— Дерево кудесило.

Охотившись за лаской,

Обезьянка весела —

Хлоп! Ласка идёт с опаской.

Крышка открылась, и из коробки показался Джек. Он не раскинул тряпичных рук и не улыбнулся. Почти что зелёный, цветные волосы прилипли к взмокшему лбу, впалые глаза затянуло синью.

— Я собирался тебя выбросить, — задумчиво сказал Хёнджун. — Решил, что ты совсем сломался. Хихикал по ночам. Я не мог открыть тебя неделю, Джек.

У Джека вымученно подогнулись губы. Он, похоже, расстроился от услышанного — повисла голова, опали помпоны.

На коленях Хёнджуна лежало песчаное пальто, с которого он усердно снимал катышки. Поверх пальто — клочок бумаги, а промеж пальцев — ручка, натирающая фаланги. Комнату салило жёлтое солнце: лето пришло.

— Где же сирень? — Джек повёл головой в сторону окна.

— Отцвела, — словно извиняясь, произнёс Хёнджун. Ему стоило труда пожать плечами, но он видел, что взрослые делают так в разговоре с кем-то.

— На улице, наверно, жарко. Зачем тебе пальто? — Джек взял себя за щёки и растянул их в разные стороны, что отдалённо напоминало улыбку. Хёнджун попробовал её повторить, чувствуя необычайную тяжесть губ. — Оно очень красивое.

— Спасибо. Мне тоже нравится. — Хёнджун заботливо провёл по приятной, нагретой солнцем ткани. — Я хочу его продать.

Помпоны повисли в сторону.

— Маму нужно положить в больницу, — пояснил Хёнджун. — В последнее время ей… хуже. Мерещатся пугающие вещи. Она говорит, что в твоей коробке труп мальчика, который мешает ей спать по ночам. Говорит: ≪Мне страшно. Я не могу спать. Он скребётся≫, — монотонно повторял Хёнджун за мамой. Он укрепил хватку на ручке и принялся исписывать листок аккуратным почерком. Движения были такими же неспешными, как и его речь. — Я подумал, что её стоит снова положить в больницу. В место для таких, как она. Мы пришли, но оказалось, что за это нужно платить.

Хёнджун засунул колпачок в рот. Погрыз.

— Мы живём на пособие — я посчитал, но этого мало. Собрал вещи сестры, которые можно продать. — Он обернулся на потухший телевизор. В выпуклом экране его серое отражение глядело с вопросом. — Мне стало так жалко маму. Что она будет кушать в больнице? Денег не хватит на передачки. Она плохо себя чувствует и плохо выглядит. Сильно похудела, трудно ходит, повторяет, что наши стены в плёнке, я в плёнке, открываю рот, хочу заговорить с ней и не могу вдохнуть. А в больнице очень шумно, она не любит шум, да и кто к ней будет приезжать, кроме меня? Моя мама никому не нужна. — Хёнджун бережно отложил пальто и подобрался к телевизору. Ткнул кончиком пальца — экран набух разрядом тока. Отражение Джека за спиной могло напугать: качающееся на пружине худое тело с нависшими руками. — Что, если она заплачет? Как мне быть, когда плачет мама? Мама раньше никогда не плакала, но я не чувствую, что обязан к ней приезжать. Не из-за того, что она делала со мной плохие вещи. Я люблю её, просто не так сильно, как другие. Женщина из телевизора говорит, что любовь к маме — одно из самых сильных чувств для ребёнка, а я не могу этого понять.

Хёнджун не замечал, что с каждой секундой всё больше усталости, старости откладывалось в морщинках Джека.

— Почему у всех людей чувства полные? Я признался учительнице, что мне было очень тревожно отводить маму в больницу, и она сказала, что для детей и подростков нормально ощущать страх общения. Что в таком возрасте люди боятся допустить ошибку и показаться неловким. Только вот мне всегда было неважно, как на меня посмотрят другие. Мне даже не было стыдно, когда я тащил маму на себе до больницы, пока все косились на нас. Я переживаю разговаривать с людьми просто потому, что это переживание во мне есть.

Хёнджун поднял палец и стал зажимать кнопки телевизора. Включая, выключая, включая, выключая.

— Возможно, я немного понимаю, каково тебе — быть запертым в коробке, — закончил он.

Он не слишком хорошо мог считывать людей, но Хёнджуну почудилось, что Джек размяк, подобрел после этого сравнения.

— А давай я покажу тебе, как удобнее держать ручку?

Хёнджун передал Джеку предмет не из рук в руки, а положив его на жёсткий ковёр, чтобы Джек взял его сам. Он подробно рассказал, как поставить пальцы, чтобы не множить на них мозоли, а на вопрос ≪Зачем?≫ уверенно ответил, что друзья и нужны для помощи друг другу.

— Мы друзья? — удивился Хёнджун, ничуть не притворствуя.

— Конечно, — надулся Джек. — Хотя… Мне слегка обидно, что ты хотел меня выбросить.

— Извини, — всё ещё удивлённый, пробормотал Хёнджун, рассматривая пальцы, правильно держащие ручку, со всех сторон.

