Чжунли никогда не думал, что можно мёрзнуть постоянно и буквально везде. Снежная заставила его поменять своё мнение.

В общем-то, дом Чайльда хорошо отапливается, а куртка, которую он одолжил, очень тёплая, однако Чжунли всё равно постоянно зябко. Не то чтобы он совсем замерзал, но всё же его преследует лёгкий озноб, а кончики пальцев стынут и отогреваются разве что ненадолго. Наверное, его человеческое тело слишком изнежено мягким климатом Лиюэ. Он раньше не знал, как люди постоянно ощущают подобные перепады температуры, и не сказать, что знание это его теперь радует.

Чжунли несколько раз выдыхает тёплый воздух в сложенные лодочкой ладони, разминает и растирает пальцы. Его тонкие повседневные перчатки не греют, в них немеют руки, но те, которые одолжил Чайльд, плотные и обшитые изнутри мехом, слишком сковывают движения. Чжунли выбирает меньшее из зол. Ему важно чувствовать оружие во время боя, важно, чтобы древко копья удобно ложилось в ладонь.

— Холодно, сяньшэн? — с коротким смешком спрашивает Чайльд.

— Как и всегда в Снежной, — отзывается Чжунли.

Он, наверное, немного завидует Чайльду. Тот на улицу вышел даже без куртки, в тёмно-голубом свитере крупной вязки поверх небрежно выглядывающей из-под него рубашки, и совершенно не выглядит замёрзшим. Разве что пальцы, сжимающие водяные клинки, чуть покраснели.

— Ну что, начнём? Как раз согреешься, — говорит Чайльд. — Только чур без щита, так неинтересно!

Чжунли кивает, плотнее обхватывая копьё. А в следующую секунду Чайльд, растянув губы в улыбке, бросается вперёд — голубая молния среди искрящейся белизны.

Ни на дюйм не сдвинувшись с места, Чжунли уверенно вскидывает руку с копьём вверх. От первого же столкновения гидро и гео на снег осыпаются сверкающие кристаллы. Он их не поднимает. Сражаться без щита, любого, в том числе созданного реакцией кристаллизации — непременное условие Чайльда, и Чжунли с ним считается, хотя и чувствует себя непривычно уязвимым.

По свежевыпавшему, ещё не расчищенному снегу передвигаться трудно, ноги утопают в нём едва ли не по середину голени почти при каждом шаге. Чжунли к этому до сих пор не привык, не смог приспособиться, поэтому предпочитает принять устойчивую позицию и работать только корпусом и руками. Но Чайльда это не устраивает. Никогда. «Бой — это танец, — сказал он однажды. — Какой же в нём смысл, если один из партнёров не будет двигаться?»

И после нескольких атак Чжунли, как и всегда, приходится начать танцевать вместе с ним, поднимая в воздух влажную, колкую ледяную пыль.

Эти сражения стали практически повседневной рутиной. У Чайльда до сих пор продолжается запрет на выезд. Его из Снежной не выпускают уже на протяжении нескольких месяцев, посылая только на мелкие поручения в пределах региона, и Чжунли прекрасно видит, как его едва ли не физически ломает от бездействия. И это крайне нелогично. Неправильно.

Царица сама согласилась на то, чтобы Чайльд послужил неким катализатором событий, произошедших в Лиюэ. Его поступки только на первый взгляд кажутся непредсказуемыми, на деле же в них есть своеобразная последовательность — в конце концов, он совершил ровно то, на что они и рассчитывали. И теперь… за что Царица пытается его наказать? За безупречно исполненную роль? Или она преследовала какие-то свои цели и устроила тогда ещё и своеобразное соревнование между ним и Синьорой?

Чайльд, кажется, злится, хоть и старается не показывать этого. Он уходит иногда в лес и часами напролёт пускает стрелы в деревья, порой даже под ветром, в метель — и возвращается потом промёрзшим до костей под обеспокоенные вздохи матери и сестры. Бросается с клинками на любых случайных монстров… хотя в таком климате они довольно редки. Или устраивает спарринг с самим Чжунли. Как сейчас.

Его можно было бы назвать шуточным. Но нет. Чайльд забывается, когда дело доходит до боя, входит в какое-то состояние, подобное трансу, и Чжунли приходится вести себя практически так же, как если бы он вступил в поединок с врагом. Сражаться едва ли не в полную силу и пытаться при этом сохранять осторожность, чтобы ненароком не задеть. Хотя сам Чайльд несколько раз даже ранил его — царапина, не более того — и долго потом извинялся.

Разумеется, нет ничего удивительного, что внутри Чайльда всё ещё живёт обида на то, что его сначала использовали в качестве пешки в чужой игре, а потом ещё и наложили непонятные ограничения. И если подобные спарринги — способ эту обиду выплеснуть, Чжунли не против обжигающего кожу и пробирающегося под одежду холода, отсутствия привычного щита и слегка разорванного лезвием клинка рукава куртки.

Единственное, что плохо — у него неумолимо немеют пальцы. Это каждый раз играет злую шутку, потому что из-за снижения чувствительности теряется контакт с оружием. Сейчас повторяется то же самое. Чжунли приходится действовать аккуратнее, потому что он не может больше в полной мере контролировать свои движения.

Но Чайльд и аккуратность — вещи несочетаемые. Стоит Чжунли немного замедлиться — попытаться перехватить поудобнее копьё уже плохо гнущимися пальцами — как он в то же самое мгновение теряет равновесие из-за молниеносной подсечки. Была бы под ним твёрдая почва, он отставил бы назад ногу и удержался бы, но на снегу это задача почти невыполнимая. И Чжунли падает. Земля меняется местами с небом, резко, стремительно, так что он даже не успевает толком этого осознать.

Но приземляться на свежевыпавший снежный покров, ещё не схватившийся сверху твёрдой ледяной коркой, хотя бы не больно. Только холодно. Особенно когда мелкие ледяные крупинки засыпаются за воротник и под рукава, тая на разгорячённой после сражения коже. Хорошо, что хотя бы капюшон не упал с головы, волосы останутся сухими.

— Я выиграл! — радостно восклицает Чайльд, падая в снег рядом. Он, кажется, даже нисколько не запыхался. — Куда же делась твоя божественная сила, о великий архонт?

На морозе горит лицо, и без движения это теперь ощущается ещё острее. Чжунли чуть поворачивает голову, глядя на беззаботно улыбающегося, почти блаженно жмурящегося Чайльда, и пытается улыбнуться тоже, но его внезапно охватывает волна мелкой дрожи, ползущей вдоль позвоночника. Копьё исчезает, рассыпается элементальными частицами, и он сжимает пальцы в кулак, пытаясь удержать остатки фантомного тепла.

— Чайльд, — негромко произносит Чжунли, и голос предаёт — срывается, чуть дрожа, — холодно.

Чайльд резко распахивает глаза, вскакивает, оказываясь на коленях, с ног до головы облепленный снегом — Чжунли от одного только взгляда на припорошенные белой крупой, наверняка влажные волосы и промокший кое-где свитер, кажется, моментально становится ещё холоднее. Чайльд моргает почти изумлённо, всматриваясь пару мгновений Чжунли в лицо, и резко перестаёт улыбаться.

— Чёрт, сяньшэн, у тебя же губы синие, — растерянно выдыхает он. — Ты чего раньше молчал?

Чжунли не отвечает, потому что ответ очевиден: до Чайльда попросту невозможно достучаться в его боевом полутрансе. И он, кажется, и сам прекрасно это понимает. Закусывает уголок нижней губы, помогает подняться на ноги и быстро тянет за собой в дом, обеспокоенно и чуть виновато нахмурив брови. Чжунли чувствует себя камнем, подёрнутым тонкой корочкой льда, движения выходят неловкими и заторможенными. Во время боя это особо не чувствовалось, но, похоже, он и правда довольно сильно продрог.

— М-а-а-ам, — зовёт Чайльд с порога, — у нас же там суп горячий остался ещё?

Наталья выглядывает из кухни, торопливо вытирая руки о фартук. Бросив всего один короткий взгляд на Чжунли, зубами стаскивающего перчатки и разминающего пальцы перед тем, как попытаться расстегнуть пуговицы, она качает головой и недовольно цокает языком. Чжунли, к тому же, начинает дрожать сильнее, резко оказавшись в тепле дома после морозной улицы — разумеется, Наталья не может этого не видеть.

— Аякс, я тебе сколько раз говорила, чтобы вы уходили в пристройку, а не на улице тренировались?

Чайльд смеётся, отряхивая одежду и волосы от налипшего снега:

— Ты хочешь, чтобы уже через пару дней от пристройки ничего не осталось? Мы же разнесём её во время первого же сражения.

— А так ты когда-нибудь доведёшь Чжунли до того, что он опять заболеет, — ворчит Наталья. — Сам же потом лечить будешь.

Чжунли, разобравшийся наконец с пуговицами, снимает куртку, вешает её на крючок у двери и слегка улыбается. Для Чайльда перспективу ухаживать за ним, заболевшим, вряд ли можно назвать угрозой, в конце концов, однажды он этим уже занимался. Хотя простудиться и в самом деле не хотелось бы. В тот самый единственный раз месяц назад это было… тяжело. Чжунли предпочёл бы не испытывать подобного повторно.

