тренкадис

Быть может через годы,

Быть может через дни,

С тобой мы будем вместе,

И будем мы одни.

И сердце сердцу скажет,

Что в смене дней и лет,

Есть вечный, негасимый,

Неуловимый свет.

К. Бальмонт

Они не спят вместе.

Просто Серёжа иногда после кошмаров вырисовывается в темноте, и Олег молча отодвигается, позволяя тому прижаться вплотную. Так, чтобы Разумовский точно ощущал биение его сердца. Чтобы Олег, в свою очередь, слышал его размеренное дыхание, и обоим стало спокойнее.

Они не спят вместе.

Просто Олег то и дело уходит на кухню ближе к утру и не возвращается, пока пепельница не заполнится доверху — окурками и тяжёлыми пороховыми облаками войны с самых дальних уголков сознания. Волков их отрицает отчаянно, умело игнорирует, пока не стемнеет. Потом отсыпается неполные пять часов — и так по кругу.

Волков конченный и отбитый наглухо, поэтому к глупостям вроде войны и смерти он неуязвим. Но каждую ночь слышатся взрывы — херня, на самом деле, случались вещи и пострашнее. Каждую ночь глаза сами собой распахиваются — от смеси запахов пепла, пороха и крови, которая настойчиво мерещится в тревожно-пепельных сумерках. Тоже херня, бывает и хуже.

Хуже — где-то в голубой тускнеющей радужке. Хуже там, где Серёжа смотрит затравленно и безжизненно, где до него не дотронуться даже без того, чтобы тот вздрогнул ответно.

Хуже там, где они с каждым днём всё сильнее теряют друг друга.

Каждую ночь хочется курить одну за другой, потому что залезть в чужую кровать, затаив дыхание, прижимать к себе истощённое тело, слушать тихое-тихое дыхание и ровный стук сердца до тех пор, пока собственная голова не очистится от фантомных выстрелов, кажется слишком рискованным.

Потому, что они не спят вместе.

Серёжа каждый вечер, желая спокойной ночи, думает, что стоило бы предложить. А потом взгляд цепляется за особенно яркие в свете торшера пулевые ранения на чужой коже, и приходится одёрнуть себя на полуслове.

Олег будто совсем не злится. Серёжа делает для себя вывод — настолько трезвый и адекватный, насколько расколотое, изувеченное сознание позволяет, — что причина тому то, что он умудрился ни разу за это время не перейти черту.

Не черту. Раскол скорее, трещину по шву, место ядерного взрыва — что угодно, но обязанности деструктивного характера. По-другому Серёжа последствия последних нескольких лет своей жизни не представляет.

Они не спят вместе.

Но Олег то и дело просит разрешения даже на мимолётные касания — заправляет за уши рыжие пряди и неощутимо дотрагивается до щёк губами перед сном. Серёжа почти никогда не отвечает тем же — только смотрит настороженно в ожидании подвоха.

И слишком неумелый скрывает это. Прям как Волков, первые недели в неловких объятьях ожидая, что ему вот-вот свернут шею.

Всё время ожидая, почти предвидя, но никогда не отстраняясь — чтобы хоть так рассказать, насколько же он соскучился. Олег даже себе не признаётся, как страшится поймать Серёжу на откровениях, как не хочет вывести на прямой разговор.

Хочется как-то так, чтобы всё само собой решилось. Чтобы им снова стало по двенадцать, чтобы у Серёжи были изумительные рыжие патлы до лопаток, а у Волкова — недетское желание вырезать осколком стекла их инициалы на коже обидчиков.

Да, они не спят вместе.

Просто однажды Серёжа за ужином в полной тишине вдруг спрашивает:

— Почему ты решил вернуться?

И Олег вдруг ощущает себя так, будто ему вырвали кровоточащий ошмёток из грудины.

Поэтом, что это не «почему ты не возвращался?» и не «почему так долго?». Потому, что в этот раз он проебался по-особенному — непоправимо и необратимо.

— А что я ещё мог сделал? Я как увидел новости — так сразу сюда, к тебе сорвался, понимаешь?

Серёжа кивком ставит точку в толком не начавшемся разговоре — он не понимает. Нихуя больше не понимает.

Но очень не хочет верить, что его положение могло показаться Волкову настолько безвыходным, а он сам — настолько жалким, что тот всё же решил вернуться. И почему-то решил стеречь его сон каждую ночь, держаться в такой опасной близости и простить выпущенную в грудь обойму.

И расспрашивать об этом не хочется — потому что не так уж и важно, что, почему и зачем.

«Ждёт, когда сможешь расплатиться, только и всего,» — слышится отчётливо, эхом раскатывается в стенках черепной коробки, когда вновь оказывается, что Волков ночевал на коврике за дверью Серёжиной комнаты.

Разумовский не реагирует — только губы поджимает и кутается в одеяло от бесконечного озноба. Темноте внутри очень нравится думать, что так можно легко играть с оголённым нервом его чувств.

И Серёже совсем не хочется её переубеждать. Пусть думает, что ему не без разницы. Пусть считает, что он не заплатит, как только сможет, если будет нужно.

