В комнате пахло сиренью.

Пока мама спала, Хёнджун помыл и перенёс в комнату тарелку, вилку и кружку. Не любил, если мама трогала посуду своими грязными руками. Потом Хёнджун протёр пыль на подоконнике — иначе возьмёт чих, аллергия. Вместе с пылью наскрёб несколько мёртвых мух и крошки фиолетовых соцветий. Белые решётки на окнах гнулись в узоре. Без решёток жить на первом этаже было опасно.

Хёнджун вдохнул. Чисто.

Коробка пестрела ромбиками. Её Хёнджун тоже старательно протёр, задвинув в угол у изголовья кровати. Разве бывают Джек в коробке такого размера? Хозяин антикварной лавки был прав. Хёнджун такого больше никогда не увидит.

Сбоку торчала лакированная ручка, холодная от долгого отсутствия человеческих рук. Хёнджун присел на колени рядом и стал её крутить. Ручка шла туго, потные ладошки соскальзывали с неё. Наверное, механизм сломался. Хёнджуну пришлось напирать всем телом, чтобы услышать едва разборчивое начало песни:

— Дерево кудесило.

Охотившись за лаской,

Обезьянка весела —

Хлоп!

Крышка отлетела и стукнулась о стену. Не проснётся ли мама от этого звука? Через секунду наружу выскочила игрушка в костюме шута. Она широко раскинула тряпичные руки, нависнувшие над Хёнджуном, и заболталась на ржавой пружине. Лицо шута распарывала улыбка. Съехавшая набекрень шапка шлёпнула одним из помпонов Хёнджуну по носу. Наконец, песенка дружно закончилась:

— Хлоп! Ласка идёт с опаской.

И в комнату вернулась тишина.

Хёнджун смотрел вверх, на игрушку. Это должно было быть весело? Розово-голубые волосы, оттопыренные ушки, выпученные глаза. Что-то было не так. Хёнджун прищурился, сдув чёлку. Пружина уже перестала скрипеть — кукла остановилась, а углы её улыбки задрожали.

Кукла была живой.

— Понятно, почему тебя никто не покупал. Ты сломан.

Хёнджун поднялся на слабых ногах, вывел грудь вперёд и дёрнул носом. Кукла пахла плохо, однако он всё равно обнюхал её красный ворот, чтобы понять, нравится она ему или нет. Кукла застенчиво поправила шапочку.

У неё внизу кровоточили ноги. Из нутра коробки дало теплом. Ржавая пружина дырявила ткань разноцветных штанов, вставлялась в мясо и пережимала кожу.

Хёнджун отправил в нос запах железа. Подол юбки щекотал пальцы ног.

— Я взял тебя, чтобы ты меня веселил. Весели меня, — сказал он.

Кукла округлила рот. Сухость между её губ лопнула, как швы.

— Как это — взял? — спросила кукла.

— Я забрал тебя из антикварной лавки.

Человеческие глаза куклы забегали, но им было не за что зацепиться в голой, начисто затёртой комнате. Хёнджун провёл ногтем по большому пальцу — высушенная белизной, кожа слезла. Белизна хранилась дома, чтобы убирать поверхности. Почему тогда кукла не веселила его?

— Ты не можешь меня смешить, потому что сломался?

Прилипнув круглыми глазами к окну, кукла взбодрилась, затараторила:

— Так! Ну-ка, отгадай. Висит груша — нельзя скушать. Что это?

Тряпичные руки в белых перчатках снова раскинулись. Хёнджун заметил, что перчатки были тряпичным рукам малы.

Он больно зажевал верхнюю губу, думая. Что бы это могло быть?..

— Висельник? — протянул он.

Кукла удивилась: закачала головой, и два разноцветных помпона легко захлестали по скулам. Хёнджун нахмурился. Он не любил ошибаться. Почему отгадка была неверной, если описание полностью подходило? Трупы не съедобны.

Дальше кукла начала кривляться. Она строила рожицы, лицо Хёнджуна оставалось спокойным. Фокусы с платками Хёнджун разгадал. Шутку про то, что дочке нельзя спать с мамой, потому что спугнёт аиста, Хёнджун и вовсе не понял. Конечно, с мамой нельзя было спать. Мама вся была в микробах и дурно пахла.

Хёнджуну показалось, что его равнодушие к чужим стараниям задело игрушку. Он часто видел это разочарование в глазах других. Пожалуй, Хёнджуну стоило хотя бы раз попробовать улыбнуться — для приличия, из вежливости. Однако кукла уже завалилась вбок, схватившись за ручку коробки. Та завертелась, пускай плохо. Висок игрушки блеснул пуговицей пота. Зазвенела песня.

— Дерево кудесило.

Охотившись за лаской,

Обезьянка весела —

Хлоп! Ласка идёт с опаской.

Кукла резво запела вместе с голосами из коробки, придав песне живости. В ритм задвигались белые перчатки, бровки, жесты. Кукла изобразила и обезьянку, и вертлявую ласку, не забыв про звонкий хлопок.

