Зина хоронит их всех почти в один год. Тончика, на самом деле, лишаться тяжелее всех — сердце рвётся, кровоточит и бьётся осколками, Зина курит безостановочно все похороны подряд. Курить вообще начинает с похорон Юли — они были знакомы мимолётно, через Женю, пара тусовок в прокуренной квартире, пара патетичных пьяных разговоров, пара неловких объятий, всего ничего. Но Зина восхищалась её честностью со всех сторон: сама она так не умела, идеальная Зиночка Кашина, так что потянула сигарету в рот именно тогда, когда смотрела на мёртвое тело в гробу — гладко причёсанные тёмные волосы, восковое бледное лицо… И пуля глубоко в сердце. Женя всё крутилась рядом, поправляла чёрное кружевное платье на усопшей, отпихивала в сторону вездесущего Сапогова, который налакался в слюни и по-английски признавался трупу в любви, просил прощения и предлагал всё исправить… Ничего исправить было уже нельзя. Зина на тот момент уже два года не курила, как только в московский вуз уехала, без пагубного влияния Тончика привычка как-то выветрилась, но закурила прямо на первых похоронах — выдернула из трясущихся Жениных рук мятую упаковку дорогущих мальборо, сунула сигарету в рот, привычно затянулась…

Дым на секунду заволок глаза. Это было приятно.

Потом умерла Женя — Зина точно так же стояла над её гробом, и у неё руки ходили ходуном, когда она поправляла неожиданно белый саван, почти подвенечный, будто Женька замуж выходила, а не разлагалась прямо сейчас под её прикосновениями. В отличие от Юли, никакого прошитого насквозь сердца одним милосердным ударом не было, пуля красовалась прямо посередине лба, особо не скрываясь. Посиневшая шея, разбитые губы… Что с ней было перед смертью? Зина не знала и знать не желала. На похороны явились оба её любовника и пособачились прямо там, но не друг с другом, а с Тончиком — Зина отсутствующе качала головой, пока к ноге прижималась ревущая Улька, а сзади кто-то орал, слышались выстрелы, вопли и дикая ругань. Жилин тоже припёрся, будь он неладен — поправил тусклый рыжий локон, вздохнул тяжело, охнул…

Зина хмыкает. Лжец.

— Не стыдно сюда приходить?

Полковник Жилин отводит взгляд. И он, и она знают, кто сдал Женьку — Железный узнал, что она его пыталась продать, поэтому и позволил ей умереть. Если бы полковник умолчал о звонке, то Роман Малиновский, конечно же, её бы не пристрелил — кого из них двоих она пыталась похоронить? Первого? Второго? Обоих? Это уже неважно. Теперь они хоронят её, убитую своими руками — из ревности, из ярости от предательства, из… Да какая разница? Убийство ничем нельзя оправдать.

— Ну вы же понимаете, Зинаида Вячеславовна… Так уж вышло…

Зина понимает. Так вышло. Так вышло, что неугодные люди умирают, а бандиты идут к власти по проложенному ментами пути. Так случается, что город омывает кровью мирных людей, пока эти самые кровопийцы пируют и веселятся на вершине.

Но недолго. Это всё ненадолго.

Взрыв убивает всех главарей банд разом, и Зину заодно, потому что со смертью Тончика умирает какая-то очень важная часть её самой. Зина курит до посинения, на работу ходит хмурой и уставшей, всё, что у неё остаётся — это шлюха по имени Лиза, которая часами торчит с Улькой, и мамаша-алкоголичка Тончика. Мамаша умирает тоже — неожиданно выпадает из окна, и Зина снова справляет похороны, чувствуя, что с каждым новым днём мертвецов в её жизни становится всё больше и больше. Она буквально дышать не может, потому что её душат холодные липкие руки, тянут за собой на дно. Когда она встречается с Лизой, это чувство ненадолго отступает. При грабительском режиме Нателлы Стрельниковой Зина остаётся едва ли не единственной, кто имеет при себе квартиру, но заканчивается режим, и жизнь Лизы обрывается.

