Между Кайей и Дилюком ничего не меняется.

В свой день рождения Кайя приходит в таверну в белом костюме, который Дилюку уже довелось однажды видеть. Он как обычно непозволительно много улыбается и лениво принимает бесконечные поздравления в свой адрес, а потом располагается за барной стойкой, вальяжно закинув ногу на ногу и подперев подбородок рукой. Дилюк, чуть ли не до скрипа протирающий бокалы, медленно поворачивает к нему голову.

— Ну что, братишка, может, нальёшь мне что-то кроме виноградного сока в честь праздника? — протягивает Кайя.

— Я тебе не братишка, — машинально огрызается Дилюк.

Кайя хмурится, в глубине его глаза мелькает на мгновение что-то почти болезненное, но потом он снова улыбается. Как ни в чём ни бывало — и, разумеется, фальшиво. Эту неизменную приторную жизнерадостность Дилюк с того самого момента, как вернулся в Мондштадт, считал насмешкой и издевательством. До тех пор, пока не увидел однажды случайно, как у Кайи ломко опускаются уголки губ и тень горечи накрывает лицо, когда он думает, что его никто не видит.

Знакомая всем улыбка Кайи хрупкая, как стекло, и ненастоящая. Дилюку понадобилось почти полгода, чтобы это понять. Как и то, что Кайя приходит в «Долю ангелов» почти каждый день совершенно не для того, чтобы выводить его из себя. Да и не совсем для того, чтобы пить — в конце концов, алкоголь ему практически никогда и не достаётся. Когда Чарльз на смене, в том числе.

Дилюк в этот раз смешивает Кайе «Полуденную смерть». Тот, посмотрев со странной смесью изумления и радости, недоверчиво принюхивается и первый глоток делает почти что осторожно, словно не веря, что в его стакане действительно оказался не виноградный сок. И Дилюк готов поклясться, что на мгновение в единственном открытом глазу Кайи он умудряется разглядеть нечто странное, почти неуместное в данной ситуации и похожее на… благодарность?

— О, неужели всё-таки алкоголь? Какая неожиданность. — Когда Кайя открывает рот, интонации его всё так же привычно приторны, и это сбивает с мысли, начавшей крутиться в голове. Он медленно, с довольным причмокиванием облизывает губы и коротко смеётся. Дилюк в ответ лишь закатывает глаза и возвращается к протиранию бокалов.

За следующие пару часов они не перекидываются даже парой слов, но, кажется, это и не нужно. А потом в «Долю ангелов» влетают с поздравлениями Итэр, Паймон и невесть откуда взявшийся Венти (удивительно, почему ещё раньше не появился), целиком и полностью перетягивая внимание Кайи на себя. Дилюк, проворчав, что не имеет ни малейшего желания смотреть на этот цирк, зовёт себе на смену Чарльза и уходит в хозяйственные помещения.

Снова они пересекаются через несколько минут и уже на улице: Дилюк чёрной тенью замирает на крыше, а Кайя, небрежно покачивающий в одной руке бокал с недопитой «Полуденной смертью», другой полушутливо отдаёт честь. Дилюк не знает, когда и как Кайя догадался о том, кто именно прячется под маской Полуночного героя, но, пока об этом знают только он и Итэр, всё в порядке. Почему-то сомнений в этом даже и не возникало никогда, несмотря на все… проблемы прошлого.

«Полуночный герой, конечно, не согласится оставить свои дела. Но пусть хотя бы будет более осторожен. Он нужен Мондштадту живым». Дилюк отворачивается и слегка приподнимает уголки губ. У него, определённо, не так уж много поводов улыбаться, но эти слова, пожалуй, один из них.

Он глубже надвигает капюшон плаща, крепче сжимает рукоять меча и перескакивает с крыши на крышу, скрываясь из поля зрения Кайи. Ночь, как обычно, предстоит весьма бурная: маги Бездны с недавних пор совершенно беззастенчиво стали приближаться к Мондштадту. И куда только смотрят рыцари Ордо Фавониус? Для чего их вообще ставят у ворот, чтобы они пропускали за них всех подряд?..

Дилюк часто не спит по несколько ночей, сбиваясь со счёта, появляется на винокурне под утро, почти одновременно с рассветом (как иронично), дремлет пару-тройку часов, даже не раздеваясь, а потом приступает к повседневным делам. Но ему не привыкать. К тому же сражение требует полного сосредоточения и неплохо очищает разум от лишних мыслей. Мыслей, в которых с недавних пор стало чересчур много Кайи.

У Дилюка было предостаточно времени на раздумья — и совершенно не было на нормальный разговор. По крайней мере, не представлялось случая остаться вдвоём, да и не мог Дилюк вообразить себе ситуации, в которой сумеет вот так просто задать вопрос, давно засевший в голове. Кайя однажды обронил в шутку, что холод сближает людей. Что ж, действительно. В конце концов, в их отношениях именно Драконий Хребет — новая точка отсчёта.