— Наталья, — мягко говорит он, — не беспокойтесь, всё в порядке. Я практически не успел замёрзнуть.

Она окидывает его долгим взглядом, явно ничуть не поверив. Впрочем, Чжунли следовало догадаться, что это не сработает: со всей его выдержкой подавлять невольную дрожь получается с весьма переменным успехом.

— Аякс, принеси плед, — велит Наталья. Чайльд, шутливо отсалютовав, тут же исчезает за дверью, ведущей в гостиную. — Пойдёмте, Чжунли, я вам дам горячего.

Чжунли разувается и проходит следом за ней на кухню, всё ещё наполненную насыщенным, густым ароматом супа, который они ели пару часов назад: мясным, немного сладковатым и пряным. Пока Чжунли усаживается за стол, Наталья суетится у очага, тихо звеня посудой. Снова зябко растерев пальцы и чуть прикрыв глаза, Чжунли наблюдает за ней из-под полуопущенных век.

Маленькая, ниже сына на две головы, с мягкими округлыми формами, мать Чайльда навевает каждый раз сравнение с тёплой булочкой-баоцзы. И, честно говоря, она, наверное, милейшая женщина, которую Чжунли когда-либо знал. Кажется, Наталья даже и сердиться толком не умеет, а уж на детей тем более — она если ворчит и ругается, то по-доброму. Хотя Чжунли за несколько месяцев уже успел усвоить, что пренебрегать строгостью, спрятанной за этой мягкостью, отнюдь не стоит.

— Вот, держите.

Наталья аккуратно ставит перед Чжунли большую кружку чая и тарелку с супом, ещё горячим, исходящим паром, а рядом кладёт ложку. Чжунли до сих пор немного непривычно есть не палочками, но для здешней еды они попросту неудобны. В частности, для слишком жидких супов, в том числе для этого насыщенно-красного. Кажется, он называется «борщ», если Чжунли правильно запомнил.

— Благодарю. И, прошу вас, обращайтесь ко мне на «ты», — в который раз напоминает он, грея чуть подрагивающие пальцы о кружку. — Я ведь ненамного старше Аякса.

От двери доносится тихий смешок, а потом, ещё до того, как Чжунли успевает обернуться, на плечи ему опускается мягкая согревающая тяжесть пледа. Он поднимает голову, обмениваясь с Чайльдом короткими взглядами. В голубых озёрах чужих глаз скачут весёлые искорки. Разумеется, «ненамного». Всего лишь на шесть тысяч лет. Только матери Чайльда об этом знать совершенно не обязательно — она, как и все остальные члены семьи, считает, что Чжунли около двадцати семи.

Наталья мягко улыбается, глядя, как Чайльд поправляет на его плечах плед, закутывая чуть плотнее. И сразу же принимается перебирать что-то в кухонных шкафах. Чжунли не помнит, чтобы она хоть когда-нибудь просто сидела и ничего не делала. Даже во время отдыха Наталья занимается, например, рукоделием. Обычно Чжунли всегда с готовностью вызывается помочь с бытовыми делами, но сейчас ему сначала стоит немного согреться.

— Спасибо, Аякс, — произносит Чжунли.

Называть Чайльда его настоящим именем в кругу семьи он со временем привык. Оно ему идёт, хоть и весьма необычно для Снежной. «Аякс Александрович, представляешь? — сказал однажды Чайльд. — Вот же умора! Знал бы ты, сколько раз надо мной смеялись сверстники... пока я не стал Фатуи». Дети жестоки, подумал тогда Чжунли. И, услышав, как весёлый тон Чайльда надломился на последней фразе, осторожно сжал его руки, получив в ответ изумлённый и благодарный одновременно взгляд.

— А где Тоня? — вдруг спрашивает Чайльд и усаживается на другой стул, напротив Чжунли. — Она что, ещё не вернулась?

— Ей нужно обойти несколько магазинов, — отзывается Наталья, одну за другой вынимая разноцветные баночки.

— Могла бы попросить меня сходить.

— Ты, кажется, был занят с Чжунли, — напоминает Наталья — она не поворачивает головы, но в голосе её слышится улыбка.

Чайльд отчего-то вспыхивает и опускает на мгновение взгляд. Чжунли зачерпывает первую ложку супа и, слегка подув, отправляет в рот. Горячая, кисловато-сладкая жидкость немного обжигает язык, обволакивает горло чуть маслянистой, бархатной мягкостью и приятным согревающим теплом оседает в желудке. Чжунли из-под полуопущенных век украдкой смотрит, как Чайльд наблюдает за ним, и невольно приподнимает уголки губ.

Когда Чжунли заканчивает с выданной ему порцией, дрожь окончательно унимается. Только кончики пальцев всё ещё ледяные, но к этому он уже привык. Он чуть сильнее закутывается в плед и снова берёт кружку с травяным чаем. Плотно обхватывает обеими руками, не столько для того, чтобы крепче держать, сколько для того, чтобы получить как можно больше тепла. Наталья всё ещё тихо стучит и звенит посудой откуда-то сбоку — этот звук почти убаюкивает.

Входная дверь вдруг открывается и закрывается с тихим хлопком, разбивающим уютную тишину. Лёгкий сквозняк скользит по необутым ногам. Чжунли невольно поджимает пальцы, но от того, чтобы рефлекторно передёрнуть плечами, всё-таки удерживается.

— Мам, я дома, — доносится голос Тони от порога, а через пару мгновений и она сама, разрумянившаяся от мороза, показывается на кухне с двумя внушительными пакетами в руках. — Ой, братик решил снова заморозить Чжунли? Такими темпами ты рано или поздно превратишь его в ледышку.

Чайльд кидает на неё смеющийся взгляд и, вскочив на ноги, бросается помогать раскладывать по местам покупки. Чжунли улыбается, отхлёбывая мелкими глотками чай. Он чувствует себя очень легко в этой атмосфере, и беззаботно подшучивающая Тоня напоминает ему чем-то Ху Тао. Разница лишь в том, что та о его высоком (правда, теперь уже ничего не значащем) статусе вполне помнит, просто не считает нужным его поддерживать.

А вот семья Чайльда воспринимает его как обычного человека, как друга их неугомонного Аякса, приехавшего в гости из Лиюэ. И это… подкупает. Расслабляет. Чжунли давно уже не чувствовал себя настолько спокойно. Здесь он не архонт. Даже не консультант похоронного бюро. Ему не нужно принимать важных решений, позволив себе погрузиться в чужую заботу, и на плечах его — не груз ответственности, а всего лишь мягкий плед.

— Тебе пришло письмо, кстати. Лежало в почтовом ящике, — говорит Тоня и, понизив голос почти до шёпота, добавляет: — Там печать Царицы на конверте.

Чайльд застывает с упаковкой яиц в руках, кажется, едва не выронив её. Наталья оборачивается, отвлекаясь на несколько мгновений от своих дел. Только Чжунли делает вид, что ничего не услышал, но тоже замирает с кружкой в руках, весь обратившись в слух.

— И ты молчишь? — возмущается Чайльд, откладывая упаковку на стол. — Где оно?

Тоня достаёт конверт из кармана юбки. Чайльд берёт его в руки с таким трепетом и благоговением, с каким, наверное, не станет брать больше ничего и никогда. Конверт запечатан голубым воском с рельефной печатью Царицы — Чайльд, кажется, перебарывает себя, прежде чем разломать его. И осторожно, под внимательными взглядами сестры и матери, достаёт белоснежный лист всего с несколькими строчками, написанными витиеватыми символами на языке Снежной.

Чжунли лишь слегка поворачивает голову, скрывая собственный интерес, и боковым зрением видит, как глаза Чайльда резко распахиваются, когда он бегло проскальзывает взглядом по строчкам. И слышит, как едва уловимо сбивается его дыхание. Чайльд читает письмо снова и снова, мотает головой, словно не веря в то, что там написано, и судорожно прокашливается, прежде чем выдохнуть:

— Царица… приглашает меня на аудиенцию в Заполярный дворец.

Наталья и Тоня изумлённо застывают. Чжунли отставляет кружку на стол, наконец полностью поворачиваясь в сторону Чайльда. У того слегка подрагивают руки, а в глазах — прекрасно знакомое Чжунли мерцающее пламя, которое обычно вспыхивает во время боя. Он давно уже ждал этого письма. Царица просто так на аудиенцию не приглашает: скорее всего, наконец-то хочет освободить от ею же наложенных ограничений.

Лучше бы это было так. Давно пора — для Чайльда нет ничего хуже бездействия. Он будет счастлив получить долгожданную свободу, особенно после того, как хорошо проявил себя на всех миссиях, на которые его отправляли внутри Снежной. Не окажется же Царица настолько неблагоразумна, чтобы ещё больше продлить или ужесточить наказание?

— Мой парадный костюм… — бормочет Чайльд, несколько раз складывая письмо. Вскидывает голову, словно опомнившись, и смотрит на мать. — Где Тевкр?

— Они с Антоном в их комнате, — отвечает Наталья. — Читают книгу, которую недавно принёс папа.

— Скажите ему что-нибудь… как обычно. Время назначено через час, я быстро соберусь и уйду.

