Во сне и наяву

      Солнце медленно исчезает на горизонте. Последние золотые лучи, смешанные с рыжиной неба, теплят лицо и грудь; со стороны диких лесов Зелёного Континента ползёт прохлада, оседая за плечами и поясницей. Под ногами стелется благословение Селиасэт, течёт причудливыми золотыми лианами по пшеничным колоскам, и те растут на глазах. Лололошка замечает, как рядом с ним у пучка пшеницы ядра меняют цвет с зелёного на желтоватый, и тянется за серпом — срезать только что подоспевший урожай.

      На лицо спадает соломенная шляпа, щекоча жёстким плетением переносицу. Лололошка возвращает её обратно на макушку, проводя ладонью по вспотевшему лбу, и чувствует, как из горла вырывается зевок. На плечи, и так отяжелённые связкой пшеницы, ложится ещё и усталость; Лололошка неспешно выходит с грядок, идёт в сторону дома — сложить серп и урожай.

      Рыжина небес плавно багровеет, и длинные, чёрные тени ползут по земле, когда Абди возвращается домой. Лололошка заканчивает сортировать сундуки и запоздало перекладывает соломенную шляпу со своей головы на верстак; желает Абди спокойной ночи и выходит наружу — у него есть ещё одно дело до наступления полной темноты. Ноги ведут в полуразрушенный сарай — место, которое совсем не подходит величественной статуе Бога-Фараона, скрестившего скипетры на груди. Однако ж, он стоит здесь, и взгляд его устремлён за горизонт — кажется, что Бог-Фараон осматривает все свои владения: от процветающего Нарфаниса до захудалой Гезиры. И Лололошка по глупой привычке заглядывает статуе в глаза, будто верит, что она однажды посмотрит на него в ответ; как маленький ребёнок пытается поймать взгляд родителя, надеясь на внимание и похвалу.

      Садясь на деревянный пол, Лололошка задумывается: ищут ли внимания последователи других Богов, смотрят ли они так же в глаза статуям, или сразу падают в ноги с молитвой на устах, как Абди? По Бурису не скажешь, что он часто бывает в Храме Ронаса; как будто у загадочного моряка есть время на такие глупости! Сдерик точно посвящает много молитв Монту, как и Зариф частенько упоминает Его имя — оба усердно трудятся и ищут одобрения своего Бога; и Синдбад с благоговением отзывается о Селиасэт. На их фоне Лололошка сам себе кажется странным: никому не поклоняется и не знает никаких молитв, — да и, если б знал, всё равно моление кажется чуждым, — зато ищет умиротворения и сил у Бога-Фараона, постоянно приходя к его статуе. Наверное, в Мисре так не принято; наверное, Бог-Фараон не отвечает ни на чьи молитвы, и приходится своим подданным скорее правителем, чем божественной фигурой. Но Лололошка действительно находит то, что ищет, когда скрещивает ноги и складывает на них руки; когда закрывает глаза и глубоко дышит через живот, мысленно находясь одновременно и здесь, и где-то далеко.

      Нечто есть в статуе Бога-Фараона. Неуловимое, хотя кажется, что протяни руку — и все ответы лягут на ладонь; знакомое, особенно после видения о поцелуе (так похожего на Бога-Фараона) некоего Джодаха — имя отпечаталось в памяти вместе с мистическим «prunus»; и успокаивающее едва осязаемым присутствием, чувством, что если затеряешься в мыслях, то тебя бережно выведут обратно, в полуразрушенный сарай, над которым вот-вот взойдёт луна...

      Но Лололошка отчего-то не может вернуться обратно. Усталость ли это, иль клыки недавних тревог, терзающих, будто дворовые псы, однако, разум медленно уплывает всё глубже и глубже в пучину сна, и бороться с толщей его вод бесполезно.

-• • •-

      Вязко. Как орехи в меду. Сладко, рыжевато-тягуче... Может, пахлава? Будто бы от печи в холодную погоду, медовой рыжиной стелется жар, накрывает одеялом; сладость — запах благовоний, что щекочут ноздри, а орехи... будто сам Лололошка, надёжно спрятаны под слоями теста и мёда. И ему совсем-совсем не липко, напротив: свободно и даже... мягко?