Кайя, возможно, никогда и не узнает, что Джин не пришлось долго уговаривать Дилюка. И что он, прекрасно зная про надвигающуюся бурю, специально выбирал время, когда они выйдут из Мондштадта, с расчётом, чтобы она наверняка застала их в пути, а не в мастерской Альбедо. Дилюк согласился идти вместе с Кайей, потому что хотел посмотреть, как тот станет вести себя наедине, вдали от посторонних глаз. Насколько искренен будет. А потом — да, наконец-то поговорить.

Правда, отдавать Кайе сюртук Дилюк не особо планировал (ибо что за беспечность, идти на Драконий Хребет в лёгкой рубашке и без единого согревающего зелья?) и промерзать до костей тоже желанием не горел, как и проводить потом несколько дней с жаром и кашлем, глотая микстуры (ибо надеялся, что они всё же успеют добраться до пещеры, прежде чем его глаз бога станет бесполезен против холода).

Но это уже другая история. И хотя Дилюк думает иногда, что поступил бы точно так же, окажись на месте Кайи любой другой, он прекрасно понимает — это неправда. И, забивая голову подобными мыслями, Дилюк лишь пытается делать нечто ещё более отвратительное, чем обманывать окружающих. Он пытается обмануть самого себя. А в этом нет никакого смысла.

Между Кайей и Дилюком и правда ничего не меняется. Ничего, за исключением всего.

Полгода проходят быстро и странно: они по-прежнему общаются короткими колкими фразами, и Кайя по-прежнему приторно улыбается, стоит оказаться на людях… но в то же время что-то иначе. Почти неощутимо, едва заметно — это чувствуется скорее на уровне интуиции, чем проявляется на самом деле, но кажется, что хрупкая стена, выстроенная между ними, неминуемо крошится, и они позволяют себе на самую малость больше искренности по отношению друг к другу.

Дилюку хочется снова доверять Кайе. Как прежде, словно он никогда и не знал о многолетней лжи. И он пытается — правда пытается, методично ломая собственные внутренние барьеры. Потому что в пещере на Драконьем Хребте Дилюк видел и слышал совсем другого, почти прежнего Кайю — растерянного, неловко подбирающего слова, нервно сжимающего рукав рубашки и кусающего губы, такого до боли настоящего, что это невольно отозвалось коротким быстрым уколом в груди.

Ведь сам Кайя не изменился от того, что рассказал о возложенной на него миссии. Изменилось только отношение Дилюка. А Кайе, судя по всему, ничего не осталось, кроме как спрятаться за маской, за этим дурацким приторно-жизнерадостным выражением лица. Странный способ. Но не Дилюку судить. Далеко не Дилюку.

Он до сих пор злится. На Кайю — потому что, честное слово, даже если бы тот специально выбирал ещё более неудачный день, чтобы заявиться со своими признаниями, у него бы это не получилось. И на себя — потому что с каких пор лучшим решением конфликта стал полный разрыв отношений? О том, что он тогда Кайю в приступе гнева ещё и чуть не убил, Дилюк предпочитает не думать вообще.

На всех, абсолютно всех рубашках Кайи, которые Дилюку доводилось видеть, есть дурацкий и непонятно зачем нужный вырез — но заканчивается он аккурат на том месте, где пропороло кожу охваченное пламенем острие меча. Наверное, там остался шрам. Дилюк не хочет узнавать. Он всю жизнь старался быть похожим на отца, но разве отец поступил бы так?

Чем ближе весна, тем чаще Дилюк думает об этом. Признайся Кайя, когда отец был ещё жив — оказались бы они порознь, разделённые стеной отчуждённости, будто никогда и не были близки? Нет. Отцу наверняка удалось бы принять правду намного лучше. И скорее всего, дело вообще закончилось бы долгим-долгим разговором по душам. Без оружия. Без боя.

Хотя, может, выбери Кайя другой момент для своих откровений, Дилюк бы тоже, в самом деле, отнёсся к ним иначе. Но тогда… у него в голове была только одна картинка: отец, лежащий у повозки, поломанный, неподвижный, мёртвый, и собственные руки в крови, отвратительно яркой на белом фоне перчаток. И боль, горькая, ослепительная, горячая, пульсировала в груди, скручивала до тошноты, так, что хотелось кричать, лишь бы не чувствовать её.

Дилюк попросту не способен был контролировать себя. И совершил ошибку, через которую до сих пор не в силах переступить. Они оба с Кайей хороши, и простить за случившееся Дилюк не может не только его.

За несколько дней до дня рождения Кайи между ними трогается лёд. За несколько дней до дня рождения Дилюка он, кажется, нарастает вновь. И на сей раз Кайя не виноват. Просто Дилюку хочется побыть одному. Он так долго подавлял в себе скорбь, что почти забыл, как испытывать её, в нём давно нет слёз, но тоска, тягучая, болезненная, неизменно накрывает с головой.