Потому, что что-то ждать и требовать — тяжело, страшно и непредсказуемо. Что-то выяснять — чревато последствиями, которые Серёжа боится не смочь предугадать. Так и решает, ещё когда сознание только начинает проясниться, что более рациональным будет научиться молчать и держать дистанцию.

Они не спят вместе.

Даже не разговаривают нормально. Но Серёжа то и дело искусывает губы в кровь, представляя на них чужую сухую кожу; напрягает остатки воображения, чтобы совсем отчётливо видеть в сознании возбужденно колотящееся сердце и горящие глаза.

А потом зарывается лицом в ладони и шумно выдыхает.

Тогда кажется, будто почти десять лет назад они оставили что-то очень важное там, в комнате общаги со скрипучим матрасом за дверью без щеколды. В комнате с полупрозрачными шторами, где у стен и глаза, и уши. Где кажется, что всему свету известно, как они целуются слюняво и неловко сталкиваются телами, мнут и пачкают выцветшие простыни.

Серёжа мотает головой, стряхивая затуманенные, обрывочные воспоминания. Ощущает, что побочки от таблеток уже почти сошли на нет — и это нихуя не радует. Прояснившееся сознание означает только более личные и реальные страхи.

Означает воспоминания и самокопание. Вопросы без ответов и нежелательные ответы на всё, что он так боится спросить.

Они не спят вместе.

По крайней мере, Олег никогда не предлагает сам. Никогда не делает первый шаг, без разрешения не сокращает расстояние — слишком боится проебаться снова, спугнуть, упустить и потерять окончательно. Только иногда позволяет себе открыто пялиться на треснувшие губы. И всего пару раз на рассвете с тлеющей сигаретой вдруг мысленно приходит к выпирающим алебастровым ключицам, точь в точь как у античных статуй, а потом — к бледной коже на тазовых косточках, к россыпи веснушек у паха.

Этого оказывается более чем достаточно для расшатанного бессонницей рассудка — и невозможно мало, чтобы получить хоть какое-то удовлетворение от дрочки в салфетку.

Утром он — на свой страх и риск — решается на одну несдержанность за другой, несколько раз прижимаясь губами к острым, почти точёным скулам. Слишком взволнованный и напряжённый забывает дышать в ожидании реакции.

— И тебе доброе утро, — Серёжа гнёт губы в слабой-слабой, нихуя не успокаивающей улыбке, и Волков позволяет себе выдохнуть, только когда в нездоровой бледности щёк расцветает румянец.

Они не спят вместе, но почти одновременно начинают куда охотнее доверять прикосновениям, чем словам.

Они не спят вместе, разговаривают натянуто и всё более открыто жмутся друг к другу, как воробьи в метель. В один из вечеров Разумовский задерживает губы на чужих чуть дольше, непривычно настойчиво вцепляется в ткань футболки на плечах. Когда отстраняется, смотрит пронзительно, дышит шумно через рот.

И глаза у него точно горят, насквозь выжигают.

— Ты чего?

— Ничего, забудь, — Серёжа поспешно отмахивает и весь сжимается непроизвольно, взглядом ища спасение где-то на полу. — Случайно получилось, не бери в голову. Спокойной ночи.

Олегу кажется всё это беспросветной глупостью — и то, что у них было, и то, к чему они в итоге пришли. А сильнее всего — то, как оглушительно колотит желание в грудной клетке от Серёжиной бесконечно виноватой, вымученной улыбки.

— Как скажешь, — Олегу титановых усилий стоит очередной акт тупого смирения.

От странного опустошения, будто что-то вспыхнуло в грудине, тут же перегорев, и нависшей тишины скручивает в желудке. Пара пустых, ничем не заполненных секунд ощущаются так, будто с каждом шагом стрелки часов из их крошечного убежища выкачивают воздух.

— И тебе спокойной ночи, Серый, — голос надламывается совершенно некстати на чужом имени.

И Волков почему-то всё не уходит — стоит, считает секунды и губы поджимает.

Ждёт.

Ждёт, когда пустота между ними, опухолью зревшая почти десятилетие, сама собой рассосётся, а они будут знать, что сказать и куда направить своё бурлящее желание.

И Серёжа почему-то не отстраняется, ничего не просит и не задаёт вопросы — в том же немом ожидании на грани с забвением. Он осмеливается протянуть руку к щеке напротив, осмеливается заставить Волкова вздрогнуть от невесомого соприкосновения ледяных пальцев с его горячей, пропитанной солнцем кожей.

Тогда Олег осмеливается заглянуть ему в глаза — и ощущается это, как шаг в тусклую, бушующую морскую пену. До мурашек пробирает такая близость, до дрожи в коленях и жара по всему лицу.

— Глаза у тебя… — роняет Волков совсем тихо, но никак не решается закончить.

