Сегодня полные крови и страха-отчаяния-ненависти сны не приходят.

Я не просыпаюсь с застывшим на губах криком и бьющимся в горле сердцем, не переживаю очередную паническую атаку и не подскакиваю от параноидального чувства, что кто-то рядом и пора бежать, прятаться, отбиваться… нападать.

Я просыпаюсь с гудящей головой, горящими глазами и пустотой в грудной клетке заместо бьющегося сердца. И замираю с закрытыми глазами и сбившимся на миг дыханием, когда ощущаю чужую руку в своих волосах и тепло под щекой.

Воспоминания о вчерашнем захлестывают лавиной — такой же леденящей и внезапной, заставляющей задыхаться от острого понимания происходящего.

Я все рассказала, пугающе проскакивает в мыслях и сердце даже не сбивается со своего ритма.

Тому, кому о подобном знать не следует.

— Проснулась? — длинные пальцы мягко массируют затылок, ласкающе спускаются к шее и пропускают, перебирают распущенные волосы.

Слишком близко, мелькает отстраненно, и тело напрягается, готовясь отражать атаку.

Мой взгляд упирается в темные складки одежды, поднимается выше по распахнутому вороту и встречается со спокойными змеиными глазами.

Орочимару выглядит расслабленно: откинувшись на спинку кровати, удерживая на весу какую-то книгу в светлом переплете, отложенную сейчас в сторону, и продолжая лениво перебирать мои волосы, совершенно игнорируя горящий шаринган и напрягшееся к атаке тело.

А внутри все зудит, зудит, зудит острое чувство неправильности.

Мои глаза быстро пробегают по комнате, а после возвращаются к расслабленному саннину.

Я щурюсь, не сводя с него внимательного взгляда, не в силах вспомнить, в какой момент из кухни мы переместились в незнакомую, обжитую спальню.

В спальню Орочимару.

— На полу было неудобно, — беззаботно пожимает плечами саннин, ясно уловив мое замешательство.

Закрываю глаза, понимая, что провела остатки ночи на чужих коленях.

И внутри растёт желание то ли истерично расхохотаться, то ли разрыдаться. Или всё вместе?

У меня снова едет крыша, с тоской мелькает в голове.

— Мне нужно в ванную, — охрипшим голосом произношу я.

— Прямо по центру, — услужливо подсказывает Орочимару и не шевелится, когда я поднимаюсь. Только смотрит, провожая внимательными, цепкими глазами.

Орочимару знает, мысленно повторяю я, чувствуя его острый, обжигающий взгляд на своих лопатках до тех пор, пока за мной не закрывается дверь.

Знает.

В нем ничего не поменялось.

Всё тот же интерес. Всё та же доброжелательность. Всё то же беспокойство.

Будто бы и не было вчерашнего вечера. Будто бы я ничего не говорила. Будто бы не я обрадовала его не столь далёкой смертью…

Прислоняюсь бессильно спиной к закрытой двери, жмурюсь изо всех сил и слабо ударяюсь головой о дерево. Оставшись наедине с собой, чувствую, как изнутри захлестывает запоздалый ужас осознания, непонимания и приторно-сладкой горечи.

Нет-нет-нет!

Я не хочу в это лезть… не-хо-чу, слышите?!

Путаясь в одежде, торопливо стягиваю её с себя, отпинываю в сторону, задыхаясь от висящего, бьющего наотмашь тяжёлого запаха пота, крови и металла.

Я ведь так и не дошла вчера до ванной, запоздало вспоминаю, сдирая с себя чертовы бинты, потемневшие от крови дочерна, резко разворачиваюсь… И тут же отпрыгиваю в сторону с гулко бьющимся сердцем, пригибаясь, активируя шаринган, готовясь отразить чужой удар.

И замираю, уставившись в зеркало.

Показалось, моргаю я, глядя на своё потерянное лицо в отражении.

Показалось, повторяю мысленно с нервным смешком и заставляю тело расслабить напрягшиеся мышцы. Качаю головой, выдыхая с присвистом, дерганно заправляю длинные пряди за уши и сжимаю губы, не сводя напряженных глаз с зеркала.

Отвратительно.

Истончившиеся конечности. Просматриваемые кости на рёбрах. Заострившееся лицо, углубившиеся морщинки на щеках… покрасневшие, воспалившиеся от слез глаза, тёмные тени под ними и почти лихорадочные пятна на бледной коже щёк.