Почему-то в песне был только один куплет, но Хёнджуну это понравилось. Строки повторялись, движения — тоже. Сломанная коробка кашляла, голоса в ней замедлялись, искажались и распадались на слои. Кукла из кожи вон лезла, чтобы заглушить их собой, так сильно натягивая улыбку, что краешки рта трескались. Хёнджун захотел повторить.

Несколько сложно далось ему копировать куклу. Пальцы слушались плохо, сухая кожа болела — кроме того, Хёнджун не понимал, почему ушки у обезьянки не наверху, а по бокам, если у остальных животных они жались к макушке.

В какой-то момент Хёнджун засмеялся.

Визгливо, обнажив тонкие зубы и не обращая внимания на то, что песне пришёл конец.

— Ты чего? — тихо спросила кукла, неестественно сильно тяпнув себя за шапку. Шапка звякнула. Хёнджун смолк.

— Мои одноклассники смеются, когда я танцую. Танцевать — это смешно.

Бровки куклы заломало из-за чего-то, похожего на сочувствие. Наигрывая пальцами по коробке, кукла аккуратно произнесла:

— Может, есть что-то, что смешит лично тебя? Моему папе, например, нравятся анекдоты. Был ли какой-нибудь анекдот, который заставил тебя улыбнуться?

Много кто заставлял Хёнджуна улыбаться. Но то были люди, говорившие ему быть веселей. Неужели Хёнджун вёл себя некультурно с ними?

— Я слышал одну историю... То есть, анекдот. Он был про бармена и пьяного мужчину. Однажды бармен закрывал пустой бар и нашёл пьяного мужчину в углу. Он лежал на полу и не мог встать. Бармен хотел поставить мужчину на ноги, поднимал его и поднимал, но мужчина продолжал падать. Тогда из его кармана выпали документы с адресом, и бармен решил отнести мужчину туда. Пришёл, постучался. Женщина за дверью спросила, кто это. Бармен ответил: «Я принёс Вашего пьяного мужа, мадам». Дверь открылась. Женщина посмотрела на пьяного мужа и спросила: «А где его инвалидная коляска?»

Осторожная улыбка натянула щёки, Хёнджун уткнулся взглядом в пол. Искренность ослабила резкие черты его лица. Хёнджуна забавил неожиданный конец истории, которую он однажды услышал на базаре. Ещё, впервые услышав её, он почувствовал странное облегчение. С таким же чувством он снимал душащий галстук в конце учебного дня.

Кукла глядела на него во все глаза. Хёнджун опять сделал что-то странное? Ему почудилось, что глазные яблоки игрушки вот-вот выпадут и окажутся прохладным пластиком. Всё же, кукла хрупко улыбнулась, просыпала смешок. Хотя и не выглядела весёлой.

— Эта история меня насмешила. — Хёнджун прикусил резинку для волос и завёл руки за голову, чтобы сделать низкий хвостик. Прикосновение материала резинки к зубам не понравилось ему. — Ты не знаешь таких же?

— Знаю, — стушевавшись, сказала кукла. — Мне папа рассказывал.

У куклы был длинный язык. Хёнджун не умел говорить так много, как она. Не умел и, как она, смеяться — а кукла смеялась после каждой своей истории, порой доводя себя до хрипа. При этом круглые глаза её продолжали метаться по комнате, а брови — ходить ходуном. Хёнджун знал, что нахмуренные брови означают недовольство, поджатые к серединке — снисхождение, но его ужасно путала такая быстрая смена эмоций на лице. Кукла хохотала, но была напугана? Разве такое возможно?

Он напомнил себе, что кукла сломалась.

Ей в ответ Хёнджун сдержанно улыбался. Ему особенно понравилась шутка про проститутку. Она звучала так: психолог посоветовал пациенту искать во всём хорошие стороны. Пациент возмутился: «Я занимался сексом с проституткой, а она умерла процессе. Что здесь может быть хорошего?» Психолог подумал и сказал: «Второй час бесплатный».

— Теперь, — отсмеявшись, кукла неуклюже пожала плечами, — не мог бы ты отнести меня обратно?

Хёнджун в ту же секунду напрягся.

— Но хозяин лавки отдал мне тебя. Навсегда.

Сложилось впечатление, что кукле не понравились его слова. Белые перчатки впились в коробку, на миг подпрыгнули помпоны. Кукла глянула вниз, на свои ноги, пронизанные ржавой пружиной. Хёнджун догадался: так начиналась паника.

— Погоди, погоди... Я обязан вернуться домой!

Об стену комнаты обрушился удар. Это мама проснулась. Кукла издала писк, присела, взвыла из-за боли в ногах и нырнула ещё глубже в духоту коробки. Удар повторился.

— Кто там орёт! Заткнулся!

Хёнджун потянулся к крышке коробки, ощутив скользкую вину.

— Извини, это моя мама. — Он посмотрел на куклу уже сверху вниз. Она всё ещё была большой и печальной. Должно быть, мама углубила в её сердце страх. — Посиди тихо, ладно?