      Сонливость накатывает густой волной, и шипящая морская пена заглушает все-все мысли. Лололошка нежится в этом туманном... пахлавистом ощущении; подтягивает колени к груди, желая запереть приятный жар прямо у сердца, и бездумно трётся, как кот, щекой о подушку, на которой лежит его голова. Оковы сна постепенно обессиливают тело: двигаться совсем-совсем неохота, — и заполняют разум тёмными водами, в которые погружаешься всё глубже и глубже...

      Шорох. Чего-то тканевого, рядом-рядом. Лололошка думает, что это Абди: плохо спит иль всего-навсего перевернулся на другой бок, — отвлекается на мгновение и упускает момент, когда жар начинает пробираться ему в голову. Осторожными, перебирающими и гладящими движениями он блуждает меж растрёпанных кудрей, оставляя за собой ворох приятных иголочек и отклик — группку мурашек вниз по спине. Лололошка по первости морщится, прячет лицо в подушке и ворчит-бурчит нечто совсем несвязное, слыша в ответ заливистое, бархатное хихиканье где-то над головой; но после успокаивается и доверчиво льнёт к прикосновению, ощущая, как жар заправляет прядь волос ему за ухо.

      Сонливость заливает собой всё тело, течёт вместе с кровью, плавно сея в каждой мышце тяжесть и покой: от ступням, к тазу, груди и голове — и Лололошка окончательно засыпает. Его уносит далеко-далеко, дальше пахлавы и жара, гуляющего меж кудрей — в другие сновидения, по которым он пропутешествует до самого утра; и с первыми лучами солнца забудет абсолютно всё, что видел ночью...

      Однако, по пробуждению Лололошка только и думает, что о необычном сне с ощущением сладости и жара.

-• • •-

      Абди блеет, что Бог-Фараон не отвечает на молитвы; Скульптор ворчит, что нет смысла посвящать их ему — весь Миср и так у ног своего правителя; Сдерик забавно круглит глаза и неуверенно басит, что никогда о таком не думал; Зариф с Бурисом и вовсе отмахиваются — занятые очень, а что сказать — всё равно не знают. Так и остаётся Лололошка у разбитого корыта — того самого чувства, что ответы на ладони, а удержать их не получается. Остаётся наедине с самим собой, догадками и неизменным взглядом величественной статуи, что никогда не снизойдёт до обычного смертного, мельтешащего под ногами из песчаника.

      Думается, что стоит просто попробовать заснуть у статуи снова, вверяя свой разум в скрещённые на груди скипетры, — а Лололошка действительно полагает, что необычный сон напрямую связан с Богом-Фараоном, — но отчего-то никак не подворачивается момент. Медитации всё короче и скуднее, — удаётся сыскать лишь сил, — а тревог и забот всё больше: суровый амар Альмухариб, кошмарный список, непременно кончающийся прилюдной казнью... И скорейший отъезд в Нарфанис, прочь с Зелёного Континента, ныне запрещённого для проживания.

      Во всей дальнейшей кутерьме не находится места уединению: Лололошка отныне абд, и обязан служить своей госпоже — Леди Окетре. Та, хоть и относится к своим абдам милосердно, не может освободить их от оков местных порядков и обычаев, особенно свободолюбивого Лололошку. Его манит в самые тёмные закоулки Мисра, в дикие леса Зелёного Континента; сердце горит искать ответы и приключения-приключения-приключения — ох, как же не хватает походов в данжи здесь, в большущем, но таком чужом особняке Леди! Лололошка чувствует себя лишним в этом месте: он не справляется с обязанностями (подумать только, бытовые поручения — это, оказывается, так сложно!), но не может дать Леди ничего взамен, как Сдерик, ставший готовить всем еду, или Скульптор, носящий за пазухой море интересных историй... только смотрит волком на закрытую дверь и цепляется за любую возможность выйти, прогуляться.

      Халима — одна из любимиц госпожи — ворчит, что Лололошка настолько полон тоски, что ей самой тоскливо на него смотреть; а Лололошка старательно выуживает редкий день, когда после рабочего дня в господском доме он ещё может стоять на ногах.