Он убирает письмо обратно в конверт — движения чуть неаккуратные, но всё равно поразительно трепетные — и бросается прочь из кухни, видимо, на второй этаж, в свою комнату. Чжунли поднимается на ноги, позволяя пледу соскользнуть с плеч и волнами лечь на спинку стула. Вообще-то, он толком не знает, что может сделать, но просто сидеть кажется неправильным. Поэтому Чжунли выходит в коридор, оставляя Тоню и Наталью на кухне.

Он ждёт, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Чайльд из своей комнаты вылетает буквально через пару минут, немного взъерошенный, но уже переодевшийся в парадный костюм, и на ходу накидывает на плечи плащ с меховой оторочкой. Он спускается по лестнице, когда из-за двери выглядывает Тевкр. Чжунли мысленно вздыхает: Чайльд ведь не хотел, чтобы младший брат его видел.

— Аякс, а ты куда? — спрашивает Тевкр.

Вздрогнув всем телом, Чайльд замирает на середине лестницы. Когда он смотрит сверху вниз на стоящего в коридоре Чжунли, в глубине его глаз мелькает что-то похожее на страх, но стоит ему повернуться к младшему брату, как на лицо тут же падает привычная маска: улыбка и радостный прищур. Чжунли видит разницу: фальшь пробивается сквозь тонкие трещинки, незаметные для маленького ребёнка, но прекрасно знакомые бывшему архонту, которому уже не одна тысяча лет.

— У меня очень-очень важная встреча, — говорит Чайльд, слегка потрепав Тевкра по макушке. Тот обиженно надувает губы:

— Я думал, ты поиграешь со мной и мистером Одноглазиком.

— Почему бы тебе не попросить Чжунли? — предлагает Чайльд.

— Чжунли скучный! — тут же возражает Тевкр. — Он не умеет играть!

— Да ты что? Неужели? — смеётся Чайльд. — Тогда я сам с тобой поиграю, когда вернусь, хорошо?

Тевкр кивает и обнимает брата, утыкаясь ему в живот. Чайльд стоит так немного, а потом аккуратно отстраняется и быстро слетает вниз. Он тратит всего несколько мгновений на то, чтобы натянуть сапоги, а потом, бросив короткий нечитаемый взгляд на Чжунли, выбегает на улицу. Дверь резко, громко хлопает. Чжунли слегка ёжится от порыва ветра, ворвавшегося в коридор, и выглядывает в окно.

На улице поднимается метель. Чайльд, выходя за калитку, плотнее запахивает плащ и набрасывает капюшон. Чжунли бросает взгляд на крючки с одеждой и качает головой: так торопился, что забыл взять шарф. Его парадный костюм, конечно, несколько плотнее и теплее повседневного, да и сам Чайльд удивительно невосприимчив к холоду, особенно в сравнении с Чжунли, но в такую метель даже он наверняка замёрзнет.

— Мам, а что за важная встреча у братика? — спрашивает Тевкр, дёргая за подол юбки вышедшую из кухни Наталью. — Он скоро вернётся?

— Не знаю, — отвечает Наталья. Её взгляд слегка рассеян: видимо, она думает сейчас больше о Чайльде, чем о вопросе Тевкра.

— Аяксу обещали продать много-много разных игрушек, — находится Тоня. — И он обязательно принесёт несколько тебе, если всё получится!

— Правда? — У Тевкра загораются глаза. — И даже ещё одного мистера Одноглазика?

— И даже ещё одного мистера Одноглазика, — кивает Тоня.

Чжунли приподнимает уголки губ в дежурной улыбке, но внутренне хмурится: подобную ложь он слышит периодически всё время, что находится здесь. Тевкр — единственный в семье Чайльда, кто не знает о том, что он один из Фатуи. Это, в общем-то, не его дело, но Чжунли не видит в обмане никакого смысла и не понимает, почему его до сих пор так старательно продолжают поддерживать.

— Тоня, — негромко говорит Чжунли, чтобы отвлечься от этих мыслей, — Аякс забыл шарф.

Тоня вздыхает:

— Он часто забывает его. Опять потом придёт замёрзший.

— У вас ещё остался имбирь? — интересуется Чжунли. — Кажется, Аякс должен был привезти его из Лиюэ.

— Имбирь? — переспрашивает Наталья. — Да, мы почти не использовали его. А зачем?

— С имбирём делают чай, — говорит Чжунли. Он едва не пускается в долгие разъяснения, но вовремя одёргивает себя и формулирует кратко: — Он хорошо согревает, я думаю, Аяксу будет полезно.

— Ой, а вы научите меня делать? — оживляется Тоня.

Чжунли кивает.

— А я? А мне можно помочь? — подпрыгивает Тевкр.

— Лучше оставим это старшим. — Наталья улыбается, мягко приобнимая его. — Вы с Антоном, наверное, устали уже сами читать, давайте-ка выберем какую-нибудь сказку из той новой книжки, и я вам её прочту.

— Ой, ура! Мама почитает сказку!

Глаза маленького Тевкра лучатся радостью, он нетерпеливо дёргает мать за юбку одной рукой, в другой крепко сжимая игрушку. Чжунли провожает его и Наталью взглядом. Спокойствие, ещё совсем недавно царившее внутри, сменяется неприятной тяжестью. Будто что-то давит под ключицами слева, там, где должно быть сердце — настоящее, а не то, которое теперь у Царицы. Чжунли машинально трёт грудь, хотя, в общем-то, жест совершенно бесполезный. Ощущение не физическое, подобным образом от него избавиться нельзя.

— Пойдёмте? — говорит Тоня.

На кухонном столе уже нет тарелки, но остался чай. Чжунли берёт его, чтобы допить, и чуть морщится, делая глоток. Совсем остыл, даже чашка пальцы не греет, и из-за этого ярче проступает горечь трав, оставляя колкое послевкусие на языке. Чжунли снова отставляет его, так и не допив до конца — на дне остаётся немного тёмно-коричневой жидкости.

— Я заварю вам новый, если хотите, — предлагает как всегда внимательная Тоня.

— Нет, спасибо, не стоит. — Чжунли качает головой.

Тоня достаёт из шкафчика имбирь, и Чжунли показывает ей, как его правильно почистить и нарезать. Она смотрит внимательно, сосредоточенно и едва заметно, беззвучно шевелит губами, словно проговаривая действия про себя. Чжунли передаёт ей второй кусочек имбиря и нож, чтобы она попробовала сама, и на мгновение их пальцы соприкасаются. Тоня хмурится.

— У вас руки такие холодные, — замечает она. — Не согрелись до сих пор после улицы? Может, правда чай сделать? Вот, с имбирём как раз. Попробуете заодно, как получится. Только скажите, что делать, когда закончу нарезать.

— Нужно будет залить кусочки имбиря уже заваренным горячим чаем и дать настояться в течение нескольких минут. После этого для большего эффекта можно добавить несколько долек лимона или выжать лимонный сок, перемешать и снова немного подождать, — объясняет Чжунли, разминая руки. Когда-нибудь он перестанет чувствовать вечный холод на кончиках пальцев. Когда-нибудь, но, видимо, не сегодня. — И я много раз уже говорил, не стоит называть меня на «вы».

— Вы старше меня почти на десять лет, это много. Маме можно на «ты», мне нет, простите, — коротко засмеявшись, возражает Тоня. — Сядьте пока, там плед на стуле остался. Я вроде бы всё поняла.

Чжунли не спорит. Ему действительно необъяснимо зябко до сих пор — похоже на подступающую простуду, но, если у Тони хорошо получится имбирный чай, возможно, её удастся избежать. Чжунли разворачивает стул, чтобы сидеть лицом к Тоне, и накидывает на плечи плед.

— Тоня, — окликает Чжунли. — Я могу задать вопрос?

— Да, конечно, — отвечает Тоня, аккуратно, старательно нарезая имбирь мелкими-мелкими кубиками, как он и показывал.

Чжунли всё-таки медлит несколько мгновений. Возможно, ему действительно не стоит вмешиваться в дела семьи Чайльда и спрашивать нечто подобное, тем более у Тони. Но другого способа избавиться от давящей тяжести в груди, кроме как высказать собственные опасения, он не видит.

— Вы ведь понимаете, что рано или поздно Тевкр узнает правду об Аяксе? — осторожно интересуется Чжунли.

Тоня резко замирает, прекратив нарезать имбирь. На кухне повисает тишина, слишком хрупкая и почти осязаемо острая, кажется, что можно будет легко порезаться о края. Чжунли даже слышит звук собственного дыхания и то, как кровь ровно пульсирует в висках. Он невольно начинает считать удары. На шестьдесят пятом Тоня наконец тихо вздыхает, разбивая тишину, а потом откладывает нож и поворачивается к Чжунли.

— Мы понимаем, — говорит она. — Но это инициатива Аякса, на самом деле. Он говорит, что у Тевкра должно быть счастливое детство, которого он сам лишился слишком рано. И знать о Фатуи… ему не нужно.

— Но, когда Тевкр всё узнает, не будет ли он разочарован тем, что столько времени слышал ложь от самых близких людей? — мягко возражает Чжунли. — Аякс ведь как никто другой понимает, что такое быть обманутым. В этом не обошлось без моего участия, к сожалению, но суть заключается в другом. Он должен помнить, что рано или поздно любую тайну приходится раскрыть.

