Вена, 1912 год

— Что ты сейчас сказал? — прорычал Эрик. — Повтори, наглец!

— Верди устарел, — Альфред сложил руки на груди, упрямо глядя на отца. — Его музыка настолько же замшелая, как и у Генделя.

— Как смеет твой рот произносить столь гнилые слова?

— Это правда! Будущее — за опереттой! Классическая опера изжила себя! Классическая опера — это прошлый век. А на дворе, как видите, уже новый век!

— Оперетта — это бездарная пародия на истинное искусство! Жалкие кривляния! А вы, юноша!..

— Значит, вы не придёте на мой дебют?

— Тебе уже дали роль? Так скоро?

— О да, — хищно улыбнулся Альфред, и Эрика прошиб холодный пот: он словно смотрел в зеркало. — Виконт Каскада¹.

— Никогда! Ты никогда не опустишься до этого пошлого Легара², — выплюнул Эрик. — Я не для того столько вложил в твоё образование, чтобы ты тратил свой талант на вульгарные балаганы!

— У меня оно по крайней мере есть.

— Пошёл вон! Пока я тебя не удавил!

— Так что, на премьеру не придёте?

— Я не оскорблю свой слух подобным фиглярством! И не приходи ко мне или к твоей матери, когда тебе не хватит денег!

— О, за это, папенька, можете не беспокоиться. Меня всегда ждут в оперном театре: я всегда смогу вернуться к заунывным песнопениям. Если, конечно, мир сойдёт с ума, оперетты умрут, а солнце вдруг сядет не востоке!

ноябрь, 1886 год, Париж

Месяцы, когда младенец Альфред лежал в колыбели, лишь иногда требуя ухода и внимания, были самыми счастливыми для Эрика. Вопреки его опасениям он родился совершенно обычным ребёнком. И этого поначалу ему было достаточно: это другие пускай ревниво высматривают в красном сморщенном комочке свои черты — Эрику же было достаточно того, что сын не повторит его судьбу. Однако спустя время и его постигла та же судьба, и с удивлением и отторжением Эрик замечал в младенце свои черты. Дьявол, так он мог бы выглядеть, если бы мамаша не стала пить отраву? Это мысль оказалась слишком болезненной, что Эрик целую ночь провёл без сна, что-то калякая на черновиках.

Утром он поделился этой мыслью с Кристиной.

— Да, наверное, — она села рядом. — Я сразу увидела, что он похож на тебя. Он такой красивый…

— Ну да, не то что его отец, — Эрик сильнее обхватил себя руками.

— Этого, к сожалению, не изменить. Но что с того? Разве нет у тебя того же, что есть у других? У нас отличный дом, прислуга, у нас есть настоящая семья… — Кристина положила голову ему на плечо. — И главное — твоя музыка. Твоя музыка — это ты, настоящий ты.

— Я снова пустился в самобичевание? — слабо улыбнулся Эрик.

— Немного. Но на сей раз я дарую тебе своё прощение, — Кристина поцеловала его в щёку. — И ещё… Знаешь, я думаю, нам надо уехать.

— Тебе здесь плохо?

— Нет, нет. Но мы оба слишком узнаваемы в этом городе. А твоя музыка должна звучать!

— И твой голос.

Но эта идиллия продолжалась недолго — ровно до того момента, когда выяснилось, что маленький Альфред похож на своего папочку не только внешне, но и характером. Он был таким же упрямым, обидчивым, въедливым и музыкальным. И если с первыми тремя пунктами Эрик ещё мог как-то ужиться, то последний неизменно приводил его в отчаяние и бешенство. Даже из Бетховена он предпочитал легкие мажорные первую и вторую симфонии, а не пятую или, к примеру, увертюру к опере «Эгмонт». Ночами Эрик спрашивал себя: быть может, он что-то упустил? А, быть может, пятилетнему ребёнку просто трудно воспринять ужас арии Статуи Командора, и он перерастёт это?

Увы, годы шли, а «Свадьба Фигаро» всё ещё была милее для Альфреда, чем и ария Нормы, и ария Фауста, и даже ария Царицы ночи.