От этих похорон её тошнит. Ей кажется, что повсюду текут реки крови, заливают её с головой, топят в себе. Она смотрит на мёртвое Лизино лицо и чувствует, как сердце замедляет свой ход. Зина почти боится. Почти боится даже дышать, потому что думает, что скоро очередь дойдёт и до неё. В комоде спрятаны разгромные статьи про Багдасарова. На пейджере короткое и прощальное: «Люблю, целую», которое она получила в день смерти Жени. За пять минут до того, наверное, как бывший вынес дверь в её квартиру, а потом вынес ей же мозги, предварительно стерев спину в кровь на ковре. В милицию Женя даже не позвонила. Знала уже, кто её сдал, цыган небось нашептал, чтобы бежала, а куда побежит, если Улька на руках, и городом владеют бандиты? Зина прикрывает глаза, вспоминает, считает свои сбережения почти насмешливо, с каким-то чёрным смехом. Под кроватью — сберкнижка, чужие деньги. В шкафу висят развратные тряпки Лизы, она так и не успела забрать, а то, что от неё осталось, одежды больше не требовало. На столе стоит рамка с фотографией Тончика. В ванной остаются грязные детские вещи — Зина собирала плачущую Ульку в спешке, спешно бежала в ночь к цыганскому табору, теряя туфли, спешно отрывала от себя ребёнка, спешно прощалась, спешно… Всё спешно, всё быстро, так, чтобы успеть и не опоздать, дать выжить хоть кому-то. Дать выжить хотя бы Ульке, единственному, что у неё осталось от Тончика и Жени! Они все ради её счастья корячились, ради этого маленького беспомощного человечка. И Зина старалась ради неё тоже, ей всё равно был путь заказан умирать: все уже знали, что "Железные рукава" подчищают за "Железными каблуками", убирают всех любимчиков рухнувшего режима, а Зина была знаменитым любимчиком. Две чужие квартиры, опека, деньги… Слишком много всего ей досталось, чтобы Стрельниковская дочка не донесла отцу.

Доносит. Зину вызывают не в мэрию, конечно, нет, пара быковатых мужиков затаскивает её в тормознувший около подъезда мерс. Она не сопротивляется, поэтому её не бьют. В машине, помимо неё, ещё две женщины: одна без сознания, вторая с разбитым носом и губами. Плачет. Зина не плачет. Зина просит закурить и курит, курит отчаянно, тяжело, жадно. Курит в последний раз, чувствуя, как в дыме растворяются имена — Тончик, Женька, Лиза, маленькая Ульяна… Думает, что удачно родителей в Крым отправила, их наверняка пронесёт. Не настолько же Стрельников зверь… Наверное. Она на это надеется.

Первые двое исчезают в "Канарейке" с концами, а Зине неожиданно милосердно позволяют курить около машины. Мужчина с револьвером за поясом брюк любезно предлагает ей водки — вероятно, последней водки на её веку, но Зина рассеянно отказывается, вежливо улыбаясь — идеальная Зиночка Кашина! Ждёт. Её вызывают последней, и она идёт, как на плаху, но…

Григорий Константинович скользит по ней равнодушным взглядом. Улыбается краем губ — почти нежно. Кивком предлагает ей присесть — Зина садится послушно, но не подобрастно, она его не боится. Страх весь кончился в ту ночь, когда она в табор окольными путями пробиралась с плачущим ребёнком на руках. Поэтому и смотрит на него внимательно, запоминает со всех сторон: всё-таки последний человек, которого она видит перед встречей с Тончиком на том свете! Дядь Жила бы её выпорол за такие мысли ремнём, чтобы на заднице сидеть не могла ещё неделю, но он и сам сейчас сидит. Выйдет не скоро — Зина успеет сгнить, как и все, кого она успела похоронить за этот год.

— Зинаида Кашина, — Григорий Константинович постукивает пальцами по столешнице, смотрит на неё сквозь стекло чёрных очков, и холод его взгляда прошивает её насквозь. — Знаю. Помню.