— Я не знаю, — произносит Тоня, чуть прикусив уголок нижней губы — очень похоже на то, как это делает Чайльд. — Я несколько раз пробовала поговорить с Аяксом по этому поводу, но пока что его упрямство сильнее. Хотя мне самой, если честно, не нравится, что мы обманываем Тевкра. Иногда я думаю, что мы будем делать, если он вдруг захочет стать Фатуи.

— А у него есть предрасположенность к этому?

— Пока нет. Но ведь и у Аякса её сначала не было. — Тоня немного грустно улыбается — Чжунли научился со временем считывать эту странную, сложную эмоцию, когда уголки губ слегка приподняты, но в глазах улыбки нет.

— Я знаю, что Аякс стал Фатуи всего лишь в четырнадцать, — вспоминает он. — Крайне юный возраст. Но подробности мне неизвестны. Ты не могла бы рассказать?

— А сам он не говорил?

— Я не спрашивал, а Аякс, полагаю, не из тех, кто будет начинать первым разговор о собственном прошлом. К тому же, для меня интересен взгляд со стороны — рассказ от первого лица всегда несколько предвзят и субъективен. Но ты, разумеется, вправе отказать, если считаешь, что мне не стоит узнавать эту информацию от тебя.

Чжунли всей правды не открывает: на самом деле, он видел след Бездны на Чайльде — ещё в те времена, когда не лишился сердца бога — и подозревает, что это как-то связано с его столь ранним вступлением в ряды Фатуи. Но в то же время Чжунли не знает, известно ли семье Чайльда что-нибудь об этом. Вполне возможно, он предпочёл скрывать.

Делать это на протяжении нескольких лет, конечно, проблематично. Чжунли стоило некоторого труда не выдать свою истинную личность, хотя срок, в течение которого пришлось притворяться, был значительно меньше. К тому же, как показывает практика, не так уж хорошо ему удалась эта миссия. Но, с другой стороны, Чайльд, по-видимому, значительно более искусен в плане лжи. Ведь с тем, чтобы держать Тевкра в неведении, он более чем прекрасно справляется.

— Ну почему же. В этом нет ничего секретного, просто я думала, вы и так уже всё знаете от него самого. — Тоня пожимает плечами. — Аякс раньше был похож… на Антона, наверное. Тихий, робкий, замкнутый. Да, я знаю, сейчас в это сложно поверить, но его очень часто задирали другие мальчишки, а он не мог даже толком дать сдачи. И Миша с Серёжей его всегда защищали.

— Позволь уточнить, — осторожно перебивает Чжунли. — Миша и Серёжа — это ваши старшие братья, если я правильно помню?

Тоня вдруг смеётся. Чжунли изумлённо вскидывает брови:

— Я ошибся?

— Нет-нет, — она вскидывает ладони, — просто вы всегда очень забавно произносите снежнинские имена. Не обижайтесь, пожалуйста, я сама, наверное, ваше не лучше выговариваю.

— Но язык Лиюэ считается одним из наиболее сложных, в этом нет ничего удивительного, — замечает Чжунли. — А я непременно постараюсь усовершенствовать свои навыки владения вашим языком и улучшить произношение.

— Ох, архонты, — улыбается Тоня. — Вы такой милый, Чжунли.

Она снова поворачивается к столу, заканчивает нарезать имбирь, а потом ставит над очагом чайник — подогреть воду. Чжунли слегка прикрывает веки. «Архонты». А ведь она даже не догадывается, что разговаривает прямо сейчас с одним из них, точно так же как большинство жителей Мондштадта до сих пор остаются в неведении, что их архонт каждый вечер наведывается в местную таверну. Хотя Барбатос — отдельный случай. Ему, должно быть, никто не поверит, даже если он признается напрямую. Сочтут шуткой.

Если бы Чжунли мог рассказать… но нет, людям не нужна эта информация, кроме тех, кому она уже известна. Семье Чайльда — не нужна тем более. Она непременно изменит отношение к нему, внесёт ненужную осторожность и официальность в общении, и эта непринуждённая, домашняя атмосфера, к которой он уже так привык, попросту перестанет существовать. С ним наверняка не будут разговаривать, как прежде, зная, что когда-то он носил в груди сердце бога.

Да, пожалуй, иногда небольшая ложь необходима. Иногда. Но всё-таки не в случае с Тевкром, на его взгляд.

— Прошу прощения за то, что отвлёк, — произносит Чжунли, плотнее кутаясь в плед. — Продолжай.

— Ах, да, — кивает Тоня. Она ждёт, пока закипит вода, поэтому снова может разговаривать с Чжунли, повернувшись к нему лицом. — Так вот. Аякс изменился шесть лет назад. Он рано утром убежал из дома на рыбалку, хотя папа запретил ему ходить одному. Но это же Аякс, вы и сами знаете. В этом плане он не изменился. Если кто-то говорит, что он чего-то не сможет…

Чжунли кивает. Тоне нет необходимости заканчивать фразу. В самом деле, упрямству Чайльда любой позавидует, его, пожалуй, хватило бы, чтобы разделить на троих как минимум. И он, конечно, сколько угодно может говорить, что ничего никому не пытается доказать, но Чжунли не может не замечать: Чайльду важно, чтобы его признали. Поэтому нарушать запреты и делать невозможное — в порядке вещей.

— Он пропал в тот день, — продолжает Тоня. — Не вернулся ни к обеду, ни к ужину. Мы искали его три дня, везде, где только можно. На вторые сутки поднялась метель, но мы всё равно продолжали искать… и нашли. В лесу. Он был совсем замёрзший, бледный-бледный и весь в крови, а вокруг лежали трупы волков. Мама почти сразу же закрыла мне глаза, но я успела увидеть.

— Так кровь была не его?

— Нет. Он сжимал в руке нож, видимо, им и отбивался. Мы с мамой отнесли его домой, кое-как отогрели, но он всё равно слёг потом с лихорадкой и бредил ещё несколько дней. Говорил что-то про сражения, про бездну, про тьму. А когда наконец пришёл в себя… то стал вдруг совсем другим.

Вода в чайнике закипает с лёгким свистом. Тоня достаёт две кружки, в одну из них насыпает уже знакомую Чжунли травяную заварку, которую сразу же заливает кипятком, а в другую кладёт мелко порезанный имбирь. Чжунли молча наблюдает за ней: движения быстрые, отточенные, словно она занимается этим уже далеко не в первый раз. Правый рукав чуть раскатался, опустился с локтя до середины предплечья, но Тоня, кажется, совершенно не замечает.

Чжунли мог бы задать ещё один вопрос, но вместо этого медлит, снова принимаясь мысленно отсчитывать секунды. Тоне, видимо, неловко молчать, поэтому она не смотрит на него, осторожно помешивая заваривающийся чай. На счёт сто двадцать три — зачерпывает немного ложечкой, подносит к губам, дует и делает короткий глоток. На счёт сто двадцать пять — удовлетворённо кивнув, переливает содержимое одной кружки в другую. Теперь нужно ещё немного подождать, пока чай настоится.

— Тоня, — наконец окликает Чжунли, — я могу спросить ещё об одной вещи?

— Конечно.

— Аякс стал Фатуи, потому что изменился?

— Можно... и так сказать, — Тоня отвечает так, будто сама не уверена в собственных словах. — Его отвёл к Фатуи папа. Аякс стал драться. Много и со всеми подряд. Иногда это приводило… к проблемам. Папа подумал, что Фатуи смогут научить его дисциплине. Я не знаю, как именно и что там происходило, но Аякса приняли. А через два года он уже стал Предвестником. Самым молодым в истории.

— Вас не беспокоит его жажда к сражениям?

— Только в том плане, что… — она неловко сглатывает, сцепляя пальцы в замок, — что когда-нибудь он нарвётся на кого-то, кого не сможет победить. Этого мы боимся. Но в остальном он ничуть не изменился. Он всё такой же прекрасный брат и всегда помогает маме с папой. Мы стараемся воспринимать его, как вы выразились, жажду к сражениям как часть работы.

Она внимательно смотрит на Чжунли, видимо, ожидая какой-то реакции. Чжунли мог бы найти много слов, мог бы продолжить разговор, но не видит в этом больше необходимости. Поэтому просто медленно кивает в знак того, что услышал и принял к сведению.

Как он и полагал, семье Чайльда неизвестно о том, что его коснулась Бездна. Для них мальчик просто заблудился в лесу, заболел и пробыл в беспамятстве, а потом очнулся совсем другим. И Чжунли не в праве рассказывать. Эту тайну ему не доверяли, она попала в его руки случайно и против воли, а теперь жжётся под рёбрами тлеющим угольком. Если её с кем-то и обсуждать, то только с самим Чайльдом.

Тоня не выглядит удовлетворённой одним лишь кивком, но больше ничего не говорит. Снова отвернувшись, она открывает шкафчик, достаёт оттуда половинку лимона и, аккуратно выжав в чай немного сока, снова перемешивает его ложечкой. Пряный, чуть островатый запах имбиря от этого раскрывается ещё ярче — им моментально наполняется вся кухня. Чжунли медленно втягивает воздух, даже коротко облизывает губы, иррационально стараясь уловить смутные отголоски языком.

