Темно.

Тихо.

Тесно.

— Ноги... Ноги болят...

Темно.

Не тихо.

Пружины впились в ноги.

— Дерево куде-е-есило...

Джисока выбросило. Из-за грубого движения пружины зачесались раны на ногах. Джисок не сразу отличил тёплую темноту коробки от тёплой темноты комнаты Хёнджуна: стояла ночь, луна брызгалась в окно. Над застеленной кроватью поднимался запах стирального порошка, сирень просунула макушку в белые решётки.

В антикварной лавке Джисок и не узнал бы, что наступила весна.

Хёнджун сидел за столом горбясь. Что в первую встречу, что сейчас его было не отличить от девчонки. Длинные жирные волосы, длинные круглые ногти, длинные намозоленные пальцы. Галстук, рубашка, чёрная юбка в пол. Горб не шевельнулся — услышать появление Джисока Хёнджуну мешали наушники, провод которых, запутавшись, спускался к коленям. Хёнджун что-то писал, не зажигая свет.

И щипал под столом запястье.

Джисок так и застыл, разинув руки. Одни глазёнки бегали туда-сюда, ища в чёрных пятнах комнаты опасность. Почему его вытолкнуло наружу, если Хёнджун сидел за столом? Неужто в темноте был... кто-то ещё?

Вспомнилось, как забасила песня: не своим голосом и не в своём темпе.

Папа?

Но папы не было. Был шелест тетради и ручки. Джисок прищурился за острое мальчишечье плечо и нашёл там, в проливе лунного света, красные чернила. Оценки? Отлично. Хорошо. Отлично. Отлично. Хёнджун очень медленно писал и, к тому же, неправильно держал ручку, но учился исправно. Джисоку стало стыдно, что он не ожидал этого от мальчика.

Наконец, его руки повисли. Улыбка плавно сползла с лица.

Хёнджун с самого начала вызывал страх. И он, и его комната: чересчур светлая, чересчур пустая и опрятная для подсобки антикварной лавки. Чересчур другая. Хёнджун походил на обычных детей лишь тогда, когда слышал жестокие шутки и напряжение уходило с узкого, напоминающего крысиное лица; Хёнджуна мало в чём можно было сравнить с детишками, которых Джисок привык веселить. Может быть, у него плохо получалось смешить мальчика, потому что механизм повредился?

Папа... Он будет искать и злиться. Хёнджун сказал, что получил Джисока просто так, но так не могло случиться, нет; не с папой, считающим каждую монетку. Это обман. Проверка. Папа придёт и потребует несказанную цену!..

Джисок направил голову вниз, посмотрел на ноги.

Он уже поплатился ими.

Может быть, отправиться домой самому? Пока Хёнджун не видит. Открыть дверь, подтягивая себя руками... От одной только мысли Джисока пробрала дрожь. Откуда ему было знать, что находится за пустыми стенами? Сколько несчастья и злобы спит там...

Шорох.

О стенку позади поскреблись.

Волосы на затылке встали дыбом.

Джисок обернулся, вжав шею в плечи. Ночь сгущала цвет стен и рисовала в глазах ядовитые разводы.

Никого не было за спиной. Просто стена.

Кто-то в стене?

Поскреблись ещё раз. Джисок сглотнул.

— Папа?

Моргать стало страшно.

Раздался стук в дверь — жертвенный ужас прокатился по всему телу Джисока, коснувшись даже омертвевших пяток. Джисок позвал Хёнджуна, но не получил ответа. Хёнджун его не слышал.

От внезапного удара о стену Джисок вздрогнул настолько сильно, что чуть не повалился вместе с коробкой. Веки наполнились слезами, комната разлилась.

Что сделают с ним, с беспомощной куклой? Ведь, едко ухмыляясь, папа рассказывал о мальчиках, которые держат других мальчиков за волосы и солят им губы.

Джисок с силой оттянул шапку, чтобы вытрясти из головы разбитые мысли. Дотянулся до подушки и с размаху запустил её в горбатую спину. Хёнджун повернулся неохотно. За тёмной чёлкой не видать было мышиного блеска глаз. Джисок съёжился. А вдруг Хёнджун — тот, кого стоило остерегаться?

