ксюшу повалили на роскошную бордовую кровать. мрачная богатая комната освещена лишь свечами. специально для неё, она же ещё верит в любовь, не так ли?

главный залезает на неё, продолжая облизывать ухо, трогая пальцами второе. ксюше стыдно это признать, но нервные окончания её ушей покалывают в её обнажённых сосках. как он понял, что надо делать именно это? между её ног слабеет. сама ксюша не знала, что её такое заводит.

ей мерзко от своего тела. подвергаясь стольким изнасилованиям, оно перестало различать удовольствие и боль. у ксюши ни разу не было секса по согласию.

а этого ублюдка только возбуждало как сильно ей не нравится. у него становился твёрже, когда она просила прекратить. его смешили её попытки сопротивляться.

ксюшу одевали, чтобы разорвать на ней одежду. использовали рыжие волосы как невырываемые лямки. он поднимал насмех проявления её личности. он называл её 'шалава' так часто, что она сама к себе так обращалась. у неё появились трудности с собственным именем. 'ксюша' осталась где-то на свободе.

она знала надо кивать на оскорбления, но царапаться, когда её телом обладают. вся в засосах, старые синяки растягиваются, им на смену приходит маркировочное бордовое подчинение. она выдержала слишком много.

отец бы гордился ею. она много думала о нём, очень нехотя отпуская мысли ради своего сна. отец сохранял её рассудок. его угрозы, запугивания, громкий стук кулака о стол, ругательства были... родными.

никто из них не бил как отец. никто не смог бы. боль, наступающая раньше удара, отблёскивающая в доверчивых детских глазах. до сих пор верящих папе. последними из всех. разум, тело, все знали. но слёзы шли глазами раньше чем отец замахивался. в момент, когда она знала — нарвалась.

извиниться, выполнить как надо, исчезнуть. если бы она вернулась живой, отец бы забил её до смерти голыми руками? она задаёт это себе, будто это вопрос. ей хочется сомневаться, ей не хочется знать ответ, который ежесекундно появляется в сознании.

ксюша хотела, чтобы отец знал: это всё его заслуга. он сделал её бессмертной. она помнит места самых постыдно долгих отметин: от пустой бутылки водки, от ладони, от пола. казалось, все смотрели. смотрело чуть меньше, но приятного было мало.

ксюша не знает пределов этих чёрных вычурных стен, но всё ещё живёт за ними. в голове она слышит ветер, отдалённые голоса прохожих, рёв машин. одно и то же, из одной памяти. ночной воздух, сверчки в траве, молчание фонарей. она научилась определять время дня. права она, не права, кто ей скажет?

в ксюшу снова засовывают член. грубо используют. ксюша прикрикивает, насекомые стемневшего вечера замолкают в её голове. руками она отталкивает мужчину на расстояние, она не замечает, как стала дрожать сильнее. как силы отступают, едва применённые, столкнувшись с подавлением.

в отличие от неё, главный это замечает, вместе с непоколебимостью её решений. она не отступает, несмотря на каждодневные проигрыши: от небольших неудач и собственных соскакивающих рук до рвущегося влагалища. с садистским счастьем он даёт ксюше пощёчину, сбивая её руки на своей груди. он целует её и даёт ещё одну пощёчину. её губы опухают, почти хватаясь за поцелуй, лишь бы прилив очередного тепла не был следствием грубого обращения.

но это её тело. оставшиеся сигналы, поступающие в пальцы: её ногти впиваются в его спину. плечи скачут одно за другим над кроватью, под ним. жалкие слёзы презрения, всё никак не может привыкнуть к такому отношению?

главный считает, она слишком сильно себя уважает.

— шваль. — его язык поднимается к его верхней десне.

ксюша даёт ему пощёчину, и он хватает провинившуюся руку, прижимая к кровати. он плюёт ей в рот и целует, контролируя путь собственной слюны.

в ксюшу обильно кончают, засадив по самые яйца. резкая боль срывается ксюшиным ором, она закидывает голову, больше не видя чёрного потолка.

выжить.

для ксюши это уже привычка.