Дилюк не появляется в таверне, днём почти всё время проводит в кабинете на винокурне, разбирая бумаги, а ночью сражается с удвоенной яростью, чтобы заполнить открывающуюся внутри пустоту звоном меча и жаром пламени. Ему не доставляет особого удовольствия видеть ужас в глазах хиличурлов и магов Бездны, когда на них обрушивается пылающий меч — бой для него почти что насущная необходимость, верный способ забыться и думать хоть о чём-то кроме смерти отца.

Может, именно этого Кайя ищет в вине? Звенящей, блаженной пустоты и лёгкости в голове, без мыслей и воспоминаний? Тогда жаль, что Дилюк практически никогда не пьёт алкоголь. Опрокинуть в себя несколько бокалов было бы значительно проще, чем сражаться до изнеможения.

В день, когда Дилюку исполняется двадцать три, он на мгновение позволяет себе малодушно подумать, что было бы, наверное, намного легче, если бы его время остановилось на восемнадцати. За окном ярко светит солнце, и Дилюка это почти раздражает, потому что кажется насмешкой. Он распускает всю прислугу по домам «до завтрашнего полудня» и остаётся на винокурне один. Как и в прошлую весну.

У Дилюка ни на что нет сил. Вымотанный бессонными ночами и постоянными попытками унять в себе горечь, он просто сидит внизу, прямо на полу напротив камина, разожжённого, несмотря на то что на винокурне тепло, и смотрит на языки пламени, полностью сосредоточившись на причудливом танце огня. Почти погружается не то в полудрёму, не то в некое подобие транса — чтобы время летело быстрее. И чтобы этот день прошёл, так и оставшись незамеченным.

Когда внезапно раздаётся стук в дверь, Дилюк вздрагивает от неожиданности. Прошла всего пара часов, кажется, с тех пор как все разошлись. Возможно, Эльзер забыл взять какие-то важные документы и теперь вернулся за ними? Стук повторяется, более настойчиво, чем в первый раз. Дилюк поднимается на ноги, чувствуя отвратительную слабость во всём теле и давящую тяжесть в голове, и подходит к двери.

Он даже не задумывается, когда поворачивает ключ в замке — потому что меньше всего ожидает увидеть на пороге Кайю. Дилюк и не представлял, что у него есть, оказывается, нормальные рубашки, тем более тёмные, но именно в такой Кайя стоит сейчас перед ним, и она застёгнута на все пуговицы, кроме самой верхней. Только рукава привычно закатаны до локтей.

Дилюк жмурится и мотает головой, словно силясь прогнать видение. Но Кайя, неловко переминающийся с ноги на ногу на его пороге и не поднимающий взгляда, судя по всему, вполне настоящий. Дилюк едва подавляет желание потянуться и коснуться, чтобы проверить, и скрещивает руки на груди.

— Зачем ты пришёл? — сухо спрашивает он.

— Слушай, — тихо произносит Кайя, — я не удивлюсь, если ты захлопнешь дверь прямо перед моим носом, но всё же… Может, хотя бы одну годовщину смерти мастера Крепуса мы проведём вместе?

Захлопнуть дверь Дилюку действительно хочется. Потому что да, Кайя не просто так пришёл и не просто так надел столь странно выглядящую на нём тёмную рубашку, но оставаться одному у горящего камина гораздо привычнее и проще. И в то же время Дилюк настолько устал от пожирающей всё внутри пустоты, от попыток хоть чем-то заполнить её, сбежать от самого себя и своего прошлого… А Кайя, кажется, единственный, кто способен понять.

Дилюк невесело усмехается собственным мыслям — он что, так сильно отчаялся, что компания Кайи кажется почти спасительной? — но всё же отодвигается в сторону, позволяя ему войти внутрь. Кайя моргает сначала изумлённо, словно не ожидал, что его действительно пустят, а потом быстро переступает порог. Дилюк закрывает за ним дверь на ключ.

— Ох, серьёзно, ты поставил её прямо здесь? — вдруг с тихим смешком выдыхает Кайя.

Дилюк поворачивает голову, проследив за его взглядом. Кайя с неровной улыбкой смотрит на вазу, которую притащил год назад к нему в таверну с лежащим на дне глазом бога. Ну да, конечно, он же с той самой истории не появлялся не винокурне, откуда ему знать, что Дилюк так и не смог её выбросить, несмотря на дурацкий аляповатый вид.

— Всё забываю убрать, — небрежно произносит Дилюк. — Пожалуй, стоит назначить премию тому, кто рано или поздно свалит её на пол.

— Да ладно, — протягивает Кайя. — Просто признай, что она тебе на самом деле нравится.

Дилюк ничего не отвечает. Даже не взглянув на Кайю, он возвращается к камину и снова усаживается напротив, только на этот раз уже на стул. Склоняет голову, и отдельные пряди волос, выбившиеся из хвоста, скользят по плечам вниз, немного закрывая лицо.