И взгляд.

Черные, глубокие провалы заместо глаз.

Из них на меня смотрело что-то притаившееся, безумное, голодное до одури… на меня смотрело что-то, чего я бы никогда не хотела видеть.

На меня смотрела я сама.

Та я,  что лишь хотела спастись, выбраться с проклятых островов и никогда больше не возвращаться… что устроила резню. Которая окунулась в грязь с головой и хладнокровно размышляла о том, как продолжать свою вендетту…

Мои пальцы едва ли не с нежностью проводят по позабытому недо-ожерелью, с которым я так сроднилась, привыкнув к холодным, мертвенным касаниям гладких бусин.

Удавка, которой меня едва не придушили.

Удавка, с которой меня едва не…

Тишину разрывает звонкий грохот падающих на пол бусин.

Я провожаю их падение невыразительным взглядом, не чувствуя ничего, даже глупого облегчения или мрачного торжества, и стряхиваю с рук тонкую нить, что медленно падает, кружась в воздухе легко-легко…

Мои губы кривятся в подобии улыбки, и я едва-едва касаюсь грязно-желтых мелких пятен на шее, от вида которых в горле комок застревает и пустые глаза горят-горят-горят.

Кровавым, грязно-алым цветом шарингана.

Пустыми, едкими слезами, разъедающими изнутри похуже самой сильной кислоты.

Я не имею права на сожаление, стучит в голове надрывно.

Это был мой выбор.

Мое решение.

Моя глупая, бессмысленная месть за потерю Джузо и за весь тот страх-ужас-боль-гнев.

Мне было так страшно.

Так больно.

Я бессильно опираюсь руками о раковину, дыша часто-часто, пока в памяти, словно в издевку, всплывает, как медленно падают тяжелые капли крови на землю. Как падает тело, оставшись без головы. Как легко входит клинок в мягкую плоть…

Меня охватывает отвратительная, липкая дрожь.

Если бы только они сразу отпустили нас, мотаю я головой, выдыхая с присвистом. Но они этого не сделали. Киринины решили поиграть. Поиграть в кошки-мышки.

И проиграли.

Это ведь не моя вина, что я оказалась хитрее.

Сильнее.

Управлять ими было так легко, мелькает в мыслях, пока передо мной оживают кровавые картины жестокой расправы одного шиноби над другим. Глупые-глупые киринины, которые не знали, как защищаться от иллюзий, думая, что опасен лишь прямой взгляд глаза в глаза…

Это не мои мысли.

К горлу подкатывает тошнотворный комок, и, кажется, словно я вот-вот захлебнусь в собственном яде.

Это мои мысли.

Мои решения.

Обхватываю себя руками и зажмуриваю глаза изо всех сил, захлебываясь от чувства собственной грязи, крови, в которой вымазана вся насквозь, задыхаясь от нехватки воздуха, ненавидя себя так сильно, что почти-желая-умереть…

Прямо сейчас.

Задохнуться от собственных мыслей, перестать дышать, думать, знать, жить…

— Т-шшш, — чужие руки обхватывают за плечи, разворачивая к себе, а мои наполненные ужасом глаза встречаются с уверенным, спокойным взглядом саннина. — Вдох. Выдох. Медленно. Спокойно. Вдох. Выдох.

Зажмуриваю глаза, тряся в отрицании головой и чувствуя, как по щекам текут обжигающие слезы, а легкие внутри горят и судорожно сжимаются-сжимаются-сжимаются…

Это я решила убить их.

Я убила их всех.

— Давай, — его рука приподнимает мою голову за подбородок, встряхивая и заставляя смотреть глаза в глаза. — Вдох… выдох. Ты можешь, я знаю, — мягкий, глубокий голос врезается в мозг, прорываясь сквозь наполненные паникой мысли и заставляя слушать. — Успокойся. Все хорошо, слышишь? Рядом только я. Ты в безопасности. Давай вместе. Вдох…  Выдох. Еще раз. Теперь медленнее…

Вдох…

Выдох.

— Молодец, — тихо продолжает Орочимару, мягко касаясь в утешающем жесте обнаженной спины. — Все в порядке. Продолжай дышать. Вдох… Выдох.

Я резко обмякаю в его руках, а в голове как заевшая пластинка: «Вдох-выдох. Вдох-выдох…».

Находит чувство абсолютного безразличия и какого-то глубинного ступора.

