— Май деар, — Ричард Сапогов щерит красивый, идеально красивый рот в такой же идеальной белозубой улыбке, — твоя статья вызовет вери-вери… Трабл. Э лот оф проблем! Андестенд? Это никуда не годится, рерайт!

Юля послушно кивает.

Ричарда Сапогова она ненавидит всеми фибрами своей души — или думает, что ненавидит, потому что по большей части всё-таки презирает. Презирать Сапогова есть за что: за взятки, за постоянную смену эфирной сетки, за умалчивание, за откровенную ложь, за всё это великолепное сияющее лицемерие.

Юле так-то вообще просто кого-то ненавидеть или презирать, у неё это отлично получается. А ещё у неё отлично получается писать, но явно меньше, чем что-то чувствовать по отношению к тому, что она делает — все чувства стёрлись, ступились об острые грани цензуры, обточились, ожесточились о подтасовку фактов. От цензуры, подтасовки и прочего её, кстати, тоже тошнит. Даже больше, чем от Ричарда Сапогова.

— Я перепишу, — покладисто соглашается она и сметает белые листы бумаги со стола. Все они испачканы чернилами, какими-то заметками, испорчены рисунками и кое-где даже залиты какой-то дрянью, наверное, лимонадом, который она пролила на себя и рабочий стол, а казалось — на весь Катамарановск как минимум. Как максимум испачкала липкой сладостью всю Россию, но нет, Юлина рукожопость не была столь влиятельна, как бы ей ни хотелось думать иначе. А думать хотелось, конечно. Когда у тебя ничего нет, всё запрещают и всё отнимают, то только и остаётся, что думать и мечтать. На большее надеяться не приходится.

Сапогов брезгливо кривит уголок губ — ненавистная голливудская улыбка на секунду слетает с его лица, но потом налезает обратно как по маслу. Привык натягивать её снова и снова. Юля равнодушно вздёргивает бровь: уже поздно, товарищ Сапогов, уже очень поздно, она вас всего видела. И голого — в собственной постели, после не очень-то приятного секса ради повышения (сплошная выгода, никаких чувств, май деар), и застёгнутого на все пуговицы — на десятках проплаченных корпоративов. Она всё видит. Всё понимает. Даже больше, чем надо. Куда больше, чем надо.

Юля день и ночь печатает дурацкие статьи: статья за статьёй, статья за статьёй, всё проплачено и переплачено кому угодно, но только не ей; она на этом сраном Девятом канале, кажется, самая бедная, потому что самая честная, поэтому хочется то ли плакать, то ли пулю в висок пустить, то ли выблевать на покоцанные полы сраный лимонад за десять копеек, от которого её жуть как тошнит. Юля ждёт — отчаянно, безумно — когда её догонит пуля, потому что честность здесь не любят, а иначе она не умеет.

Она всегда такой была. С самого детства. Либо честность, либо ничего. Как оказалось, честность в журналистике — дурной тон, а Девятому каналу она никуда не всралась и не упала, эта горячая Юлина прямота. Разве что Юре Грачевичу, но Грачевич — слабак, размазня, ничтожество — Юля кривит губы и закуривает прямо в кабинете, слушая, как за стенкой этот самый Грачевич продаётся Татьяне Восьмиглазовой (а если ты продался Танечке Восьмиглазовой, то, считай, продался Сапогову и всему Девятому каналу с потрохами). Так что Грачевич — идиот — меняет честность на любовь, а Юля честность ни на что не меняет и менять никогда не будет. Не сможет просто. Это не для неё.

Для неё — громоздкие огромные статьи на десятки страниц, подробные, яркие, тяжёлые. Для неё — репортажи глубокой ночью на фоне какого-то заброшенного завода. Для неё — старый полусломанный микрофон, в котором застревают жестокие правдивые слова. Для неё — честность.

— Юль, я тебе на пейджер скинул… Сырное дело, понимаешь? Пропажа сыра — это такое… Ну прямо «Загадка дыры», мой следующий репортаж, а Сапогов, о этот коварный, жестокий, гадкий лицедей, может подавиться этими своими…

Юля механически кивает. Она не согласна, ей просто наплевать.

Что там, кто, кого и как на пейджер скинул — Юля понятия не имеет и иметь не хочет, она хочет спать, выпить, покурить и потрахаться, но сейчас восемь утра, восьмичасовая рабочая смена впереди и никого, с кем бы она могла потрахаться по дружбе. Без дружбы тоже.

Из друзей у неё только Женька, бывшая однокурсница, слетевшая со второго курса журфака.

Женя мечтательно листает украденные из своего бывшего ларька модные журналы, представляя на глянцевой обложке свою фотографию, крутит на пальце отданный ей на время (холостой!) пистолет, думая о том, насколько уместными будут в теле Малины (или как его там; Юля всех её хахалей не упомнит) пара пуль, и сгрызает с губ алую помаду, потому что она никогда ей не нравилась — у Григория Константиновича (у него ли?) совершенно нет вкуса в женщинах и вине, но он хотя бы пытается быть хорошим любовником. Если бандит, конечно, может быть хорошим любовником. Юля понятия не имеет. Она переговоров с бандитами не ведёт, в отличие от некоторых.