Джек вскользь проявил интерес насчёт того, что за записку Хёнджун написал, но тот пропустил вопрос мимо ушей, увлечённый новыми для него чувством, понятием. Дружба. Джек считал их друзьями. Друзья друг другу помогают, он сказал. И, значит, передают знания и умения. Хёнджун ненадолго растерялся, однако скоро додумался открыть верхний ящик стола. Там он хранил верёвочки. Обучать различным типам узлов было несложно; правда, Джек плохо справлялся со своими маленькими перчатками, кусал язык и бренчал шапкой — а снять перчатки по какой-то причине наотрез отказывался.

Друзья. Стал ли Хёнджун правильнее, заведя друга? Научится ли он наконец получать удовольствие от общения, от каких-либо занятий? Жалкие верёвочки… Хёнджуна не интересовало ничего в достаточной степени, кроме них. Он рисовал, вышивал, лепил и всё равно не понимал, что же это такое за чудо — наслаждение, радость.

Негде ему было поставить коробочку с самим собой.

* * *

Когда сирень отцвела и мамы Хёнджуна не стало дома, Джисоку сделалось легче.

Он не спал, но видел кошмары — наяву, чередуя реальность со страхом. Ведущая из телевизора (Джисок знал, что это именно она научила Хёнджуна, что дети любят своих мам) смотрела на коробку каждую ночь, даже после того, как женщина с игрушечными глазами перестала бегать от окна к двери. Ведущая не умела моргать, и мышцы её лица не шевелились, когда она говорила — а говорила она много. Однажды она засунула своего пса в микроволновку, чтобы просушить его шерсть. Однажды маленького гостя её передачи заточили в большой костюм аниматроника, оставив там гнить. Однажды мужчина убил её и похоронил на заднем дворе, одев в её любимый наряд своего поющего робота.

Но ведущая была в телевизоре. Женщина, поедающая сирень, скрывалась за решётками и дверями и не могла попасть в комнату. Папа стыл в стене. А комната принадлежала Хёнджуну, Хёнджун — друг Джисока, к Джисоку не могли притронуться. Комната Хёнджуна сулила безопасность.

Только однажды, когда Джисок вновь явился в ней к ночи, Хёнджуна в комнате не оказалось.

Его не было ни на кровати, ни за столом. Вместо него сидела тишина, и она резала уши. Джисока охватила паника: на столе покоился исписанный листок, ящичек с верёвками торчал, полнясь беспорядком. Хёнджун никогда, никогда не оставлял беспорядок! Куда он мог подеваться в такой поздний час?

Неужто… Неужто наружность забрала его?

Наружность нашла, как сделать больно Джисоку. Она была хитрой охотницей. Джисок звал и звал, клочил горло, просил папу и Хёнджуна прийти, не веря: как могло в мире такое случиться, чтобы четыре стены лишились своего хозяина?

Стало трудно дышать. Хрипя, Джисок чересчур вытянулся за край коробки и рухнул. Висок содрало. Закрутились ноги. Тогда он, не разбирая пути, пополз дальше. Ковёр до слёз тёр живот. Коробка застревала в ковре, впервые превратившись в мешающий груз. Руки полностью ослабли к моменту, когда Джисок врезался лбом в деревянную дверь.

Снизу она казалась жутко огромной.

Утирая неожиданные слёзы, Джисок выгнул спину и подтолкнул себя вверх на руках. Уставился на дверную ручку.

Хёнджун был его первым настоящим другом.

Друзья должны были друг другу помогать.

Локти тряслись, пальцы коченели, затылок буровился мурашками — Джисок открыл смиренную ручку, чтобы Хёнджуна спасти.

Дверь легко поддалась, проскрипела, описала полукруг.

Джисок смело уставился наружности в рыло. Они не встречались много-много лет.

И тогда он увидел. Короткие выдохи стали рвать рот. Глаза застеклило слезами. Джисок глазел и глазел, боясь пошевелиться. Брови подпрыгнули — неладный, пыльный, как Бог, механизм. Указательные пальцы, дрожа, взмыли вверх; Джисок пропихнул их в рот, завёл за щёки и насильно раздвинул губы. Захаркал смешками, смехом, сквозь сжатые капканом челюсти пошла, как мыльные пузыри, слюна.

Джисок не мог отвести взгляд. Джисок не мог перестать смеяться и плакать.

Как самородки, закапали искристые красивые слёзы. Солью свело рот. Скрипя челюстями, Джисок запел:

— Дерево кудесило...

Охотившись за лаской…

Тело качалось подобно пружине. Локти жёг ковёр. Напевая, танцуя, плача, хохоча, Джисок заперебирал ладонями по полу. Ему удалось перевернуть себя на спину ценой нещадной боли — колени вывихнуло. Джисок тянул и тянул, но коробка отказывалась двигаться с места. Сердцем тошнило. Ковёр стачивал с костей кожу, сопли взбалтывало кашлем.

Мотая головой столь часто, что слетела шапка, Джисок схватился за ножку кровати и подтянул своё бессмысленное тело с такой силой, что ноги начали отрываться.

— Обезьянка весела —

Хлоп!

Захлопнулся капкан. Выстрелил охотник с биглем.

— …Ласка идёт с опаской.