Наушники упали на торчащие под юбкой коленки.

— Как ты выбрался, Джек?

— Коробка. Это из-за того, что она сломалась, да?

Джисок и сам не знал, а потому спрашивал.

— Пожалуйста, закрой меня обратно, малыш.

Джисок попал в коробку, будучи маленьким. За прошедшие годы его тело разрослось, ноги вытянулись, обжались, стало тесно и больно костям. Но всё было лучше внешнего мира — папа о нём в красках рассказывал. По вечерам, когда двери антикварной лавки наглухо запирались, папа садил своё тучное тело в кресло подсобки и щёлкал бутылкой пива. Крутил ручку коробки. Начиналась песня. Джисок выпрыгивал наружу и слушал, как папа высмеивал всех покупателей, повстречавшихся ему за день. Задачей Джисока было смеяться, хотя в душе он сжимался и трусил — сколько пьяниц, наркоманов, проституток, инвалидов, сирот, бедных, военных, больных, сколько ужасов томилось вовне!

Папа... Его возьмёт гнев, если он узнает, что Джисока в подсобке нет. Он ударит, может быть, сильнее, чем в прошлый раз! Вдруг после этого коробка Джисока придёт в неисправность и больше никогда не закроется?

Хёнджун подошёл, и Джисок зажмурился. Про иногда заходящего мальчика в юбке папа тоже рассказывал — плевался, говорил, что у таких, как он, локтевые сгибы в синяках и тавро подстилки. Но у Хёнджуна были лишь мозоли, потому что он не умел держать ручку как надо.

Истёртые детские пальцы схватились за крышку коробки.

— Погоди!

Джисоку впервые не по себе стало возвращаться в заперть. Всё, что он делал там, — без конца размышлял о том, сколько снаружи голодных обезьян и худеньких горностаев. Хёнджун остановился, как попросили.

— Тебе... Хёнджун, тебе не бывает страшно?

Луна серебрила мальчику волосы.

— Нет, — ответил он, не уточнив, из-за чего. — Или да. Я не очень понимаю, как это должно ощущаться. Пойдёшь спать? Ты выглядишь измученным.

Джисок ему лучезарно улыбнулся и кивнул. Как только крышка коробки забрала свет, пропала и его улыбка.

Джисок никогда не спал.

* * *

Это случилось снова.

Ночь, песня, боль в ногах, скрип ржавой пружины. Но в этот раз Хёнджун крепко спал, подмяв запястье подбородком.

Джисок уговорил себя не бояться. В конце концов, если маленький мальчик спокойно спит в этой комнате, то что такого жуткого в ней может быть?

Разве что неясная до сих пор причина, по которой коробка Джисока начинала работать по ночам.

Прощёлкав все пальцы, Джисок приободрил себя хмыком и потянулся к изголовью кровати, чтобы разбудить Хёнджуна и попросить его закрыть себя. Несколько раз Джисок пытался сделать это сам, но с возрастом места в коробке стало не хватать и крышка, если не надавить на неё, не укладывалась до конца. К тому же, Джисок очень боялся прищемить пальцы.

Он вытянул руку и остолбенел. Двинуться не получалось. Пружина зацепилась за неровности внутри коробки и приковала Джисока к себе.

Выдох получился с нажимом.

Жмурясь, Джисок погрузил ладони в черноту дна. Нужно было освободить пружину, поскорее разбудить Хёнджуна и вернуться в путы коробки. Джисок помнил, что шуметь нельзя, иначе проснётся больная мама.

За спиной послышался шорох, словно бы кто-то провёл ногтями по стене. Джисок зажмурился туже.

Чёртовая пружина застряла! Папа никогда её не чинил!

Джисок замер. Он понял. Папа не мелькал в окне и не искал его, потому что уже нашёл.

Папа был в стене.

И он как всегда открывал его каждую ночь, чтобы Джисок смеялся. Но сейчас Джисок не мог вытряхнуть из мешка лёгких ни одного жалкого смешка.