С похорон Жени, наверное. Зину это не волнует.

— Мне лестно, — лжёт идеальная Зиночка. Лжёт уже очень привычно, как и всегда.

Она ждёт свой приговор и дожидается.

— Нихрена тебе не лестно, — мгновенно откликается бандит, но неожиданно теряет к ней всякий интерес, будто услышал всё, что хотел. Откидывается спиной поглубже в кресло и небрежно кивает в сторону выхода:

— Свободна. За тебя просили. Аж трижды.

Зина шустро выметается из кабинета, потом те же бандиты её отвозят домой. Вежливо открывают дверцу из машины, так же вежливо провожают до подъезда, видимо, чтобы не споткнулась и не убилась в темноте. Закрыв квартиру на замок, она находит в сумочке полускуренную пачку сигарет, которую, как оказалось, то ли не вернула, то ли ей подбросили обратно. Зина садится на диван, включает телевизор — по нему идут вездесущие «Слёзы сентября» с дочкой мёртвого владельца похоронного бюро в главной роли — и плачет.

Зина плачет так, что у неё рвётся сердце. Она рыдает часами, до икоты — истерит, хватается за волосы, кусает губы, царапает запястья ногтями, воет, будто дикий зверь. Даже засыпает на полу, всё ещё плача.

Следующим утром она понимает, что слёзы кончились и плакать больше нечем. И жить нечем, зато есть на что.

Шесть лет спустя из тюрьмы выходит Жила. Он очень долго курит, когда медленно бредёт меж ровного ряда могил — Юлия Калинина, Евгения Бражкина, Нателла Стрельникова, Елизавета Дунаева, Анатолий Бражкин, Альберт Оганесян, Роман Малиновский, Лошало Шижирь, Екатерина Бражкина… Идёт мимо них, покачиваясь, узнаёт некоторые имена. Иногда останавливается. Иногда нет. Иногда кладёт цветы — трясущимися руками.

На могиле Тончика Жила всё-таки срывается и плачет. Первый раз в жизни, наверное. Зина молча подаёт ему платок. У неё сухие глаза.

— Убью нахуй, — он почти касается головой земли на могиле. Могила Тончика самая ухоженная из всех — чистая, выскобленная буквально, со свежими цветами. Остальные не хуже, но Зина ухаживает за ними не столь тщательно. Не с такой очевидной любовью.

— Дядь Жил…

— Убью! Убью, гниду! Стрельников, сволочь… — он ревёт, как раненый зверь, и Зина обнимает его за плечи, за шею, тянет вверх, чтобы он поднялся с холодной земли, но Жила небрежно отмахивается от её рук, отталкивает в сторону. Потом позволяет себя увести — идёт кое-как, вне себя от горя, постаревший за день больше, чем за все эти годы в тюрьме…

— С Улькой что? — спрашивает он обречённо, когда Зина приводит его домой. Дядь Жила выжирает две бутылки водки, но смотрит абсолютно трезвыми и злыми глазами.

У Зины щемит сердце глухой тоской. В шкафу у неё сиротливо лежит коробка с детскими вещами.

— Цыгане увели, — отвечает она тихо, — как бы не было беды. Решили, что так правильно. С ними явно безопаснее, — она горько хмыкает, — чем здесь.

Чем здесь. В родном городе. В родной квартире.

Дядь Жила неожиданно кивает. Закуривает мрачно, предлагает Зине крепкую сигарету с горьким табаком, и она берёт. За эти годы чего только не курила и не пила, ничего уже не страшно. Самое страшное уже произошло.

— Это верно, — одобряет он, — цыгане своих не бросают. Может, вернётся когда…

В это уже Зина не верит. Ульяна, упаси её господь, не должна сюда возвращаться никогда. Как минимум до тех пор, пока не умрёт Григорий Константинович. Ему долго написано жить, а Ульке… Ульке путь в другое место указан. Может, хоть там она счастлива будет? Но точно не здесь, в городе, который обагрён кровью с ног до головы, где каждый угол помечен алым.