— Дилюк, — говорит Кайя откуда-то от двери — и его голос звучит почти виновато, — я не…

— Ты так и будешь стоять у порога или, может, пройдёшь внутрь? — перебивает Дилюк.

Кайя, кажется, давится глотком воздуха, и больше не находит слов. Он тихо подходит ближе — осторожные шаги были бы, наверное, не слышны вовсе, если бы не каблуки сапог — и, проигнорировав стул, усаживается перед камином прямо на пол, подтягивая колени к груди и обхватывая их руками. Совсем как сам Дилюк недавно. Даже поза почти такая же.

Отсветы пламени играют на одежде Кайи, скользят по чуть растрёпанным волосам и оранжевыми тёплыми бликами ложатся на его кожу, что кажется почему-то ещё более смуглой на фоне тёмной рубашки. Он сидит так, что Дилюку видно только правый глаз, закрытый повязкой и чёлкой, и это немного досадно. То, что нельзя посмотреть толком на его лицо.

Они просто молча вглядываются в камин, будто нет ничего важнее этого занятия. Дыхание Кайи медленное и шумное, Дилюк вслушивается в него — и ему словно немного легче. От того, что он не один. И на пару мгновений можно, наверное, даже представить, что всё как прежде.

Когда-то давно они сидели точно так же. Лет в шестнадцать. Или семнадцать. Когда всего этого ещё не произошло. Когда на день рождения Дилюка на винокурне не звенела траурная тишина. Когда они с Кайей носили форму Ордо Фавониус, сражались на мечах разве что в шутку, за виноградниками, с ног до головы перемазываясь в грязи… и называли друг друга братьями.

От воспоминаний становится тошно. Они всё разрушили, перечеркнув долгие солнечные годы всего одной дождливой ночью. Пять лет назад. Сегодня уже пять, хотя только недавно, казалось, было ещё четыре. Всё это время Дилюк искал справедливости — но так и не нашёл. Он с головой погружался в бой, сначала с глазом порчи, потом с вернувшимся глазом бога — но они позволяли заполнить пустоту лишь ненадолго, от ночи до ночи, не более.

Как бы Дилюк ни отгораживался от Кайи — у него не осталось никого столь же близкого. Хотя, разумеется, он всё ещё не может простить и смириться с тем, что с первого же дня Кайя обманывал его и отца, а потом заявился со своими признаниями именно тогда, когда Дилюк меньше всего был готов их воспринимать. И клинки ударились друг о друга, а огонь схлестнулся с внезапно появившимся льдом.

Именно в ту ночь архонты даровали Кайе глаз бога. Ровно в тот миг, когда Дилюк уже надавил на меч, разрезая и опаляя пламенем кожу. Уже много позже, незадолго до возвращения в Мондштадт, он услышал от кого-то, что крио — элемент тех, кто прячет своё сердце, окутывая его холодом. Что Царица, сама растерявшая все привязанности, оберегает других от боли, которую они приносят. И с тех пор неожиданное знание не даёт Дилюку покоя.

За последние полгода он думал часто: а ведь не просто так архонты дали Кайе, выходцу из проклятой страны, куда никогда не падал взор богов, своё благословение. Не просто так приняли его. Вдруг ещё тогда он собирался сказать, что давно уже сделал выбор? Вдруг ему просто нужно было выговориться, открыться перед единственным оставшимся близким человеком, рассказать о том, что столько лет тяжёлым грузом лежало на его плечах?

Вряд ли Дилюк вправе винить Кайю за необдуманный импульсивный поступок, когда ему самому в тот день хотелось не то выть, свернувшись на полу, не то разнести до основания винокурню. Но лучше бы всё-таки Кайя подождал хотя бы несколько дней. Просто побыл рядом, пусть даже не произнося ни слова, как сейчас. Дилюк ведь не отгоревал толком, лишь запрятал скорбь глубоко-глубоко, откуда она не может выбраться, если специально не вытаскивать. И не переболели в груди кроваво-красные цветы.

А им бы переболеть уже наконец. Хотя бы теперь.

— Спасибо, что пришёл, — едва слышно произносит Дилюк. Слова вырываются сами, он даже не успевает толком осознать, что именно говорит.

Кайя поворачивает голову. Его губы поджаты, а глаз странно блестит, и звездообразный зрачок чуть расширен. Дилюк списывает это на игру света из-за отблесков огня.

— Я не хотел, чтобы ты был один, — серьёзно говорит Кайя. — Всё-таки кроме дня смерти мастера Крепуса это ещё и день твоего рождения. Наверное, он бы расстроился, если бы узнал, что в своё двадцатитрёхлетие ты сидишь на пустой винокурне и просто смотришь в камин.

— Его больше нет, — глухо выдыхает Дилюк.