Когда Тоня ставит перед ним исходящую паром кружку, Чжунли сначала уже привычно обхватывает её, чтобы согреть ладони. В Снежной он научился пить чай быстро, крупными торопливыми глотками, порой обжигая язык, совершенно не так, как это принято в Лиюэ. Холодный чай и неторопливо-размеренная церемония его распития со всеми необходимыми тонкостями — привилегия мягкого климата, где нет необходимости думать о том, чтобы ухватить как можно больше тепла. Здесь они попросту неуместны и чужеродны.

Но сейчас Чжунли пересиливает себя и, слегка подув, первый глоток делает медленно. Почти так, как привык. Ненадолго задерживает чай во рту, перекатывает языком, позволяя ему чуть остыть и омыть все вкусовые рецепторы, чтобы кисловато-сладкий и пряно-горький смешались в единое целое, соединились, переплелись, как переплетаются нити в тканом полотне. Глотает, чувствуя едва ощутимое приятное жжение. И тепло. Да, самое главное — тепло, распускающееся внутри.

— Прекрасно, — удовлетворённо кивнув, говорит Чжунли. — Ты быстро учишься.

— Спасибо! — Тоня от его слов сияет, глаза её, тёмно-голубые, совсем как у брата, лучатся радостью. — Думаете, Аяксу понравится?

— Он уже пробовал подобный чай в Лиюэ, — вспоминает Чжунли. — Правда, повода использовать его по назначению тогда не было. Но то, что ты приготовила, спешу заметить, в самом деле хорошо согревает.

— Я рада, — улыбается Тоня. — Почему вы про этот чай раньше не сказали? Мы бы готовили вам, вы же мёрзнете постоянно.

Чжунли не отвечает. Только неопределённо дёргает плечом, делая новый глоток чая. Он так и не смог до конца избавиться от ноющей тяжести под ключицами и затушить уголёк, уже несколько месяцев не дающий покоя — похоже, придётся говорить с самим Чайльдом, и не единожды. Но в то же время ему, кажется, впервые за долгое время почти совсем тепло. И Чжунли расслабленно выдыхает, плотнее сжимая кружку в ладонях. Кожу слегка покалывает от жара нагревшейся керамики.

— Спасибо, — негромко говорит он.

— За что? — удивляется Тоня.

— За то, что согласилась ответить на мои вопросы. Ты могла не делать этого. Я польщён оказанным с твоей стороны доверием.

— Мне показалось, что вам важно знать ответы. — Она пожимает плечами. — Я, если честно, вообще первый раз вижу человека, с которым Аякс бы настолько сблизился.

— В самом деле? — Чжунли вскидывает брови, делая новый глоток чая.

— Не верите? — Тоня издаёт короткий, неловкий смешок, на мгновение опустив взгляд, и длинные медные ресницы чуть дрожат — это тоже выходит у неё очень похожим на Аякса. — Он кажется очень открытым, но на самом деле ему сложно устанавливать близкие связи с людьми. Даже мы, кажется, не до конца знаем, что у него творится на душе.

— Значит, я могу гордиться собой?

— Доверие Аякса многого стоит, — с улыбкой кивает Тоня. — Так что да, думаю, можете.

Чай Чжунли допивает быстро — с последним глотком зябкий озноб, едва ли не поселившийся сегодня в его теле, наконец отступает. Это хороший знак: значит, повторной простуды, скорее всего, удастся избежать. Тоня тщательно моет его кружку и выглядывает в окно, чуть отодвинув плотную штору. Качает головой: там вовсю уже разыгралась метель. Чжунли её беспокойство читает по поджатым губам и тонкой, острой складке, залегшей меж бровей.

И точно так же, пожалуй, как Тоня, он надеется, что непогода не помешает Чайльду благополучно вернуться домой.

Александр с работы приходит даже раньше сына. Ужинают без Чжунли — он отмахивается тем, что не голоден, позволив Наталье только почти насильно вручить ему пару кусочков пирога, и устраивается в гостиной у окна, завернувшись во всё тот же плед. Превращается в каменное изваяние самого себя, не обращая внимание даже на младших, играющих на полу вместе с Тоней. Словно их нет. Словно существуют только он и вьюга, роем белых острых крупинок бьющаяся в стекло.

Наталья несколько раз проходит мимо гостиной, бросая на Чжунли короткие взгляды. Разумеется, она тоже беспокоится о Чайльде. Просто ей это беспокойство показывать нельзя перед младшими. Чжунли тоже пытается казаться невозмутимым, но от скребущего, царапающего беспокойства избавиться не в силах. Оно не угасает, наоборот, с каждым часом заполняет его всё сильнее, неумолимо прорастая сквозь всё тело по линиям сосудов.

Чжунли помнит, как испытывал нечто подобное по отношению к Сяо, хоть и в более приглушённой форме — тогда он ещё только-только учился в полной мере переживать человеческие эмоции. Но Чайльд… С каких пор Чжунли начал волноваться за него? С каких пор стал считать столь… ценным для себя? Месяц назад? Два? Три? Или это непривычное чувство поселилось внутри него ещё с самой первой встречи, тщательно игнорируемое прежде?

У Чжунли прекрасная память, и он мог бы перебрать по очереди все события, связанные с Чайльдом, чтобы ответить на этот вопрос, но сейчас мысли непривычно путаются. И он по-прежнему смотрит в окно, почти не моргая и надеясь рано или поздно выцепить среди снежной круговерти знакомый серо-красный силуэт.

Скоро, впрочем, и это становится бесполезно: зимой темнеет рано, ночь стремительно накрывает деревеньку Морепесок непроницаемой чернотой, и разглядеть что-либо становится невозможным. Пытаясь хоть немного отвлечься от навязчивого ощущения, будто грудь царапают мелкими острыми коготками, Чжунли бездумно водит взглядом по морозным узорам на окне. Весь дом укладывается спать ближе к десяти, и только он и Тоня в молчаливой полудрёме остаются в гостиной при тусклом свете нескольких ламп.

Наконец слышится стук в дверь. Чжунли, уже почти соскользнувший в подобие сна, невольно вздрагивает от неожиданности. Тоня срывается с места так резко, словно всё время сидела в напряжённой готовности вскочить в любой момент (хотя, может быть, так оно на самом деле и есть), хватает одну из ламп и выбегает в прихожую.

У Чжунли сердце иррационально ощущается трепещущим где-то в районе горла. Он сглатывает, будто это может помочь вернуть его на положенное место. Поднимается на ноги, разминает затёкшие мышцы — он почти не двигался всё это время, тело успело онеметь, едва ли в самом деле не превратившись в камень. Чжунли сбрасывает плед, слегка поведя плечами, и аккуратно складывает пополам в руках — Чайльду наверняка сейчас понадобится. Уж точно гораздо больше, чем ему самому.

— Все спят уже, да? — доносится шёпот. Чжунли отмечает, что голос у Чайльда слегка подрагивает — но один только его звук наконец заставляет растечься внутри горячую волну облегчения. И сердце опускается обратно под рёбра.

— Да, — таким же шёпотом отвечает Тоня. — Тевкр расстроился.

— Я обязательно поиграю с ним завтра. Хоть весь день.

Чжунли тихо выходит в прихожую. Чайльд похож на снеговика: плащ, который помогает ему снять Тоня, из серого практически превратился в белый, мех оторочки промок, а в рыжих прядях запутались мелкие ледяные хлопья. К счастью, хотя бы одежда под плащом, вроде бы, выглядит сухой. Чайльд тихо чихает, передёргивая плечами, стаскивает зубами перчатки и подносит ладони ко рту, часто-часто дыша на них.

— Аякс, — негромко окликает его Чжунли, прежде чем подойти и накинуть на плечи плед, аккуратно сомкнув края на груди. Вблизи, даже в окружающей полутьме, лицо Чайльда кажется поразительно бледным, а контур губ тронут синевой. Совсем продрог.

— Сам-то не замёрзнешь? — с коротким неровным смешком спрашивает Чайльд.

Чжунли сощуривается:

— Явно не так сильно, как ты.

— Чтоб я ещё раз отпустила тебя без шарфа! — Тоня умудряется ругаться шёпотом. — Ты же видел, что там метель начинается! И почему так долго?

— Надо было кое-куда зайти и отметиться.

Тоня в ответ на его слова лишь цокает языком и идёт с лампой на кухню. Мелко нарезанный имбирь и заварку она приготовила ещё до того, как все легли спать, а воду нужно только немного подогреть на огне. Чайльд неловко разувается и тенью проскальзывает за сестрой — чтобы сразу же забраться на стул с ногами и завернуться в плед практически по самый кончик носа. Чжунли, усаживаясь напротив, невольно улыбается: он выглядит сейчас очень трогательно.

Вода закипает с привычным свистом. Пока звук не успел стать слишком громким и никого не разбудил, Тоня снимает чайник с огня и заливает кипятком заварку. Повторяет всё точно так же, как делала для Чжунли несколько часов назад: ждёт минуты две, время от времени помешивая, осторожно пробует, а затем переливает в кружку с лежащими на дне кусочками имбиря. Чжунли удовлетворённо кивает, наблюдая за действиями Тони: она и правда быстро учится и прекрасно всё запоминает.

В царящей на кухне полутьме шорох одежды и плеск воды звучат намного более отчётливо, чем днём, и запахи, кажется, ощущаются во много раз острее. Чайльд шумно дышит совсем рядом. Чжунли, прикрыв на мгновение веки, понимает, что даже без зрения может определить его местонахождение с точностью до дюйма по одному лишь этому звуку. И ещё лёгкой, почти неуловимой морозной свежести, исходящей от его кожи, одежды и волос.