      За такой длительный срок необычный сон успел позабыться — так, витает где-то на подкорке фактом, что он когда-то был; и к стоящей на территории особняка статуе Бога-Фараона Лололошка идёт за тем же, что и всегда: умиротворение и силы. Силы справиться со всеми трудностями, разгадать все загадки и не опустить руки, а умиротворение — свыкнуться с ролью абда, хотя бы под покровительством милосердной Леди Окетры... хотя бы временно.

      Солнце давно уплыло за горизонт, и над головой высится полотно из точек-звёзд и лика недозрелой луны. Глаза слипаются, правильно дышать, — глубоко, поднимая живот, — получается через раз. Лололошка горбится, не в силах держать себя прямо; старается не смыкать век, слабо чувствует волны сна, шипящие уж совсем близко...

      И в один момент прекращает ощущать ночной холодок, всё это время бегавший по его спине.

-• • •-

      Снова жар. И сладость, и подзабытая пахлава — стелются мягким одеялом на плечи. Не достаёт лишь касания — приятной мелочи, штриха, что допишет картину сонного забвения, в которое всё норовит утянуть разум. Может, по-детски наивное желание ласки побуждает Лололошку перевернуться с бока на спину, а, может, на подкорке жужжит мысль не упустить необычное сновидение и на сей раз... Но жар и пахлава плавно обретают форму песчаниковых стен и плетёного ложа на манер округлого кресла без спинки, а мягкая подушка под головой отдаёт сатином. Веки разлепляются с непосильным трудом: Лололошка морщится и подносит к лицу ослабевшую в мышцах руку, проводит пальцем по уголкам глаз в попытке убрать сонное марево, — однако, даже так сверху вырисовывается чей-то силуэт, и прищур необычного цвета глаз смотрит прямо в лицо.

      Отчего-то знакомый, — прошлый сон ли, воспоминание какое? — голос одаривает своим бархатом уши:

      — Спи, маленький мироходец.

      И в подтверждение слов чья-то жаркая, — совсем-совсем как в прошлый раз! — рука мягко обхватывает лололошкино запястье, отводя его от лица и укладывая на живот. Но Лололошка, будто ребёнок, вредничает и противится: усердно промаргивает глаза и запрокидывает голову, метя взглядом в два аметиста на чьём-то до мурашек знакомом лице. Некто с серовато-белыми, льющими с плеч волосами, и рядом чёрно-красных перьев на щеках улыбается, по-птичьи клоня голову вбок — в ответ.

      — Не ты ли пришёл ко мне в поисках умиротворения? — со смешком вопрошает Бог-Фараон — узнавание пронзает Лололошку щекочущим лёгкие копьём. — Отчего ж сейчас противишься сомкнуть очи свои и погрузиться в желанный сон?

      За Богом-Фараоном раскрываются два до мурашек больших крыла, закрывая обзор на залитую рыжеватым светом комнату и вынуждая Лололошку не смотреть никуда, кроме аметистовых глаз. Те глядят сверху-вниз, и по бокам от них, задевая скулы, опадают две длинные пряди волос, собранные в фиолетовые ленты. Бог-Фараон ощутимо вздыхает, — чувствуется жар его тела, — и двигает коленом за головой Лололошки — тот с накатившим на щёки теплом осознаёт, что его подушкой всё это время было закрытое одеждой бедро. В аметистовых глазах пляшут бесята, сверкая золотыми украшениями, и перед ушами в видимой забаве приподнимаются длинные перья — Бог-Фараон будто смеётся беззвучно, повеселевший от глупеньковости смертного, чей блуждающий разум принял в своих покоях. А Лололошка в ответ дует щёки, вновь слыша шум сонных волн — ещё где-то далеко, на подкорке.

      Оставлять Бога-Фараона без ответа кажется кощунством. Особенно, когда он всем своим видом бархатно щебечет: «Давай, маленький мироходец, удиви меня, порази до глубины моей божественной души; я милосерден и одарю тебя всем, чем попросишь».

      — Потому что хочу ласки! — канючит Лололошка, ощущая, как приливает больше тепла к щекам, и оттого дуя их пуще.