— Да. Его нет. И ты вполне заслуженно можешь винить меня за то, что я не успел прийти вовремя и сделать хоть что-нибудь, чтобы сохранить ему жизнь, — медленно, будто с трудом подбирая слова, выговаривает Кайя. — Но ты всё ещё есть. Это важнее.

Вздрогнув, Дилюк отводит взгляд. В голосе Кайи невыносимо отчётливо сквозит тоска, острая, как края снежинок, что кружатся вокруг него во время элементальных атак. Словно он тоже… скучает? Дилюк жмурится и прижимает пальцы к вискам. Второе крыло. Кайя, похоже, действительно старался его заново обрести, в то время как Дилюк лишь по-прежнему делал вид, что всегда обходился одним и ему так было вполне комфортно.

Нет. Не было. Никогда, чёрт возьми, не было. Летать можно только с двумя крыльями, иначе неминуемо падаешь.

Разумеется, как прежде уже точно ничего не будет. Но кто мешает перевернуть наконец страницы, пропитанные болью и кровью, чтобы писать историю дальше? Как бы ни было тяжело это признавать, но Кайя прав. Отец мёртв, и его ничто уже не вернёт. А они всё ещё живы. И даже если Дилюк не в состоянии пока простить — он может хотя бы попытаться сделать шаг навстречу. Чтобы снова заполнить пустоту внутри.

— Я принесу вино, — говорит Дилюк, поднимаясь со стула.

— Серьёзно? С тобой всё хорошо? — удивляется Кайя. — С каких это пор ты добровольно соглашаешься на алкоголь?

— А с каких пор ты от него отказываешься? — парирует Дилюк.

Он приносит из шкафчика на кухне бутылку одуванчикового вина и, только вернувшись к камину, вспоминает, что должен был взять ещё и бокалы. Поколебавшись, Дилюк наполняет вместо них кофейные чашки, стоящие на столике. Несколько странно и неправильно, конечно, пить из таких алкоголь, но идти ещё раз на кухню не хочется. Кайя усмехается едва заметно, чуть привстаёт, забирая свою чашку, и тут же осторожно, легонько стукает её боком о чашку Дилюка.

— С днём рождения, — почти шёпотом произносит Кайя.

Дилюк на мгновение поджимает губы и возвращается на свой стул. Вообще-то он хотел выпить это вино за отца — но теперь, после слов Кайи, видимо, придётся за себя. Наверное, так даже правильнее. Наверное, отец действительно был бы расстроен, если бы узнал, что Дилюк превратил свой день рождения в непрерывную болезненную тоску по нему. И если он видит сейчас своих сыновей… пусть будет счастлив. Там, на небесах.

Непрошенную влагу на ресницах Дилюк смаргивает и убирает коротким быстрым движением руки. Он делает всего пару глотков и сразу же отставляет свою чашку. Большее количество может привести к не самым приятным последствиям. На удивление, в вине даже почти не чувствуется спирта, неприятно обжигающего рот и горло, и на языке оно оставляет вполне приятное сладковатое послевкусие.

Чуть повернув голову, Дилюк смотрит на Кайю. В этой непривычно тёмной рубашке, чуть жмурящийся на свет камина, понемногу отпивающий вино из кофейной чашки и расслабленный, не старающийся снова нацепить на лицо приторную улыбку, он внезапно не кажется здесь лишним. Наоборот, его присутствие на винокурне именно сегодня и именно в этот момент — наверное, самое правильное, что только может быть.

Дилюк прикрывает веки и удобно откидывает голову назад, слушая тихое потрескивание дров в камине и дыхание Кайи. Его убаюкивает, укачивает от этих ненавязчивых монотонных звуков и от близкого тепла огня. Сознание затуманивается, ускользает, закутываясь в полупрозрачную дымку, и Дилюк даже не пытается сопротивляться, медленно проваливаясь в долгожданную полудрёму. Он не спал уже несколько ночей. Можно ведь ему хотя бы сейчас немного отдохнуть?..

— Дилюк.

Голос Кайи, тихий и подозрительно неуверенный, слышится откуда-то сзади. Странно, когда он успел подняться и уйти от камина? Дилюк распахивает глаза, быстро моргает, сгоняя сон, и оборачивается. Кайя, переминаясь с ноги на ногу, стоит в нескольких шагах от него. Влажные (почему?) волосы липнут к шее и лицу, с вымокшей насквозь (откуда?) одежды стекает вода, собираясь в лужу под ногами, и… стоп. Это ведь не та рубашка, в которой он пришёл. Это старая форма Ордо Фавониус.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — говорит Кайя.

Дилюк бросает взгляд на свои руки, смотрит так, словно видит их впервые, и сердце пропускает удар. Белые перчатки в коричнево-красных разводах засохшей крови. Рукава форменного пальто, почти такого же, как у Кайи. И эта фраза ему до боли знакома. Дилюк точно знает, что поднимется сейчас на ноги, подойдёт ближе к Кайе и протянет мелко дрожащую руку, чтобы коснуться его плеча. А потом хриплым, сорванным от слёз голосом спросит:

— Где ты был всё это время?