Усиливает так чувства темнота или же дело в том, что некоторые мелкие особенности своего человеческого тела Чжунли всё-таки списывал с драконьего — сказать сложно. Но, в любом случае, он предпочитает открыть глаза.

— Вообще-то, — подаёт вдруг голос Чайльд, и лицо его в неровном свете лампы чуть ли само не светится, — мне вернули глаз порчи. Я теперь снова Предвестник и могу выезжать за пределы Снежной!

— А ты прямо-таки рвёшься уехать, — подкалывает Тоня, но по лёгкой улыбке, тронувшей её губы, Чжунли понимает: она рада.

— Ну, пока что меня никуда не посылают, — вздыхает Чайльд. — Есть одна миссия в Иназуме, но туда уже отправили Синьору… к тому же там скучно. Чистая дипломатия.

— И даже подраться не с кем. — Тоня коротко смеётся, выжимая в чай немного лимонного сока.

— Именно! — чуть громче, чем положено, восклицает Чайльд. Тоня шикает на него, и он торопливо извиняется: — Всё, всё, прости, я тихий как спящий младенец… Слушай, а чем так вкусно пахнет? Это что, имбирь?

Тоня кивает и ставит перед ним кружку. Пар, поднимающийся от чая, выглядит причудливыми клубами, наполовину подсвеченными тёплым светом лампы, а наполовину растворяющимися во тьме. Чайльд нехотя выпутывает из пледа слегка покрасневшие от холода руки. Чжунли никогда не думал, что будет завидовать ему в подобной ситуации — но Чайльд, явно замёрзший, даже умудряется не дрожать. Он быстро отхлёбывает чай, чуть морщится от жара, но тут же блаженно прикрывает глаза.

— Это божественно, — выдаёт он. — Достойно самого Моракса.

— Властелин камня предпочитает зелёный чай, — машинально отзывается Чжунли и застывает: похоже, это одна из тех фраз, которые ему говорить не следовало.

— А откуда вы знаете? — заинтересованно спрашивает Тоня. — Это написано в каких-то книгах? И почему «предпочитает»? Он же, вроде бы, умер? То есть, простите...

— Это всего лишь предположение, — осторожно произносит Чжунли, в который раз отмечая, что ему следует быть более осмотрительным в своих фразах. Он всё ещё не разучился окончательно связывать свою прошлую сущность с нынешней. — И я, как житель Лиюэ, не смею говорить о своём божестве в прошедшем времени даже после его смерти.

Чайльд едва слышно хмыкает в кружку, и глаза его похожи сейчас на мерцающие в сумеречном небе звёзды. Чжунли отводит взгляд, сделав вид, что не заметил этого. Тоня моргает, неопределённо пожимает плечами, но, видимо, решает никак не комментировать.

— Я, пожалуй, пойду спать, — говорит она, прикрывая невольный зевок ладонью.

— Я тоже, — поддерживает Чжунли. — Поднимайся в комнату, когда закончишь пить чай, Аякс. И не забудь погасить лампу.

Чайльд смотрит на него почти как на предателя, обиженно надув губы. Тоня смеётся, заметив его взгляд, Чжунли лишь слегка приподнимает уголки губ. Лампу они оставляют на столе рядом с Чайльдом, поэтому на второй этаж приходится подниматься практически на ощупь. К счастью, у Чжунли почти по-драконьи острое зрение, к тому же за четыре месяца он успел запомнить расположение комнат, и этого достаточно, чтобы ориентироваться в пространстве.

— Спокойной ночи, Чжунли, — шепчет Тоня, заходя в свою комнату — она чуть дальше по коридору, чем та, которую выделили Чжунли.

— Спокойной ночи, — отзывается он, по привычке чуть склоняя голову и только потом вспоминая, что в темноте этого не видно.

Дверь Чжунли не запирает. Чайльд уже месяц как довольно часто приходит и ложится вместе с ним, кажется, совершенно игнорируя тот факт, что у него есть собственная комната. Должно быть, сделает так и сейчас, особенно учитывая то, что только получил мягко завуалированное приглашение.

Первый раз Чайльд остался в одной постели с Чжунли, когда тот болел, с вполне практичной целью: следить за температурой и дыханием проще, когда находишься рядом. К тому же Чжунли помнит: несколько ночей подряд его мучил жар и катастрофически бил озноб, настолько сильный, что не помогали никакие одеяла. Но когда Чайльд осторожно прижимался со спины, когда держал за руки, согревая оледеневшие пальцы, становилось немного легче.

А потом, несколько дней спустя после его выздоровления, в одну из особенно холодных ночей (хотя, собственно, какую из ночей в Снежной нельзя считать особенно холодной?), когда Чжунли забыл запереть дверь, Чайльд осторожно проскользнул в комнату. Он не спросил разрешения лечь рядом, наверное, и вовсе подумал, что Чжунли давно уже спит. Просто тихо устроился под боком живой грелкой, слегка приобнимая, и остался так до утра.

Чжунли мог бы сделать вид, что не заметил. Мог бы, несмотря на привычку вставать практически с восходом солнца, притвориться спящим ещё на пару часов, дождаться, пока Чайльд уйдёт, и только потом «проснуться». Но он не видел смысла, чтобы тот приходил к нему тайком, будто вор — и потому на испуганно-растерянный взгляд ещё мутных после сна тёмно-голубых глаз сказал тогда, что не возражает. В конце концов, так теплее.

С тех пор дверь в его комнату не закрывается никогда. Чайльд приходит практически каждую ночь, неизменно после того, как остальные в доме уже уснут, и исчезает раньше, чем все проснутся. По сути, прятаться он перестал разве что от самого Чжунли. Это несколько странно и нелогично. Что такого он делает, что понадобилось бы скрывать? Просто лежит рядом, уютно свернувшись под одеялом, и иногда заключает Чжунли в осторожные объятия?

Однако поддерживать множество кусочков маленькой лжи, создаваемой Чайльдом, уже столь привычно, что одной больше, одной меньше — не имеет особого значения. И Чжунли оставляет эти ночи в разряде тайн, поделённых на двоих. Чайльд, конечно, и так не рассказывает своим родным слишком многое для человека, который ценит их едва ли не больше собственной жизни. Но не Чжунли судить.

В конце концов, Чайльд ведь может банально считать совместную ночёвку глупым ребячеством — и если Тоня окажется того же мнения, то наверняка не упустит возможности его поддеть. А реакция отца, вероятно, окажется, ещё более резкой. Не то чтобы Чайльд в самом деле давно перестал быть ребёнком… но у грозного и опасного одиннадцатого Предвестника есть гордость, и уязвлять её лучше не стоит.

Ночная рубашка и штаны тоньше, чем повседневная одежда Чжунли, поэтому, переодевшись, он сразу же ложится и укрывается, пока ещё не успел почувствовать знакомый лёгкий озноб. Чайльд, словно специально поджидал, появляется почти сразу же. Чуть скрипнув дверью, он тихо проходит в комнату и, привычно скользнув под одеяло, устраивается рядом, так близко, что почти можно почувствовать его дыхание на коже.

Иногда Чжунли кажется, что Чайльд не столько пытается каждый раз согреть его, сколько сам хочет ухватить для себя немного тепла. Он похож на большого рыжего кота, и Чжунли поддаётся порыву перебрать мягкие, всё ещё немного влажные от снега медные пряди у виска. Он старается не задевать кожу холодными кончиками пальцев, но Чайльд даже от прикосновения к самим волосам довольно жмурится и издаёт звук, смутно напоминающий мурлыкание.

Чжунли бы не отказался провести подобным образом ещё как минимум несколько месяцев. Но у него всё ещё остаются дела в Лиюэ, и бесконечно быть здесь гостем он тоже не может. Это по меньшей мере невежливо. К тому же, теперь, когда Царица всё же наконец освободила Чайльда от ограничений и вернула глаз порчи, он наверняка постоянно будет в разъездах по другим регионам… и Чжунли тем более станет лишним в его доме.

— Чайльд, — тихо зовёт Чжунли, продолжая перебирать пряди на его виске.

— М-м-м?

— Я думаю, мне стоит уехать в ближайшие дни.

Чайльд вздрагивает. И, подняв руку, обхватывает запястье Чжунли, чтобы отвести ладонь от своих волос. Его пальцы — едва-едва тёплые, это настолько неожиданно и непривычно, что Чжунли с трудом подавляет желание рефлекторно вздрогнуть.

— Что-то случилось? — настороженно спрашивает Чайльд.

— Ничего особенного. Но я и так слишком злоупотребляю вашим гостеприимством, — с тихим вздохом объясняет Чжунли. — Четыре месяца…

— О, поверь, мама будет только счастлива, если ты останешься хоть даже на полгода. Или… — он вскидывается, в темноте вглядываясь в глаза Чжунли, — или это я тебе надоел?

— Не говори глупостей, Чайльд. Ты не можешь мне надоесть.

— Тогда не уезжай. Останься. Хотя бы ещё на недельку, — в голосе Чайльда слышится что-то почти детское.