Ручка двери двинулась — быстро, вниз-вверх. От резкого поворота на ногах открылись старые раны, стянуло мышцы. Ручка двери двинулась снова — медленно, вниз-верх. Превознемогая боль, Джисок накрыл себя крышкой как мог. В щёлочке между ней и стенкой коробки осталась успокоившаяся ручка.

Мама Хёнджуна пыталась зайти, чтобы проверить, не умер ли её сын во сне.

Джисок оглушил себя ладонями и вдавил глаза в колени. Скрёбся папа. Мама продолжала попытки открыть дверь. Хёнджун спал — и спал, закрыв комнату на щеколду. Закрыв от чего?

Джисок всхлипнул.

В этот момент всё закончилось.

Он открыл один раз, другой. Дрожа, отнял от ушей руки. Комната дремала. Джисок распрямил затёкшую шею — большая шапка поддела крышку, и стало видно окно. Оттуда прямо вглубь коробки смотрела женщина.

Джисок застыл. Она видела его.

Вислые чёрные волосы были идеально расчёсаны. Белое лицо сливалось с белыми решётками, а глаза выглядели так, будто кто-то достал их из девичьего пупса и вставил в человеческие глазницы. Женщина горбилась — плечи достигали ушей. Но она стояла у сирени, за окном, за решётками, и не могла попасть внутрь.

Джисок моргнул — и резко, без движения, словно сменой кадров, у женщины открыло, скосило рот. Темноту ночи размешало движение: под сиренью закрутилось большое деревянное колесо. Такие Джисок встречал в антикварной лавке — прялки, ткацкие станки старинного образца.

Женщина всё смотрела на него не своими глазами. Прялка случайно зацепилась за её волосы, и пряди поползли по колесу. Голова женщины запрокинулась — волосы натянулись до предела. У Джисока заслезилось под ресницами: он настолько боялся моргать, что разнимал веки пальцами.

Хлоп!

Как и положено, на каждую тысячу ярдов станок издавал хлопок.

После хлопка затряслась дверная ручка. Уже не останавливаясь, кто-то ломился в дверь. Женщина в окне пропала, но, стоило Джисоку сморгнуть слёзы, как дверь затихала, а за белыми решётками вновь вставала женщина. Её голова дёргалась — волосы тянуло колесо.

Косой рот открылся неправдиво широко, и она, не отрывая от Джисока крупных глаз, начала медленно, не глотая, есть сирень. Одна костлявая рука вертела прялку, другая — вслед за сиренью клала в рот длинные ткацкие иглы, что протыкали щёки изнутри. Кривой, потерявший зубы рот жевал так же механически, как работала прялка.

Хлоп!

— Папа! — Джисок крикнул и, рыдая, припал к стене. Царапал, как мог. Обои слазили полосами. На концах перчаток выступили красные пятна: ногти загибались, ломались, кровоточили. Джисок должен был достать из стены отца.

Хёнджун не просыпался.

Вдруг запереливалась старая, размеренная мелодия — так заработал, зашуршал телевизор. Джисока внезапно успокоили нежные тона: утро высветило комнату: бежевые стены и коричневая мебель пожелтели на несколько оттенков. Ведущая детской программы была заперта в сером ТВ-ящике и, сидя на красном велюровом диване посреди плюшевых зайцев, вещала:

— Никто не был в этой комнате только один раз. — Она дружелюбно смотрела Джисоку в глаза и улыбалась той улыбкой, которой улыбался и Джисок, и Хёнджун. — Охотник с биглем долго кружил по поляне. Не найдя ласки, он пришёл домой и съел своего пса. Ласка думала, что спаслась, спрятавшись в подарочной коробке под тутовником, но лишь заперла себя вместе с тем, что уже было там.

Изображение шумело, шло крапинками. Ведущая замолкла, с улыбкой смотря в камеру. Джисок почувствовал, как штаны теплеют, низ живота дрожит и крепчает кислый запах. Он не мог уйти.

Ему оставалось, мочась, зажать себя крышкой коробки, больно дёргать звончатую шапку и слушать, как мама Хёнджуна перебегала то от окна к двери, то от двери к окну, не переставая стучаться.

Тикая, крутилась прялка.

Хлоп!