Затем крышка коробки захлопнулась.

* * *

В следующий раз Хёнджун открыл коробку утром воскресенья. Время было безопасное, потому что мама отсыпалась после терпкой ноч

Появившаяся из коробки кукла улыбалась по-прежнему, но дружелюбие только уродовало её лицо. Кукла мальчика, показавшегося Хёнджуну ещё старше, чем в первый раз.

В этот день у Хёнджуна не было сил смотреть кому-либо в глаза, поэтому он держал подбородок прижатым к груди и раскладывал на коленях верёвочки. Сначала от маленьких к большим, потом наоборот. Ему сделалось неуютно из-за почти одинакового размера двух верёвочек, и он подрезал одну из них так, как считал нужным.

На столе шуршал маленький телевизор. Ведущая монотонно зачитывала: «Ужасное событие потрясло сорок шестую школу: следы изнасилования были найдены в...» Рядом с телевизором гнила милая сирень. Хёнджун обратил внимание, как пристально кукла при первой встрече смотрела в окно, и решил, что сирень ей интересна. Он нарвал пару кистей, принёс домой, поставил в коричневую стеклянную бутылку и залил водой. Почему-то на третий день, несмотря на все его старания, сирень поникла. Как она тогда жила снаружи, без воды?

— Можешь продолжить рассказывать мне смешные истории? — Прощупывая верёвочки, попросил Хёнджун.

— Если не секрет... — Кукла звучала более уставшей, чем в первый раз. Словно она совсем не спала. — Зачем тебе это?

— Учительница в школе говорит, что я слишком серьёзный. Что я мало улыбаюсь. Что я... отличаюсь от других детей.

— Отличаться вовсе неплохо! — воскликнула кукла, но было в её тоне что-то неправильное. Кукольное. — Послушай... А что это был за шум, когда... За стенкой.

Хёнджун не заботило, какое выражение приняло лицо куклы, но он знал, что — сломанное. Весёлое, несмотря на страх. Кукла тоже не понимала и опасалась Хёнджуна, и тот её не винил. Он сам себя понимал мало.

— Это была моя мама. Она шумит, когда просыпается.

— Почему?

— Потому что она больна. Это называется алкоголизм. Ты слышал про такую болезнь? Мама очень много пьёт, становится злой и видит то, чего нет.

Кукла сдавленно икнула. Когда Хёнджун рассказывал окружающим о своей маме, реакция всякий раз была — жалость. Только ему не хотелось её. Вернее, он не знал, чем она поможет и почему она вообще есть, если во всех семьях происходит то же самое.

— Что же... Что же твой папа?

— Мой папа тоже болел. Он умер, когда я был меньше. Мы с папой вместе спали на диване, потому что у меня не было своей кровати, и однажды папа перестал вставать. Когда очень много пьёшь, сердце останавливается. Я, конечно, не сразу понял, что произошло. Жаловался маме на запах, но только на третью ночь она решила проверить.

Подумав, Хёнджун добавил:

— Это ужасное событие.

Ужасное событие не заставило его испытать сильных эмоций, хотя он знал, что такое смерть и что она никого не возвращает. Хёнджун заплакал на похоронах — его заставили подойти к белому трупу и попрощаться. На него глазели, ожидая. Все плакали. Хёнджун не выдержал такого напряжения и, отойдя, пустил ручьи по щекам.

Конечно, папу было жаль. Он делал много неприятного, однако Хёнджун всё равно не хотел радоваться тому, что его не стало. Тогда Хёнджун узнал о том, что существует не только грусть, но и скорбь, тоска по человеку. Не от себя — благодаря наблюдениям.

— А твои родственники умирали? — поинтересовался он у куклы. — Ты упоминал своего отца. Он умер?

Тени на ковре, изображавшем дорожные пути, показали Хёнджуну, что кукла помотала головой. Помпоны, уныло прозвенев, качнулись; через открытое окно ветер внёс в комнату горячий воздух.

— Нет. Мой папа жив.

— Ночью я слышал, как ты стонал от боли. Это папа искалечил тебя? Твои ноги?

Тень шапки дрогнула — кукла резко дёрнула за помпон. Да так, что хрустнула шея.

— Как тебя зовут? — вдруг перевела тему кукла. Хёнджун представился. — Отлично! А я Джи... Джек. Хёнджун, мальчик, как ты думаешь: моему папе жаль, что он так поступил? Думаешь, он испытывает вину? Он бы не сделал это снова?

Мозоли на пальцах защипало из-за джута. Хёнджун сложил верёвочки вместе, перевязал бурлацкой петлёй, убрал в ящик.

— Ты бы хотел, чтобы я сказал «да»?

Сгорбленная тень закивала.

— Да, Джек. Твоему папе жаль.

Хёнджун встал, надавил на ручку коробки и, не прибрав чёлку с глаз, затанцевал: обезьянка, ласка, хлопок. Когда он танцевал, люди смеялись.

Куклы — нет. Джек ему просто тепло улыбнулся, спрятав веками плывущие зрачки.