Лиза скрипит зубами: бывший Женькин любовник и её же непосредственный начальник отгрохал ей (Женьке, конечно, а не ей самой) шикарную дорогущую могилу, с позолотой, с беседкой, с шикарным портретом. Будто и правда привязан был, но Лиза в это не верит, знает, что это простая благодарность, ведь это Женя дала ему великолепную возможность избавиться от конкурентов. В благодарность он и брата её не пожалел: Тончик сдох вместе со всеми, как собака, а мелкую сестру неожиданно утянул за собой кто-то из совестливых цыган. Оказалось, что они с совестью в ладах. У Лизы не было ни средств, ни сил, чтобы добраться до мелкой, а цыгане… Это тоже было что-то вроде благодарности — не оставлять ребёнка сдыхать. Как оказалось, Женя умудрилась заручиться поддержкой бывшего барона. Нашли как-то общий язык, а он, зная о своей смерти (цыгане это знают, они как кошки; Женя тоже была как кошка: знала, когда помрёт), велел кому-то из своих многочисленных родственников прибрать чужого дитёнка к рукам.

Лиза даже смотрела, как тоскующий табор уходил в небо со спящей малявкой на руках, и жалела, что не может пойти с ними — она стояла на трассе, пока цыгане шли прочь, затягивая негромкие тягучие песни. Лиза, недолго думая, нагнала красивую темноволосую цыганку в алой юбке, содрала со своей шеи тонкую золотую цепочку и торопливо сунула мелкой в крохотную детскую ладошку, чтобы… Хоть что-то на память осталось, наверное. Знала: больше не увидятся.

У Лизы гудели ноги от неудобных каблуков с железной набойкой, крохотную блестящую сумочку отягощала упаковка клофелина, хотелось блевать, а она стояла и смотрела вслед длинным развевающимся юбкам, траурному вою табора по мёртвому баро, блеску золота и заунывным тяжёлым мотивам молитв, чувствуя, что почти завидует.

Завидовать особенно было нечему. Цыгане меняли своё место жительства чаще, чем Лиза раздвигала ноги, а это что-то да значило. Вот только у неё, в отличие от них, всё-таки иногда находился кусок хлеба с вареньем и даже тёплая койка. Плевать, что чужая, плевать, что провоняла чьим-то потом, а матрас на ощупь такой, будто в нём все десять лет кого-то ебали в одной и той же позе. Плевать, что жвачка во рту была кислой и безвкусной, а Лиза едва держалась на ногах после ночной смены, чувствуя, как от холода отнимаются руки-ноги и все поджилки трясутся.

На многое плевать было. Даже на Зинку Кашину, которую она ещё со школы ненавидела — всю такую расфуфыренную девочку-отличницу с бантами. Думала тогда мстительно: «С Бражкиным спуталась, кончит дурно». Но дурно кончала лишь сама Лиза, точнее — вообще не кончала. Анатолий, Толька, Тончик Бражкин сдох, а Зинка химичила в НИИ на хорошей должности, пока Лиза морозила задницу на улице. Она сама не того Бражкина выбрала просто-напросто, Тончик Зинку за собой не утянул, отгородил подружку свою любимую от всего говна, в которое вляпался, а Женька тянула её за собой. Цеплялась за руки, неугомонная покойница, ночами снилась — ещё красивой и обнажённой, улыбающейся даже. Без пулевого отверстия во лбу. Без разбитых губ. Без посиневшей шеи. Без лоскутов порванного платья. Без стёртых в кровь запястий. Без…

Лиза бесилась каждый раз — будто она мёртвых шлюх не видела! Она не просто видела, она двоих самолично и закапывала, карябала сломанными ногтями мёрзлую землю, могилу рыла, пока Григорий Константинович равнодушно курил около сонно ворчащего мерса. Лиза стёсывала колени в кровь, пока трупы в яму скидывала, сверху всё той же землёй присыпала и ветки накладывала. Она столько шлюх на своём веку повидала, а с одной и вовсе каждый день встречалась. Взглядом. В зеркале.

Женька тоже шлюхой была, только продавалась по-умному, не так, как она — со всеми, кто больше трёх рублей предложит. Женька деньги гребла тысячами, а потом эти тысячи прятала так, чтобы никто не урвал. Лиза знала, где они, даже забрать могла, но… Женя ей каждую ночь снилась, постоянно. Безнадёжно, долго, и вместо того, чтобы жить припеваючи, она продолжала шлюховать, ненавидя весь мир. И всех своих покойников заодно.