Кажется, Дилюк задремал сильнее, чем собирался, и сейчас видит сон. Воспоминание о той самой ночи, которое ему хотелось бы стереть навсегда, если бы это было возможно. Только одно непонятно: Дилюк тогда сидел не внизу перед камином, а в своей комнате, и Кайя пришёл туда. Но, с другой стороны, сны ведь вполне способны частично искажать то, что было на самом деле.

— Ты знаешь о Каэнрии? — осторожно спрашивает Кайя.

— Причём здесь это? — напряжённо выдыхает Дилюк.

Так странно слушать собственный голос, понимая, что на самом деле повторяешь слова, уже произнесённые когда-то давно. Так странно смотреть, как Кайя закусывает губу и горько усмехается, когда это его выражение лица намертво отпечатано на подкорке. И так странно вроде бы участвовать во всём происходящем и в то же время осознавать, что лишь наблюдаешь со стороны, плывя по течению сна-воспоминания.

— На самом деле… я оттуда родом. Мой отец — настоящий отец — не уходил ни за каким соком, — тихо произносит Кайя. — Он оставил меня около винокурни, чтобы я внедрился в Мондштадт и стал шпионом. Но я…

— Ч-что ты такое говоришь? — перебивает Дилюк.

Небо внутри него, ещё державшееся кое-как на тоненьких хрупких ниточках, падает с оглушительным грохотом — Дилюк помнит это чувство слишком хорошо, и сейчас, кажется, испытывает заново, невыносимо остро, как и тогда. Он отшатывается назад и смотрит на Кайю, с которым они вместе дурачились и сражались спиной к спине. Кайю, который знал все секреты Дилюка и был рядом в трудную минуту… каждый раз, кроме сегодняшней ночи. Кайю, который только что сказал, что он шпион Каэнрии.

Дилюку мучительно хочется, чтобы он ослышался. Потому что этого просто не может быть. Но Кайя — его самый близкий друг, его пока ещё брат — молчит, закусив губу, а его слова, жестокие, неправильные, бьются вместе с участившимся пульсом в висках. И именно в этот миг в груди Дилюка что-то непоправимо ломается, идёт трещинами, разрываясь напополам.

Ярость застилает разум, вспыхивает ослепительно ярко, горячей волной растекаясь по всему телу. Дилюк чувствует её почти так же отчётливо, как и в тот миг. Словно всё реально. Словно он не осознал буквально несколько мгновений назад, что на самом деле спит. Зачем память играет с ним столь злую шутку? Зачем снова забрасывает в события той ночи, вроде бы позволяя здраво мыслить и одновременно опять захлёстывая эмоциями?

— Дилюк… — В единственном глазу Кайи — искренняя вина и страх. Сейчас Дилюк видит их, отмечает краешком сознания, не охваченным ревущим пламенем. А тогда не заметил.

— Мы доверяли тебе! — почти выплёвывает он. — А ты лгал нам! Всё это время!

— Прости, я… — Кайя запинается и сглатывает судорожно, — я боялся рассказать.

— А теперь что, не боишься? С чего вдруг решил признаться?

— Я не могу больше с этим жить, — голос Кайи настолько тих, что едва можно различить слова.

Дилюк толкает Кайю в сторону дверей, так резко и сильно, что они, незапертые почему-то, распахиваются настежь, и вылетает вместе с ним под дождь. Одежда почти мгновенно промокает до нитки — в ту ночь шёл настоящий ливень, словно само небо роняло нескончаемые слёзы по отцу. Дилюк, опалённый яростью, призывает меч и встаёт в атакующую позицию. Где-то совсем рядом резко, коротко сверкает молния, и воздух тут же раскалывается пополам от оглушительного звука грома.

В голове крутится непрерывно «предатель», и Дилюку бы остановить, образумить себя самого, но он скован законами сна, заперт в клетке собственного тела, и разум бьётся только, как раненая птица, ещё больше разбивающая крылья в кровь. Невозможно изменить то, что уже случилось. Нельзя исправить прошлое. Дилюку остаётся только наблюдать, переживая каждую секунду заново и чувствуя, как внутри всё рвётся на куски.

— Доставай меч, — он не просит, практически приказывает.

Кайя медлит. Он смотрит на Дилюка с таким ужасом, будто видит перед собой разъярённого зверя, мелко дрожит и медленно пятится назад.

— Доставай меч! — громче повторяет Дилюк. — Я не собираюсь сражаться с безоружным!

— Дилюк, пожалуйста, — Кайя почти шепчет, его не слышно из-за шума дождя, и слова получается скорее прочитать по губам, — не надо. Я не хочу драться с тобой.

— Ты сказал, что не можешь больше жить, да? Значит, не будешь.