      Жар и пахлава пробираются в каждую мышцу, во все уголки ослабленного тела. Лололошка ощущает себя частью покоев: ленных, сладко пахнущих и оставивших фараоновское величие где-то на площади Нарфаниса — в ликах золотых и песчаниковых статуй, но сохраняющих божественную ауру, от которой в животе раскрывают крылья бабочки; сам Лололошка оставил в господском доме все свои заботы и тревоги, ныне являя Богу-Фараону лишь свою прямолинейно-дурашливую, ребяческую часть.

      И Он знает это; видит насквозь, как земли Мисра и как всех своих подданных. Оттого улыбается тепло-тепло и так по-доброму щурит глаза-аметисты, что раскрывшие крылья бабочки пускаются в полёт.

      — Вот, как? — Бог-Фараон вопрошает беззлобно, накрывает живот Лололошки шелестящим ворохом перьев крылом. — Хорошо. Тогда закрой очи свои и дыши так же глубоко, как ты дышишь подле ног моих наяву.

      Чернота сомкнутых век сонливо-головокружительна, и бабочек слегка придавливает первым, неровным глубоким вздохом. Откуда-то дохнуло кардамоном, и его сладкий, пряно-лимонный вязкий аромат щекочет ноздри. На второй вздох Лололошка вздрагивает от знакомого ощущения жара, гуляющего в кудрях, однако, теперь он знает, чувствует, что это Бог-Фараон гладит его по голове. На четвёртый рука сама тянется к накрывающему живот крылу, неуверенно, — внезапно обжигает воспоминание-фраза: «Не трогай крылья,» — касается основания маховых перьев, но, не чувствуя сопротивления, зарывается пальцами меж них и перьев второго порядка, мягких-мягких, точно шёлк.

      Бог-Фараон вздрагивает в плечах, — его дрожь пробирается и в крыло, и в пальцы Лололошки, — но ничего не говорит. Только гладит раскованнее, проходя подушечкой указательного пальца по лбу, переносице и вниз — к мягкой щеке и дальше, обводя уголок персиковых губ.

      Шум сонных волн шипит в ушах, и умиротворение растекается мёдом по венам. Сердцебиение замедляется, — Бог-Фараон ласково проводит по груди фалангами пальцев, — и глубокие вздохи вскоре сливаются в один мерный ритм, словно течение спокойной реки.

      — Спи, мой маленький мироходец, набирайся сил, — бархатно шепчет Бог-Фараон. — Тебя ждут великие дела...

      И Лололошка засыпает крепким сном, нежась в жаре Его рук и сладкой пахлаве сновидений.

-• • •-

      Утро липко, точно мёд. Ленно, сонливо и тепло — бок накрывает тонкое одеяло. Лололошка потягивается, не открывая глаз, и зевает во весь рот — сладко-сладко, чтоб точно проснуться. В тесной абдской комнатушке под весом тела скрипит кровать, и одеяло нехотя спадает с плеч, когда Лололошка садится. Льющийся в господский дом солнечный свет тускнеет, просачиваясь через щели в деревянной двери, но освещает комнатушку. Лололошка трёт пальцем глаза и в спадшем с них сонном мареве замечает чёрно-красную бархатную кляксу на сундуке; протягивает руку, и клякса оказывается маленьким пером, таким пуховым и нежным, что вмиг становится хрупкой драгоценностью в ладони.

      Лололошка помнит, что заснул снаружи, у статуи, помнит необычный сон, Его голос и руки; чувствует, как в душе течёт умиротворение, и как наливаются бодростью мышцы — хоть сейчас выходи из комнаты навстречу приключениям. И аккуратно сжимает ладонь с пёрышком в кулак, прижимает к сердцу; с благоговением шепчет своему Богу: «Спасибо,» — и слышит стук в дверь — его пришли будить.

      Только потом, под знойным дневным солнцем Мисра, Лололошку посещает досадная мысль: «Блин, я же не спросил, Джодах ли Он!» — а следом за ней и глупенькая тоже: «Интересно, попаду ли я туда снова, если засну у статуи специально, только чтоб спросить?».