Чжунли молчит. Конечно же, ему хочется остаться. Но он пропустил день рождения Сяо, слишком надолго оставил Ху Тао одну разбираться с делами похоронного бюро… И к тому же пользовался чужим гостеприимством несколько месяцев, хотя планировал уехать обратно в Лиюэ почти сразу же после Нового года. Несмотря на слова Чайльда, его семья наверняка выдохнет с облегчением, попрощавшись со слишком задержавшимся гостем.

Только почему же тогда ему кажется, что сейчас он что-то делает не так?

Не дождавшись ответа, Чайльд поджимает губы. Он не уходит, даже не отодвигается, оставляя ощущение тепла рядом, но поворачивается к Чжунли спиной и сворачивается в позу эмбриона. В груди инеистым, колючим цветком распускается холод. Может быть, следовало подобрать другие слова. Преподнести эту новость чуть мягче, чуть аккуратнее, так, как Чжунли всегда прекрасно умел… но конкретно в этот момент почему-то разучился.

Невыносимо хочется вдруг протянуть руку, дотронуться, но наверняка Чайльд сейчас не примет это прикосновение. Его задели слова Чжунли. Не должны были, не настолько сильно — почему? — но задели. И остаётся лишь смотреть на обтянутую тонкой ночной рубашкой спину с выступающими лопатками и косточками позвонков, видя, как едва заметно приподнимается и опускается плечо в такт дыханию. Чайльд кажется очень хрупким в этот момент. Словно ещё одно неосторожное движение — и можно будет его разбить.

Чжунли впервые за многие сотни лет не знает, что делать, и боится ненароком это движение совершить.

— Чайльд, — произносит он почти шёпотом.

Никакой реакции. У Чайльда даже не сбивается дыхание и не напрягаются мышцы: плечо всё так же продолжает медленно, ровно подниматься и опускаться с каждым тихим вдохом и выдохом. Хотя он совершенно точно не мог уснуть настолько быстро, чтобы не слышать. Чжунли судорожно сжимает ночную рубашку в районе груди, словно это может хоть немного помочь. Собственное сердце оседает под рёбрами камнем.

Похоже, он не в силах ничего исправить. По крайней мере, не сейчас. Медленно выдохнув, Чжунли тоже отворачивается. Подтягивает колени к груди, обхватывает плечи руками, подавляя невольный озноб, которого ни разу прежде не чувствовал ночами в присутствии Чайльда. И закрывает глаза, медленно проваливаясь в сон. Без сновидений. Как всегда.

Просыпается Чжунли, по ощущениям, посреди ночи. От холода. В принципе, в доме Чайльда подобное пробуждение стало нормой, и Чжунли привык: ему просто требуется немного времени, чтобы уснуть снова, закутавшись в одеяло. Когда приходит Чайльд, с ним всегда тепло, но память услужливо напоминает — сегодня не тот случай. Возможно, Чайльда и вовсе уже нет рядом. Возможно, он давно ушёл в свою комнату, оставив Чжунли в одиночестве, стоило тому заснуть.

За спиной вдруг слышится дыхание. Шумное и тяжёлое. Мимолётный страх перекрывается быстрой, мгновенной мыслью: Чайльд. Он всё-таки остался, и с ним, кажется, что-то очень не в порядке. Чжунли садится в постели, сбрасывая одеяло, и резко поворачивается. Ему всё равно на прохладу, моментально охватывающую тело — потому что Чайльд, сжавшийся в комок в углу кровати, бессильно, судорожно комкает пальцами простынь и задыхается.

Чжунли осторожно протягивает руку, попытавшись коснуться его плеча. Чайльд реагирует мгновенно, кажется, не совсем понимая, где он сейчас и кто перед ним, молниеносным движением перехватывает запястье и сжимает почти до хруста. Чжунли захлёбывается вдохом, но сжимает зубы, не позволяя себе издать ни одного лишнего звука. Ему не больно. Не больно. Это сейчас не имеет никакого значения.

— Тише, Аякс, — шепчет Чжунли, ловя чужой расфокусированный взгляд, употребляет настоящее имя, потому что кажется интуитивно почему-то, что привычное «Чайльд» только сделает хуже. — Тише, это я.

Чайльд бессильно хватает ртом воздух и хрипит. Смыкает пальцы ещё крепче, но теперь, кажется, в попытке удержаться. Чжунли смутно думает, что на коже останутся синяки, но заталкивает неуместную мысль подальше, на задворки сознания. В чужих влажно блестящих глазах напротив он видит ужас, смешанный с безумной надеждой. От этого сердце резко, болезненно ударяется в рёбра.

Последний раз Чжунли видел подобное очень, очень давно, после особенно сильного кошмара у Сяо. И, к счастью, он умеет справляться с подобным. Пришлось научиться.

— Дыши вместе со мной. Медленно. Давай. Вдох и выдох, — он мягко опускает другую руку на грудь Чайльда, и хрупкая клетка рёбер действительно рваным движением подаётся навстречу его ладони, а потом медленно опускается. — Вот так. Ты молодец. Просто держи меня за руку и продолжай дышать, хорошо? Я рядом.

«Держи меня за руку». Звучит несколько странно, учитывая, что Чайльд и так вцепляется в неё с неимоверной силой, и, сожми он пальцы ещё немного сильнее, возможно, даже треснет кость. Но Чжунли старается не обращать внимания. Он неотрывно вглядывается в бледное, покрытое испариной лицо Чайльда, следя за каждым его вдохом и выдохом. Лишь бы не начал опять задыхаться.

Чайльд несколько раз срывается, снова бесконтрольно начиная хватать ртом воздух. Чжунли чуть сильнее давит ладонью сквозь ткань ночной рубашки, направляя движения его грудной клетки, задевает кончиками пальцев вырез, невольно дотрагиваясь до острых косточек ключиц. И Чайльд подчиняется, следует за твёрдой рукой Чжунли, торопливо, судорожно, словно это лёгкое прикосновение к коже — единственное, что держит его в реальности.

Проходит несколько бесконечно долгих минут, прежде чем дыхание Чайльда наконец становится более-менее ровным. Прежде чем ему больше не нужна помощь просто в том, чтобы не забывать сделать очередной вдох. Чайльд неловко, заторможенно ослабляет хватку на запястье Чжунли, опускает мелко дрожащую руку и моргает несколько раз, бездумно глядя куда-то перед собой.

— Аякс, — зовёт Чжунли. Чайльд вздрагивает немного, но медленно переводит взгляд на его лицо. В его глазах наконец-то появляется осмысленное выражение, и Чжунли выдыхает облегчённо. — Я могу обнять тебя?

— Да, — почти одними губами, едва уловимым движением воздуха произносит Чайльд, — пожалуйста.

Запястье горит теперь при каждом движении. Чжунли морщится на мгновение от боли, но всё равно осторожно притягивает Чайльда к себе, смыкая руки за спиной. Того ощутимо бьёт мелкой дрожью, дыхание всё ещё сбивается, а сердце колотится так, что Чжунли, кажется, чувствует каждый его удар собственной кожей. Он мягко проводит ладонью здоровой руки по спине Чайльда, успокаивающе поглаживая, и тот прижимается ближе, натягивая и комкая пальцами ткань на груди.

— Спасибо, — торопливо, сбивчиво шепчет. — Я… я обычно сам справляюсь, но в этот раз… не знаю…

— Т-ш-ш. Всё хорошо.

Чжунли чувствует влагу на своём плече — и то, как Чайльд в следующее мгновение практически вплавляется лицом ему в грудь. Чжунли обнимает его крепче, практически ощущая, как чужая дрожь передаётся ему самому. Он никогда не видел, как Чайльд плачет. И, судя по всему, видеть ему этого не следует. Поэтому Чжунли притворяется, что не заметил. И не услышал короткого всхлипа, тихого настолько, что его легко принять за обман сознания.

Но от мысли, что что-то могло настолько сломать Чайльда, который даже в самый смертоносный бой идёт с улыбкой и горящими предвкушением глазами, Чжунли почти физически больно.

У Чайльда на спине сильные, тренированные мышцы, но острые отростки позвонков всё равно непозволительно отчётливо выступают под кожей. Чжунли мягко обводит пальцами каждый из них сквозь ткань, медленно спускается от шеи к пояснице, и мелкая дрожь под неторопливым, скользящим движением его ладони понемногу затихает.

Чжунли не знает, сколько проходит времени, пока он сидит, успокаивающе водя по спине Чайльда. Но постепенно тот перестаёт дрожать. Опускает руки, оставляя в покое ночную рубашку Чжунли, и почти расслабляется, тихо дыша куда-то в плечо. Только тогда Чжунли находит в себе силы мягко отстраниться, чтобы подняться с кровати. Чайльд чуть покачивается, заваливается вперёд, потеряв точку опоры, но удерживает равновесие.

— Ты куда? — тихо спрашивает он.

— Принесу тебе воды.

— Нет. — Чайльд хватает его вдруг за рукав. — Не уходи.

В тихом, хриплом немного голосе опасно проскальзывают нотки паники, и Чжунли решает, что в самом деле пока лучше остаться. Он молча садится обратно на кровать и осторожно берёт Чайльда за руку. Чужие пальцы оказываются непривычно ледяными.

— Что с твоими руками? — обеспокоенно спрашивает Чжунли. — Почему они такие холодные?