Здесь никто не будет счастлив. При бандитской-то власти!.. Сколько уже Стрельников у руля? Долго. И будет ещё дольше.

Дядь Жила с Зиной сидят на кухне. Курят, пьют и вспоминают — каждое слово режет острее ножа, и Зине кажется, будто её наживую потрошат. Уже далеко за полночь, когда она собирается спать и бросает негромко:

— Дядь Жил… Я тебя очень прошу — не заставляй меня тебя хоронить. Пожалуйста.

Он за её спиной невесело хмыкает.

— Обещаю, Зинок.

— Честно-пречестно? — спрашивает она наивно, как ребёнок, будто ей снова семь, а дядь Жила обещал их с Тончиком и Женькой свозить на пруд, показать белых цапель.

— Честно-пречестно.

Дядь Жила тянет её к себе на колени, обнимает крепко-крепко, так, что вздохнуть не получается, сминает всю, и Зина впервые за эти долгие шесть лет чувствует себя спокойно. В безопасности. Она устраивает свою голову на его плече и всё-таки засыпает на руках дядь Жилы, хотя собиралась уходить ночевать в спальню, прежде постелив ему на диване. Но она, как и в детстве, беспрекословно верит каждому его слову. Он взрослый, умный, он никогда не обманет, всегда-всегда следует клятвам…

Но в этот раз своё обещание дядь Жила не сдерживает.

А на много миль вперёд бархатом простирается глубокая бескрайняя ночь — жгут костры и благовония, поют и танцуют, хороводом крутятся цветастые юбки. В цыганском таборе мелкая Улька усердно учится раскладывать карты. За пазухой у неё лежат сёстрины серьги, в котомке за спиной — пара газетных вырезок и тёплый шарфик, а на шее висит тонкая золотая цепочка с красивым камушком. Брата и маму она не особенно помнит, сестру — куда чётче, но зато очень хорошо помнит, ещё лучше — грустную испуганную девушку, ведущую её глубоко в поля… Но любимое её воспоминание — как небо над Катамарановском расцветает миллиардом звёзд, а под этим самым небом по весне цветут подснежники. Улька задумчиво улыбается. Карты говорят, шепчут ей, что будет дальше — дальше всё будет хорошо, но она им не верит.

Улька с детства верить никому не умеет.

— Ульяна! Ульяна!

Её зовут поближе к огню, и Улька со вздохом убирает карты за пазуху, к серьгам, чтобы не потерять. Они старые, с потёртыми картинками, немного потрёпанные даже, будто им очень-очень много лет, больше, чем самой Ульяне, но женщина по имени Надья говорит, что они принадлежали очень хорошему человеку. Говорит: «Лошало, чаюри, его звали Лошало. Он хотел бы, чтобы это досталось тебе. Карты ему так сказали. В голодный год они не оставят тебя без куска хлеба». Лошало — очень красивое имя, но Ульяна сокращает до Лало, так ещё и лучше, и катает на языке, как конфету. Спрашивает тихонько: «Лало?», а ветер мягко шелестит ей в ответ. В ветре обычно слышится его голос.

Ночь расцветает в таборе звоном посуды, приглушённым смехом и запахом еды, Ульяна послушно идёт поближе к огню, чтобы не замерзнуть.

Карты говорят, что мёртвые её берегут. Что мёртвые её помнят. Что мёртвые её любят. Что мёртвые о ней заботятся, как могут — им очень трудно, но они пытаются. Стараются изо всех сил.

Ульяна не всегда им верит — картам или людям, без разницы, все лгут и предают, но она помнит своих покойников, как ребёнок помнит самое прекрасное, что было в его жизни. Самыми холодными ночами она никогда не мёрзнет, ведь её обнимают десятки рук и греют десятки тел, чужие голоса ведут её правильным путём даже сквозь самые запутанные тропы. Хранят её, как зеницу ока.

Ульяна живёт. А пока живёт она, живут и они. Пусть лишь в её сердце. Там им самое место.

конец

10 июня-15 июля 2021