Юля предпочитает качать головой и по возможности помалкивать. Мудрость есть одна — на двух хуях не усидишь, в Женькином случае сразу на десяти, плюс-минус пара вагин. Женя, в отличие от неё, всегда была любвеобильной. Даже слишком. За все годы совместной дружбы Юля так и не разобралась, кто ей нравится больше — то ли мужики постарше с сомнительным прошлым и крутым норовом, то ли девочки-ровесницы, которые закатывают истерики, клянчат цветы и зовут гулять по паркам. Но разбираться и не хотелось. Сегодня Женя знакомит её с мордоворотом, у которого размах в плечах два метра, завтра — со вчерашней школьницей-блондинкой в розовом платье. Послезавтра окажется, что мордоворот присел в тюрьму за мокруху на двенадцать лет, а школьница теперь стоит на трассе в одних трусах, но это будет аж послезавтра, а сегодня Женя всё ещё влюблена.

А Юля, наверное, влюблена в неё. По уши. Или нет. Она ещё не успела решить, а честность как-то не особо канает, когда самой себе признаться ни в чем не можешь.

А вот с Багдасаровым всё куда проще. Она плюёт на совет-приказ Сапогова с высокой колокольни и отправляет статью в редакцию; сама готовится к завтрашнему репортажу, после которого костей не соберёт. И Женьке звонит, куда уж без этого. У них за столько лет пришло в привычку на ночь созваниваться.

— Как дела? — Юля наматывает шнур от домашнего телефона на палец и безнадёжно щёлкает жвачкой: рот горит от смеси водки с лимоном, всё вокруг плывёт.

Женькин голос в трубке шуршит с помехами, негромкий, привычный. На заднем фоне играет тихая скрипка, кто-то что-то болтает о деньгах и оплате… Юля закрывает глаза на секунду. Женька опять тусит в ресторане: то ли на работу устроилась, то ли ещё одного папика завела, непонятно, но она бы не удивилась ни одному из этих исходов. Хотя первый бы её немножко заинтересовал: Женька и работа умеют сосуществовать вместе лишь из-за денег, а деньги — копейки. Вот у них и не складывается.

Что с работой, что с любовниками. Она у неё такая — проблемная со всех сторон. Между двумя мужиками мечется и по бабским койкам прыгает. Однажды допрыгается, и её мелкая сиротой останется. На брата-то надежды нет, он всегда был дурак дураком.

— Юль, — Женя всё ещё шуршит, — Юль, замни статью про Багдасарова, я тебя очень прошу…

— Жень, честные выборы — это…

Честные выборы — это то, чего у них никогда не было и не будет. Всё куплено, оплачено и схвачено. Система отточена годами коррупции и работает безукоризненно, Юлькино вмешательство — так, глупость, блажь. Она одна на миллион, а таких, как Марк Багдасаров, — тысячи. Тысячи лжецов, взяточников и лицемеров.

Женя вздыхает. На всё том же заднем фоне что-то грохочет, кто-то визжит, а Юля неожиданно замирает. Крик, вопль — выстрел, водка начинает медленно проситься наружу, а Женя, кажется, и ухом не ведет. Оно и неудивительно. Деньги она любит больше честности, но тут Юля её осуждать не может — после того, что она пережила и кем в итоге стала… У всех свои недостатки. Юля — честная, Грачевич — влюблённый придурок, Сапогов — лицемерная мразь, а Женька путается с бандитами, чтобы прокормить себя, мелкую, а заодно и носить югославские юбки.

Лишь бы всё не закончилось тем, что её любовник (который из них ревнивее, интересно?), узнав то ли про блондинку с трассы, то ли про прошлого мордоворота, не разрядит в неё всю обойму. Хоронить её Юля не хочет.

Денег-то нет. Совсем. Есть лишь честность, но опять же, она нынче совсем не в цене.

Женя молчит ровно две секунды. В трубке кто-то голосит, плачет и стонет. Юля наливает себе ещё стакан водки. Руки трясутся.

— Юль, замни статью. Ты не понимаешь про кого пишешь, это такие люди… Никто церемониться не будет, понимаешь? И вторые шансы давать тоже. У них один сценарий для таких, как ты. Понимаешь?!

Понимает. Либо она замнёт статью, либо её замнут. Вот только Юля не боится — ей нечего бояться, некого бояться и нет ничего, чтобы у неё могли отобрать.

— Ничего со мной не случится, — она хмыкает и залпом опрокидывает в себя водку. Та течёт по горлу, жжёт и душит. Женя молчит.

Потом говорит тускло, выцветшим голосом.

— Моё дело тебя предупредить. А дальше решай сама.

И бросает трубку.

А Юля давным-давно всё решила. Поэтому она снимает чёртов репортаж, выводит статью на первую полосу, слушает ор разъярённого Сапогова, раздражённо бьёт его в челюсть, когда он лезет ей под юбку, вышвыривает испуганно-воодушевлённого Грачевича за дверь и выжирает третью бутылку водки. В итоге едва-едва держится на ногах, но не удивляется, когда ночью слышит тревожный наигрыш синтезатора где-то на лестничной клетке. И звонку в дверь не удивляется. И стуку — долбёжке двери ногами — она тоже совсем-совсем не удивляется. Юля, в конце концов, за честность. Даже если её придётся оплачивать кровью.

Юля такая. Она честная. Открывая дверь своей смерти, она улыбается, чувствуя, как улыбка трещинами ползёт по лицу.

— Добрый вечер, Григорий Константинович.

Честность стоит мало. Её жизнь — и того меньше. Юля это знает.