За эту фразу Дилюку хочется самому себе дать пощёчину. Он прекрасно понимает, почему так сказал, но легче от этого не становится ни капли. И когда Кайя достаёт из ножен меч, становясь не в атакующую, а в защитную позицию, и линия его губ становится странно изломанной, словно он готов не то засмеяться, не то заплакать, Дилюка накрывает вязкой, болезненной тьмой.

Его сознание до краёв заполнено красным и оранжевым, липкой мёртвой кровью и ослепительным пламенем. Он не думает, что делает, горе и ярость схлестнулись в нём слишком сильно, чтобы было место для здравых мыслей. Дилюк собирается убить единственного человека, который остался у него после смерти отца, не видя, не слыша, не понимая, что творит. И видение настолько реалистично, словно всё это не произошло уже пять лет назад, а происходит прямо здесь и сейчас.

Они скрещивают клинки. Кайя практически не защищается, и Дилюку не составляет особого труда всего после нескольких ударов повалить его на землю, во влажную грязь, чтобы надавить на грудь охваченным пламенем острием меча и пропороть одежду и кожу. Кайя запрокидывает голову, ломко улыбаясь, и в синем, странно блестящем глазу читается покорное разрешение: да, сделай это, если хочешь. Убей меня.

Но сейчас, вот прямо сейчас Кайе будет дарован глаз бога, и Дилюк, опомнившись, отдёрнет меч. А потом уйдёт, бросив короткое «убирайся». Потому что благословение архонтов вовремя отрезвит его, проникнув в разум инеистым холодом и блеском взметнувшихся в воздух снежинок. Дилюк так ничего и не сделает. Он оставит Кайю лежать на мокрой земле, подёрнувшейся тонкой корочкой льда, со сжатым в ладони крио глазом бога, и уж точно не…

…не сожмёт пальцы крепче на рукояти и не продавит меч дальше, разрезая плоть и дробя хрупкие кости рёбер. Не пронзит горящим лезвием насквозь лёгкое, из-за чего следующий вдох у Кайи выйдет сдавленным и свистящим, а на губах начнёт пузыриться кровь. Не станет смотреть, как по ткани одежды стремительно расползается тёмное пятно и пляшут, искря, маленькие язычки пламени, которые почти сразу же тушит дождь.

Картинка плывёт, меняется — и Кайя, лежащий на земле, уже не в форме Ордо Фавониус, а в той самой рубашке, в которой пришёл сегодня к Дилюку. Мгновенно бросает в холод. И виной тому вовсе не вымокшая насквозь одежда и не ледяная изморозь элемента Кайи. Дилюк моргает несколько раз, закусывает губу, больно, до резкого металлического привкуса на языке, и в висках бьётся быстро-быстро одновременно с ударами ополоумевшего сердца: это не сон.

Кайя кашляет и дышит с трудом, мешая воздух с кровью, но лишь улыбается и дрожащими, холодными пальцами проводит по щеке Дилюка. Вытирает что-то тёплое и влажное почти нежным движением — и Дилюк готов покляться, что это вовсе не капли дождя.

— Ну, чего ты, — шепчет Кайя. — Всё правильно. Я это заслужил.

Он выдыхает с отвратительным булькающим звуком и медленно закрывает глаз. Дилюк рычит утробно, почти срываясь на вой. В ноздри въедается запах крови и обожжённой плоти, нестерпимо сильный, даже несмотря на ливень. Нет, нет, нет. Дилюк не может потерять ещё и Кайю, не может убить его собственными руками! Как это вообще произошло, почему? Дилюк выпил всего два глотка вина, не должны же они были…

В голове всплывает некстати, невовремя: говорят, люди во время приступов не способны сделать то, чего никогда не совершали раньше. Но он уже пытался убить Кайю. Только не довёл тогда начатое до конца.

Дилюка трясёт. Он тянется к рукоятке меча, чтобы вынуть его из раны, но тут же одёргивает себя, вспоминая: нет, так будет только хуже. Пальцы бессильно соскальзывают вниз, на стремительно пропитывающуюся кровью рубашку, и Дилюк пачкается в тёмно-красном и липком. Только руки у него теперь без перчаток, и кожу жжёт почему-то нестерпимо, хотя пламя на лезвии уже погасло.

— Кайя! Не смей умирать! — Перед глазами мутно. Дилюк стирает слёзы окровавленной ладонью, оставляя на коже влажную стягивающую плёнку. — Не смей! Ты слышишь меня?! Я сейчас позову кого-нибудь. Джин. Или Барбару. Только не умирай. Пожалуйста, Кайя…

— Дилюк.

Губы Кайи не шевелятся, но Дилюк всё равно слышит его голос. Он зажмуривается, хватаясь за голову, зажимает уши и раскачивается взад-вперёд, вместо того чтобы прямо сейчас вскочить на ноги и бежать за помощью или самому спасать Кайю. Это не правда. Это не должно быть правдой. Не мог же он в самом деле убить Кайю, не успев толком снова впустить его в свою жизнь и попытаться хоть что-то исправить, не мог же… остаться совсем один?