Потому, что «красивые, как в детстве» застревает зудящим комом в глотке, и Олег не знает, отчего сильнее щемит сердце — от всего несказанного, опущенного без особой причины, или оттого, каким внимательным становится чужой взгляд в ожидании продолжения. Раскалённое до предела от всей этой спонтанной интимности сердце начинает напоминать пытку — точно жидким золотом под рёбра.

— Твои тоже, — у Разумовского голос спасительно мягкий, бесконечно уставший, вымотанный, но позволяющий выдохнуть. — Я так по ним соскучился.

— Только по ним? — смешок получается каким-то нервным, но Серёжа всё равно улыбается в ответ так, как не улыбался с их последней встречи до всего случившегося — так, чтобы до будоражащей искры во взгляде.

Он снова тянет Олега на себя за плечи, целует боязливо, но так уверенно, как только может — и не закрывает глаза ни на секунду, чтобы уловить любое изменение в чужом поведении.

Руки, беспорядочно ладящие бока и бёдра, оказываются слишком ласковыми и тёплыми, чтобы ломать хребты. Разумовский замирает в них, чересчур сосредоточенный на пальцах внизу живота под складкой на футболке, чтобы сохранять напор того самого первого поцелуя — позволяет беспорядочно жаться к своему рту снова и снова, жадно дыша в приоткрытые губы каждый раз, когда те отстраняются.

«Знаешь, я так тебя люблю,» — порывается сказать Волков, но получается только горячим дыханием скользнуть по бледно шее к ключицам.

Он подхватывает Серёжу под бёдра и опускает на простыни, нависает сверху — любуется, не может совладать с собой от морской пены в горящих глазах напротив. От жадной несдержанности во взгляде и пылающих поцелуями губ.

«Даже не представляешь, как я нуждался в тебе всё это время,» — хочет выдавить Серёжа, но вместо этого обхватывая лицо Волкова за щёки, выглядывается в него обеспокоенно и беспомощно, давясь истерическим смешком оттого, как же всё тело колотит от нахлынувших эмоций.

— Если вдруг что, — Олег срывается на шёпот, будто ничего интимнее мокрых поцелуев между ними никогда не случалось, — дай мне знать. Если вдруг перехочется, если будет…

Он не заканчивает — обрывки фраз Серёжа слизывает-сцеловывает с губ.

Хочется быстро, так, чтобы до дрожи в коленках и новых отпечатков пальцев на бёдрах. От Олеговой заботы горло забивает вязкий ком, а в носу щипет так, будто он вот-вот разрыдается — Разумовский прячет это в изгибе шеи, в паре сантиметров от горящих шрамов.

— Олег, пожалуйста, — выдыхает он, и этого оказывается достаточно, чтобы Волков принялся послушно зацеловывать ключицы.

Руки перебираются куда-то на поясницу, чтобы стащить с тела футболку, обнажив грудь вместе с линией рыжих волос на животе. Линией, параллельно которой тут же вырисовывается дорожка небрежных поцелуев. Серёжа стискивает зубы и вместо стона отвечает только шумным выдохом — слишком боится звучать нелепо, слишком боится спугнуть, момент испортить.

Он смотрит заворожённо, как низ живота, бёдра и пах снова и снова накрывают раскрасневшиеся губы — и воздух в лёгкие тянется с трудом через свист.

Серёжа даже не чувствует, как по щекам хлещут слёзы от ощущения мягкого, скользящего движения мозолистых пальцев с крупными фалангами в смазке внутри него. Вокруг них он непроизвольно сжимается, хлопая дрожащими мокрыми ресницами — готовый сорваться, задохнуться в благодарностях без причины. Сливается бледной, израненной кожей с серыми простынями, на которых завораживающе горят рыжие волосы.

— Всё в порядке? — ответом Волкову служат нетерпеливые толчки бёдрами, стоит ему замедлиться.

Олег берёт его невозможно медленно, останавливается, прислушивается с каждой реакции тела в своих руках — слишком напряжённого, чтобы безболезненно ускориться. Заглядывает в глаза, всматривается в матовые зрачки, намеренно игнорируя впивающиеся в спину даже через ткань футболки ногти.

Прижимаясь к широкой груди, впиваясь зубами в чужое плечо, Серёжа будто отчаянно рвётся слиться воедино с несчитанными фонтанами кровавых брызг и мириадами пустынных солнц, которые за годы отсутствия впитала кожа Волкова. Слиться воедино с огрубевшими ладонями на бёдрах с медью во взгляде и бесконечной войной.

Их разгорячённые тела дрожат, мечутся, толкаются и переплетаются в соприкосновениях кожи – в образах мрамора и раскалённого песка. Серёжа натягивается до хруста хребта и кончает, мёртвой хваткой вцепившись в широкую ладонь. Он не знает больше ничего – ни воспоминаний, ни нескончаемых вопросов, ни страхов, запертых под трещиной на оболочке сознания.

Знает только, что Олег – как и почти десять лет назад – испускает низкий, гортанный стон во время оргазма. Знает, как распалённое тело продолжает жаться к нему, пока Серёжа сквозь пелену разглядывает капли пота на чужой шее.

Серёжа не просит остаться – Олег больше никуда не уходит.