Он скользит чуть выше, к не закрытому рукавами предплечью. Там кожа тёплая, хотя, если бы Чайльд замёрз, наверняка была бы по меньшей мере прохладной. Чжунли мягко обхватывает его ладонь — не то чтобы он в самом деле мог согреть её собственными вечно стылыми пальцами, но всё же…

Чайльд вдруг резко отдёргивает руку, на мгновение прижав её к груди. А потом зябко поводит плечами, пододвигается ближе и осторожно укладывается головой Чжунли на колени, крепко обнимая его за талию и утыкаясь носом в живот. Чжунли проверяет ещё одну версию: касается лба Чайльда тыльной стороной ладони. Не горячий, только чуть влажный и липкий от пота. Значит, и жара тоже нет.

Может быть, в таком случае, ледяные ладони — это нервное? В конце концов, Чайльд, должно быть, до сих пор не пришёл в себя. Чжунли прикрывает глаза и одной рукой гладит его по голове, как ребёнка, перебирая спутанные пряди, а другую просто осторожно опускает ему на плечо. Запястье ноет, двигать им больно. Наверное, в самом деле наутро появятся синяки.

Но ничего. Главное — спрятать их утром за длинными рукавами. Чайльд, скорее всего, почувствует себя виноватым, если увидит, потому что догадаться, что произошло, для него не составит труда. А скованность в движениях можно будет оправдать их недавним сражением. Чжунли крайне не любит врать, особенно Чайльду — одна ложь уже чуть не разрушила их отношения — но иногда это всё же необходимо.

И вместе с этой мыслью следом сразу же приходит другая: а может, в самом деле Чайльду и его семье какое-то время лучше поддерживать для маленького Тевкра красивую сказку о невероятно занятом продавце игрушек? До тех пор, пока он не будет готов принять и осознать правду, подобно тому, как другие дети в Снежной в определённом возрасте принимают её относительно порой совершенно иррациональных вещей. Может быть, так будет даже лучше.

— Аякс, — мягко зовёт Чжунли, решив по-прежнему использовать настоящее имя. — Скажи, тебе снятся кошмары? — осторожно спрашивает он. Чайльд издаёт невнятный звук, отдалённо похожий на «угу». — И как часто они заканчиваются подобными приступами?

— Раза два или три в неделю, — отзывается Чайльд, чуть повернув голову. — Иногда было даже, когда я сюда приходил спать, но у меня получалось успокоиться и тебя не разбудить. Всё нормально. Я привык. Просто сегодня что-то… пошло не так.

Чжунли прерывисто выдыхает. За то время, что он находится в этом доме, у Чайльда было как минимум три десятка приступов, и часть из них — когда они спали вместе, а он даже не знал. От осознания этого внутри сворачивается тугой холодный узел. Чжунли следовало догадаться. Следовало заметить, что что-то не так. Но, видимо, он всё ещё не научился достаточно хорошо считывать состояние и эмоции людей.

— Это связано с тем, что случилось шесть лет назад?

Чайльд вздрагивает и ощутимо напрягается под его руками. Участившееся дыхание кажется оглушительно громким в тишине комнаты. Он двигает плечом, приподнимается, заставляя Чжунли невольно поморщиться и убрать больную руку в сторону, и вскидывает голову, пытаясь поймать зрительный контакт. Это сложно сделать в темноте, но ему удаётся.

— Откуда ты…

— Тоня рассказала. Но она, в отличие от меня, так и не знает, что на тебе след Бездны. Сейчас я не вижу его, но пока сердце бога ещё было при мне… я сразу почувствовал, что она коснулась тебя. Вот здесь.

Чжунли убирает руку с его макушки и кончиками пальцев касается лба. Чайльд нервно усмехается:

— Ты, кажется, немного ошибся с анатомией, сяньшэн. Сердце находится в другом месте.

— Нет. — Чжунли качает головой. — Я не ошибся. Потому что твоё сердце она затронуть не смогла. Чайльд Тарталья, что находит себя в эйфории сражений, носит глаз порчи и верно служит Её Величеству, существует тут, — он чуть надавливает пальцами на лоб, а потом скользит вниз, опуская руку к груди, — а тут всё ещё живёт мальчик по имени Аякс, для которого нет ничего дороже семьи. Если ты думал, что Бездна безвозвратно уничтожила тебя — это не так.

У Чайльда едва заметно дрожат губы. Как только Чжунли убирает руку, он тут же снова опускает голову, крепче смыкая руки вокруг его талии. И молчит бесконечно долго, дыша Чжунли в живот, прежде чем наконец произносит:

— Когда я сражаюсь в реальности, это… пьянит. Во сне я чувствую только страх. Там я слаб. Я ненавижу быть слабым. Всё тело как будто сковывает, а они набрасываются на меня сотнями и убивают. Снова, и снова, и снова. И я ничего не могу с этим сделать. — Он почти впивается ногтями в кожу на пояснице Чжунли сквозь ткань ночной рубашки. — Родители и младшие не знают, я всегда справлялся сам.

— Аякс, — тихо произносит Чжунли, снова поглаживая его по голове, — ты можешь приходить спать сюда каждый день, если хочешь. И будить меня, если понадобится. Я хочу быть рядом, когда тебе тяжело, чтобы помочь. Ты не должен оставаться один в такие моменты.

— Ты же говорил, что хочешь уехать в ближайшие дни, — напоминает Чайльд.

— А ты говорил, что я могу остаться «ещё на недельку». Не помнишь?

Чайльд, кажется, на мгновение перестаёт дышать. А потом поворачивает голову, открывая лицо — и на его лице расцветает улыбка. Хрупкая и ломкая, но всё же улыбка. Чжунли чуть приподнимает уголки губ в ответ, чувствуя, как сердце успокаивается наконец в клетке рёбер, и холодный, давящий узел немного ослабляется, позволяя свободно дышать. Кажется, на сей раз он всё сделал правильно.

Это решение было принять не так трудно, как казалось на первый взгляд. Оно пришло само, как нечто само собой разумеющееся, как единственно верное и естественное. Если Чжунли нужен Чайльду, он останется. Если этот человек незаметно, мгновение за мгновением стал ему настолько дорог, сопротивляться желанию быть рядом бесполезно.

Может ли Чайльд заменить Гуйчжун? Может ли занять её место? Нет, разумеется, нет. Никого невозможно заменить. И Чжунли всегда будет хранить воспоминания, сладкие, как аромат глазурной лилии, и в то же время колюче-болезненные. Но ещё — создавать новые. И в них главное место отведёт блестящей меди волос и двум сияющим океанам глаз, звонкому смеху и едва уловимому пряному запаху имбиря. Так будет правильно.

— Давай ляжем, — мягко говорит Чжунли.

Чайльд торопливо кивает и тут же буквально стекает с его коленей, перекатываясь на свой край кровати. Чжунли ложится рядом и осторожно, стараясь не тревожить повреждённое запястье, накрывает их обоих одеялом. Чайльд жмётся ближе, почти не оставляет между ними свободного пространства, утыкаясь носом куда-то в район ключиц. Чжунли чувствует его тёплое дыхание на собственной коже, отчего вдоль позвоночника коротко прокатывается волна мелких мурашек — но приятных, не тех, что бывают при ознобе.

Чжунли аккуратно укладывает больную руку вдоль тела и накрывает всё ещё холодную ладонь Чайльда здоровой. Медленно проводит по костяшкам большим пальцем. Чуть наклоняет голову, едва ли не касаясь носом макушки Чайльда. От его волос едва ощутимо пахнет имбирём и ещё чем-то свежим, морозным, навевающем ассоциации с белой круговертью за окном. Наверное, так должен пахнуть снег.

— Ты знаешь, что ты лучший, сяньшэн? — шепчет Чайльд на грани слышимости, видимо, уже проваливаясь в сон.

Чжунли даже не скрывает улыбку.

— Ты тоже, Аякс.

Он чуть крепче сжимает его ладонь, чувствуя себя так, будто удерживает хрупкую, хрустальную драгоценность. Хотя, может быть, так оно и есть. Всё же Чайльд — смертный. Чжунли, несмотря на то что нынешнее тело его уязвимо, почти как человеческое, — до сих пор нет. Его связь с Селестией… очень эфемерна, но пока до конца не оборвана. Как связь между чужеземцем, давно переехавшим в другую страну, и местом, где он родился.

Потому что несмотря на то, что прошло уже много времени с его «перерождения», Чжунли так и не решился её оборвать. До этого дня.

Адепты обычно не могут заставить свою оболочку следовать ходу времени — только поменять облик, создать видимость старения, как сделала госпожа Пин. Но Чжунли, завязший между смертностью и бессмертием в собственноручно созданном, другом теле, вправе качнуть этот своеобразный маятник. Один-единственный раз. Он считал всегда, что будет принимать решение как минимум через сто или двести лет, много раз всё обдумав и взвесив, но… жизнь никогда не спрашивает, в какой момент лучше всего делать выбор.

Чжунли коротко выдыхает и думает, что, возможно, делает сейчас самую большую ошибку и одновременно самую правильную вещь в своей жизни. А когда он закрывает глаза, невидимые часы, что прежде стояли, намертво сцепив стрелки в одном положении, тихо начинают идти вперёд.

Этой ночью Чжунли невероятно тепло, и он впервые за долгое время видит сон, где с улыбкой смотрит в бездонные голубые омуты смеющихся глаз.