На трассу Лиза попала сразу после музыкального училища. Ну как сразу — учиться оставался ещё год, а она уже трахалась с кем-то за деньги, пока её не прибрали к рукам "Железные рукава". Может, для кого-то из шлюх эта защита была в радость, но для Лизы — не особенно. После первого же визита начальства у неё забесплатно начало саднить в горле и между ног, обнаружились синяки на бёдрах, размазанная косметика… После визитов Григория Константиновича она спермой на пол блевала, потому что она вечно оказывалась единственной в её желудке. А Женька с ним добровольно кувыркалась, вон, даже от Малины ушла… Зря. Тем управлять было куда проще, а этот держал всё в своих руках. Железной хваткой.

Жизнь была как ушат дерьма. Лиза понятия не имела, что именно толкнуло её на предательство, но когда вопрос встал ребром, она просто перескочила на сторону Нателлы Наумовны, даже не раздумывая ни секунды. Не то чтобы надеялась перестать торговать телом, но почему-то думала, что они друг друга поймут, как шлюха Стрельникова бывшую шлюху Стрельникова. Поняли. Даже больше, чем было нужно. Сдавать всё, что Лиза насобирала на босса, было страшно, но… Она другого выхода больше не видела: жизнь была беспросветной ночью, сплошной теменью со всех сторон, а свет в конце тоннеля вёл её только в одну сторону.

У Нателлы Наумовны под боком сыто, тепло и можно было даже срезать денег, и Лиза пользуется всеми своими привилегиями сполна: под шумок переписывает на Зину Кашину и Женькину квартиру, которую ей кто-то из бывших мужиков купил, и старую мамашину, ту, что должна была Тончику достаться. Даже мать её хоронит, вместе с Зиной — обе курят как не в себя, новая владелица бюро, жена почившего бандита, сочувствующе им улыбается, оформляя заказ на цветы и венки, а Лизу потряхивает от страха. Руки нервно дрожат.

С этой же Зинкой, надоедливой, отвратительной и идеальной Зиночкой Кашиной, она и обнимается — в темноте, спешно, быстро, стягивая друг с друга одежду, неловко целуясь сладкими винными губами. Потом они лежат, глядя в потолок, по которому ползли трещины, и думают — об одном и том же человеке, наверное. Идеальная Зиночка Кашина в тот момент просто Зина, не больше.

— Когда? — спрашивает Зина негромко. Её голос почти впервые не раздражает, поэтому Лиза старается ответить как можно честнее:

— Скоро. Уже очень скоро.

Она уже знает, что долго президентский матриархат не продлится: её начальник (старательно говорит, что бывший, но на деле у таких, как он, увольняются только в случае смерти, бывших работников выносят более усердные работники вперёд ногами, либо в чёрных мешках по частям) скоро устанет это терпеть, и Нателла Наумовна отправится на тот свет первым же рейсом. Из всех расформированных "Железных каблуков" выживет только её дочь со Стрельниковскими глазами, а Лиза — перебежчица, предательница, крыса — поползёт вслед за дохлой недоначальницей. Она же не бывшая жена, не любимая дочка, она… Никто, наверное, в глазах босса. В глазах Нателлы Наумовны — тоже. Всего лишь досадная назойливая мошка.

За её (и своим) падением Лиза наблюдает без улыбки. Курит чуть чаще, чем обычно, выпивает на бокал дешёвого пакетного вина больше и задумчиво примеряет лезвие к запястью в ванной. Не решается. Она хочет жить — очень сильно, но не видит в этом больше смысла, поэтому свою долю ждёт обречённо, но даже без попыток побега. Всё равно найдут, рано или поздно. Так что лучше всё будет рано и быстро.

С Зиной попрощаться она не успевает. Но зато успевает передать ей Женькину сберкнижку и все те деньги, которыми она так и не воспользовалась. Может… Может из этого что-то выйдет? Чего добру пропадать?

Григорий Константинович тормозит около её подъезда на третий день после смерти Нателлы Наумовны. Настойчиво сигналит пару раз, и Лиза выходит к нему на подгибающихся ногах. Послушно садится в машину. Они там вдвоём, остальной банды нет — это хорошо, может, групповухи не предвидится и ей не придётся собирать выбитые зубы с пола. Григорий Константинович выезжает со двора. Постукивает пальцами по рулю, и в зеркале Лиза ловит его взгляд — пустой и ледяной, понятный даже сквозь очки. Она и без очков его видела, никому бы такого счастья не пожелала. Он дёргает челюстью.

— Не серчай, мать.

Лиза не серчает. Проглатывает ядовитый ответ: «Женя бы вас не простила», (будто ему на Женю не было плевать, как же), а потом, подумав, всё-таки говорит, хриплым усталым голосом:

— Зинку не трогайте. Она ничего не знала.

Григорий Константинович молча выруливает на трассу. Они едут в лес.