Кристина, к удивлению Эрика, совершенно из-за этого не переживала: в самом деле, мир за их жизнь так изменился, почему же искусство должно стоять на месте? Неужели он считает, что музыка должна была остановиться в развитии на григорианских хоралах, как в Х веке? Но ведь тогда не было бы ни Жана-Батиста Люлли, ни Баха, ни Пуччини, ни Чайковского! Изредка ей даже как будто удавалось немного донести до него сию светлую мысль…

Через два с половиной года после рождения Альфреда у Кристины и Эрика появилась дочь, которую они назвали Констанцией. Девочка с ранних лет проявляла интерес ко всему связанному с творчеством. На неё Эрик возлагал большие надежды, тем более что она обладала весьма приятным тембром.

Но и здесь его ждало разочарование: маленькую Констанцу — как её звали на немецкий манер — гораздо больше интересовало рисование, чем музыка. Да и на прослушивании, едва ей позволил возраст, Эрик выяснил, что голос у неё был крайне посредственный, и о сцене императорского театра для неё можно забыть. Это открытие повторно погрузило Эрика в траур, длившийся даже больше, чем открытие о музыкальных предпочтениях Альфреда.

Констанца с возрастом проводила всё больше времени за разглядыванием модных гравюр и фотографий одежды от Пуаре, Бакста, Ланвен, мадам Грэ…

Но всё изменилось, когда вся семья уже обосновалась в Нью-Йорке, убежав от разворачивающейся в 1914 году великой катастрофы. Уже там, в доме неподалёку от Метрополитен-Оперы, до Констанс дошли последние выпуски Harper Bazaar, и она навсегда очаровалась идеями «этой кокотки». К ужасу родителей она бросила свои корсеты в огонь, а после решительно обрезала подол платьев. Эрик пытался было запретить ей выходить «в столь развратном» виде на улицу, но тогда Констанс с хищной улыбкой ответила, что в таком случае она будет вынуждена убежать из дома и зарабатывать себе на жизнь самостоятельно. И родителям пришлось уступить. К сожалению или к счастью, того, как Констанс надела в начале 1930-х брюки, Эрику увидеть не пришлось. Но прежде она всё же вышла замуж и даже родила троих детей, не оставив работы модельера.

Нью-Йорк, октябрь 1917 года

Кристина, Эрик и Констанс сидели в гостиной, рассматривая эскизы последней для новой весенней коллекции. А кроме того все ждали возвращения Альфреда с премьеры новой оперетты Кальмана «Королева Чардаша». Накануне Эрик обмолвился перед сном, что сходит на это светопреставление, если премьера пройдёт успешно. Тогда, по крайней мере, ему не придётся переживать, что его сына — сына самого Призрака Оперы — освистают на его глазах.

Наконец Альфред явился. И явился с триумфом! Эрик вздохнул, посмотрев на Кристину: что ж, придётся, видимо, опустится до фривольных песенок. И это в его годы! После подобного рассказа о премьере и заверений Кристины, что на следующее представление они придут втроём, Альфред направился к себе, насвистывая мотивчик, Констанс схватила эскизы велосипедных костюмов и тоже направилась к себе. А Эрик и Кристина остались у камина.

— А ведь я говорил… — проворчал Эрик. — Я говорил, что это безмерно глупая и вредная идея — петь в ресторане!

— Почему вы вдруг об этом вспомнили сейчас? — со смешком спросила Кристина.

— Потому что вот оно, дало о себе знать! — Эрик потряс рукой вслед Альфреду. — Несколько месяцев вы пели в том поганом ресторане, а наш сын теперь участвует в этих вульгарных балаганах!

— О, сомневаюсь, что дело в моих кафе-шантанных³ временах! Вы сами всегда были новаторов, вспомните хотя бы вашего «Торжествующего Дона Жуана»! И вы тот ещё упрямец, улыбнулась Кристина. — Так что чему вы удивляетесь?

— Я, как раз, ничему не удивляюсь. Я знаю, в чём причина.

— Что ж, если вам так легче… — Кристина поцеловала его в щёку. — Идёмте, уже поздно, пора спать. И мы обещали прийти на следующий спектакль.

Эрик что-то проворчал себе под нос и отправился следом за Кристиной.