— Дилюк, проснись! — оклик Кайи впивается в сознание тонкой острой иглой.

Дилюк резко распахивает глаза, судорожно хватая ртом воздух. Оглядывается слепо, загнанно — и лишь спустя несколько мгновений понимает, что по-прежнему сидит на стуле у камина, в той же позе, в которой задремал, а на руках его нет никакой крови. Совершенно чистая кожа, бледная, чуть тронутая приглушённым оранжевым в свете огня. И Кайя стоит рядом, живой, без всякой раны, тревожно вглядывающийся ему в лицо.

А ещё слишком тихо. Шум ливня был бы отчётливо различим на первом этаже, но всё, что можно услышать в тишине винокурни — это потрескивание дров в камине. И оглушительно громкий стук сердца Дилюка, который сумасшедшим, рваным ритмом отдаётся в виски и разносится, кажется, на многие километры вокруг. Семеро, так это…

— Всё хорошо, это был просто сон. Я здесь. И я не собираюсь умирать, честно, — медленно, успокаивающе произносит Кайя, положив ладонь ему на плечо. — Тебе принести воды?

Дилюк в состоянии только кивнуть. Его колотит крупной дрожью, так сильно, что, когда Кайя возвращается из кухни со стаканом воды, Дилюк крепко сжимает его обеими руками, чтобы не выронить. И пьёт жадно, едва не захлёбываясь. Перед глазами всё ещё стоит до тошноты яркое видение из сна, и Дилюк мотает головой, отчаянно пытаясь изгнать его из собственной головы. И не вспоминать больше никогда.

Кайя присаживается на корточки напротив и осторожно сжимает плечо Дилюка всё то время, пока он пытается восстановить дыхание и хоть немного унять дрожь. В другое время Дилюк, наверное, отдёрнулся бы, но сейчас узкая ладонь, отдающая прохладой сквозь ткань рубашки, служит напоминанием: Кайя в порядке. Дилюк не убивал его, не пронзал грудь мечом. По крайней мере, не в реальности. Ему всего лишь приснился кошмар.

Хотя… всего лишь?

Сегодня ровно пять лет прошло с той ночи, когда они оба допустили самые ужасные ошибки в своей жизни, и память, похоже, решила напомнить Дилюку о том, за что ему, наверное, никогда не удастся себя простить. Что бы ни делал и ни говорил Кайя, Дилюк не имел права думать, будто волен распоряжаться его жизнью. Эту ошибку, в отличие от всех остальных, у него исправить не получилось бы. Никак. Ни за что.

Дилюк почти никогда до этого момента не задумывался, как сильно боится потерять Кайю и остаться в одиночестве. Но, на самом деле, он не знает, как бы жил дальше, если бы это всё оказалось не сном. Возможно, и тогда, если бы он не остановился вовремя, то, осознав, что натворил, следом вонзил бы меч в собственную грудь. Потому что какой смысл дальше существовать, если все близкие тебе люди мертвы?

— Может, ляжешь? — мягко спрашивает Кайя, аккуратно забирая почти пустой стакан и отставляя его на столик. — Хотя бы на диван.

— Ты останешься? — голос хрипит немного и кажется чужим.

Кайя едва заметно дёргается и моргает удивлённо. А потом торопливо кивает:

— Да, конечно.

Мысли мешаются в голове, словно кошка поиграла с клубком, часть ниток порвав, а часть безнадёжно спутав. Тело неожиданно слабое, непослушное, словно расплавленный свечной воск, и нервная дрожь, так и не утихшая до конца, периодически скручивает мышцы короткими быстрыми судорогами. Дилюка шатает — не настолько сильно, чтобы он не мог идти самостоятельно, но с поддерживающим за руку Кайей всё равно передвигаться легче.

Дилюк не особо задумывается уже о гордости. В конце концов, он кричал во сне, и Кайя, явно прекрасно разобравший слова, вытащил его из кошмара. А потом ещё сидел рядом и смотрел, как Дилюк пытается прийти в себя. Вряд ли после этого стоит считать странной помощь в попытке дойти до дивана и не упасть где-нибудь по дороге от слабости.

Кайя молча, бережно укрывает его пледом, и Дилюк благодарно закутывается в чуть колючую ткань. Глаза слипаются как-то подозрительно быстро, почти сразу же после того, как голова касается одной из вышитых подушек, но Дилюк на это не обращает внимания. Главное, что у него не было на самом деле никакого приступа. Что Кайя, слава архонтам, сидит рядом, всё ещё живой и невредимый.

Что, прежде чем сомкнуть веки и снова провалиться в сон, в подступающей полутьме Дилюк видит на его губах едва заметную успокаивающую улыбку и чувствует осторожное, такое необходимое сейчас прикосновение прохладных пальцев к своему плечу.