Орочимару что-то еще успокаивающе говорит, гладит по голове, спине, смотрит внимательно-внимательно, не скрываясь, прислушивается к поверхностному дыханию, что-то ищет на моем лице, хмурится на продолжающуюся мелкую дрожь, а потом подхватывает на руки.

И продолжает говорить-говорить-говорить, включая воду, осторожно подталкивая, помогая забраться в ванну, не давая поскользнуться, удерживая крепко-крепко.

Совсем не вслушиваюсь в его слова, только прикрываю глаза и обхватываю себя руками, почти растворяясь в его интонациях.

Никак не реагируя на его легкие касания.

Послушно откидываю голову, позволяя промыть водой собственные волосы, мочалкой пройтись по спине, шее… и совсем не открываю глаз, не смотрю вниз на грязную воду с отчетливым оттенком красно-бурого, от которого внутренности сжимаются в леденящем узле и просятся наружу.

Грязная, грязная, гряз…

— Не открывай глаза, — предупреждает Орочимару, отвлекая так вовремя, а после снова заставляет запрокинуть голову и льет на волосы что-то холодное, пахнущее чем-то травянистым, чем-то знакомым…

Его шампунь, мелькает равнодушная догадка, пока на волосы льется уже вода.

В следующий момент саннин заставляет подняться, вытаскивая из ванны одним движением и тут же набрасывая на плечи халат, укутывая в нем так плотно, что и не пошевелиться. Аккуратно трет о полотенце мокрые волосы, а после с той же легкостью подхватывает на руки, унося обратно на кровать, крепко заворачивая в одеяло с мягким: «Тебе нужно поспать».

Я закрываю глаза с вязким комком в горле и желанием никогда не проснуться.

Мне ничего не снится, и я думаю о том, что, кажется, разучилась видеть их за все то время, что провела в этом мире, потому что во снах ждут только кошмары и страх.

Я просыпаюсь от приятного запаха трав и еле слышного переворачивания страниц книги. Облизываю пересохшие губы, ощущая отвратительную сухость во рту и горле, и сквозь опущенные ресницы смотрю на чужой профиль, уже не чувствуя его руки на своей голове.

Не чувствуя, не реагируя на его близость как на что-то опасное.

В этом и заключается его опасность, мелькает, кажется, первая здравая мысль за последние дни.

— Твой чай скоро остынет, — замечает вскользь Орочимару и откладывает книгу в сторону, встречаясь со мной все тем же спокойным взглядом.

На мгновение между нами повисает тишина.

— Спасибо, — выдыхаю еле слышно, не отводя взгляда и борясь с предательским желанием спрятаться с головой под одеяло.

— Пожалуйста, — с легкой полуулыбкой отвечает он и выглядит так, словно все это ему ничего не стоило. Вот только глубоко засевшая в глазах задумчивость и еле заметные тени под ними выдают его.

Я сажусь на кровати, скрестив ноги, и неосознанно кутаюсь в одеяло, обхватив двумя руками протянутую широкую пиалу и продолжая смотреть на саннина. Не делая и глотка, несмотря на всю сухость во рту и манящий запах, от которого внутри образовывались рвотные позывы.

В Орочимару так и чувствовалось терпеливое ожидание.

Так не люблю серьезные разговоры, мелькает в голове, и я делаю глубокий вдох, без всякой надежды тихо спрашивая:

— Мы можем не говорить об этом?

Орочимару выгибает бровь, откидывается на подушку и с насмешкой соглашается:

— Конечно, можем.

В его глазах мелькает что-то нехорошее и в интонациях легко читается предупреждающее: «Но мы будем говорить об этом».

Я прикрываю глаза, безмолвно смиряясь с этим.

И все-таки подношу к губам чашку под смягчившимся взглядом Орочимару.

Что-то успокаивающее, отстраненно констатирую я, перекатывая на языке этот привкус трав.

— Значит, я умру, — констатирует он без особого интереса, наклоняя голову, смотря внимательно, цепко, явственно анализируя каждое движение и эмоцию.

Моя рука вздрагивает, и я сглатываю слишком громко в повисшей тишине, запоздало вспоминая, что почти ничего и не сказала. Ограничилась сжатыми фразами и своим страхом перед грядущим пиздецом в виде войны, кучи смертей и ловли Хвостатых.

Мои губы кривятся в жалком подобии улыбки, похожей скорее на болезненный оскал беззубой, искалеченной псины:

— Мы все умрем, Орочимару-сама.