегда немного отстраненное, безжизненное, отсутствующее. Словно ему плевать. Словно не на его руке наложен гипс, словно не ему пришлось бежать из другого штата, чтобы спастись.

«Я знаю», — говорит Кевин, и только в это мгновение понимает, что это, пожалуй, единственное, что он действительно знает на сегодняшний день. 

— Так почему нет? — его голос срывается на крик: впервые за вечер, впервые за всё время разговоров с Ваймаком. Возможно, это вообще самый длинный их разговор за все эти недели. — Вам будет легче, если меня здесь не будет, за мной всё равно придут, я — Кевин Дэй, я второй номер Воронов, я не…

— Кевин, — Ваймак вдруг берет его за плечи и хочет притянуть к себе, но Кевин вырывается из хватки, выставляя ладони перед собой. — Кевин, ты меня слышишь? Ты больше не с ними. Кому ты что должен или не должен — никого это не должно…

— Да как вы не понимаете! — истеричные нотки в его голосе звучат непривычно даже для самого Кевина: ему никогда не позволяли закатывать истерики, он и представить себе не мог вот так кричать на Хозяина или кого-нибудь еще. Но Ваймак — на безопасном расстоянии, и Кевин на пару секунд оказывается в шкуре Рико, который мог позволить себе такие выходки. — Это, блять, не шутки! Это Морияма, это… — Кевин вдруг замолкает и испуганно бледнеет. Сердце в груди бешено колотится, в горле встаёт ком из слез, но Кевин не может позволить себе заплакать. А так хочется — просто забиться в угол и рыдать. — Они не могут просто меня отпустить, — говорит он уже немного спокойнее, но голос все ещё дрожит, — со сломанной рукой или без, это была вина Рико, но я должен был остаться, а в итоге позволил себе такую дерзость и…

Ваймак оказывается возле него в два шага. Кевин — сильный, но не сейчас, когда тело содрогается от подступающей истерики, а руки заняты чем-то другим, — и потому Ваймаку удается сжать его плечи и притянуть в свои объятия, спиной к груди, удерживая на месте.

Только в этот момент Кевин замечает, чем же были заняты его руки: правой ладонью он отчаянно сжимал гипс на левой, не чувствуя ни боли, ни неприятных ощущений. Дэвид держит обе его руки, и Кевин постепенно расслабляется, окутанный теплом его тела.

А потом — всхлипывает.

И этого Ваймак точно не ожидает, потому что даже ослабляет хватку, — но потом, заметив, как содрогаются плечи Кевина, как вздрагивает кадык, заметив его загнанный взгляд и дрожащие пальцы, он прижимает его к себе крепче, и Кевин буквально падает в его объятия, наконец прекращая сопротивление и давая волю эмоциям.

Дэвид Ваймак впервые наблюдает истерику Кевина Дэя в четыре часа утра, в своей собственной квартире, и эта ночь меняет всё в его понимании ситуации, в его отношении к Кевину, — хоть и немного подкашивает, потому что он не осознавал до этого момента, насколько сильно Кевин травмирован. Да и до сих пор, пожалуй, осознает не в полной мере, но сейчас, когда эти рваные всхлипы раздаются в тишине кухни, и Кевин просто не может успокоиться, не может снова начать дышать ровнее, и наверняка готов что-нибудь с собой сделать, если Дэвид его отпустит, — сейчас он застывает в ступоре и немом ужасе, сейчас он понимает, что это может оказаться выше его сил, и что он, возможно, слегка не рассчитал.

Но в конце концов Ваймак вздыхает, обнимает Кевина крепче, опуская ладонь на его затылок, и у того содрогаются плечи, пока он пытается заглушить слёзы в его плечо.

— Ты никуда не поедешь, Кевин, — устало говорит Дэвид, когда тот наконец начинает дышать без этих судорог, сжимающих горло. — Никакие возражения не принимаются, ты имеешь полное право быть здесь, пока не можешь играть. О том, что будет дальше, даже не думай. Я никуда тебя не отпущу.

Ваймак начинает понимать: насколько сильно в голову Кевина вбиты эти убеждения, глубоко и гвоздями, до запекшейся крови; насколько тот запуган и травмирован; насколько не может выдержать одиночества, неопределенности и боли, которая съедает изнутри и снаружи до такой степени, что приходится запивать алкоголем и глушить горький привкус во рту. Ваймак не знает, что он может сделать, чтобы помочь, но точно знает одно: он просто не может позволить Кевину вернуться туда, где с ним сделали такое. И это даже не подлежит обсуждению — он просто знает это, это аксиома, неопровержимый факт.

Кевин успокаивается в его объятиях, но больше не смотрит в глаза.

Ваймак не решается говорить, просто молчит все время, пока провожает Кевина до ванной, пока тот умывается и приходит в себя, ждёт в коридоре, пока он пьет воду на кухне, провожает до спальни. Ваймак стоит на пороге и смотрит, как тот ложится обратно в кровать, сворачиваясь, словно кот, пытаясь занять как можно меньше места — словно ему всегда запрещали требовать большего, чем он получал.

В его взгляде Кевин видит сожаление и сочувствие, которое Ваймак не умеет выражать словами, но Кевину достаточно даже просто осознания того, что его отец — который об факте отцовства и не знает вовсе, — находится рядом, поддерживает так, как может, то, что он вообще принял его, позволил остаться… Ваймак сказал, что Кевин никуда не уйдёт. И Кевин засыпает, пока эта мысль в голове отчаянно носится кругами, завораживая своим бегом и внушая некоторую определенность и далекие отголоски давно утерянного чувства безопасности.

Наутро они оба ведут себя так, как будто ничего не было: ни этой ночной истерики, ни слез, ни криков, ни мольб и унижения — Кевин считает это унижением, Ваймак — скорее жалеет его и думает о том, что он сильный парень. Наутро Ваймак готовит им обоим завтрак — Кевин ворчит что-то о калорийности, о том, как ему не хватает строгой диеты Воронов, — но не более. Он послушно садится за стол, послушно ест то, что Дэвид ставит перед ним на тарелке, и так же послушно возвращается в комнату, чтобы привести себя в порядок и быть готовым выходить: они едут на корт, тренировка, Кевин не хочет пропускать ни одной, пусть пока его роль помощника тренера весьма и весьма условна. И Кевин ничего не говорит — ничего не говорит и Ваймак. Они видят всё во взглядах, Кевин, сидя за столом, разглядывает следы-полумесяцы от ногтей на внутренней стороне ладони, от взгляда Ваймака это тоже не ускользает, — но в конце концов они оба выходят из квартиры, не говоря ни слова, и оба делают вид, что ночные события должны оставаться там — в ночной тьме, когда восприятие слегка искажено и когда сны могут вывести из равновесия по щелчку пальцев. Кевин знает, что он начнет доверять Ваймаку больше после этой ночи, Ваймак знает, что постарается заботиться о Кевине, — но они оба очень умело делают вид, что всё в полном порядке. Всё, как обычно.