Снова с сомнением окидываю себя в зеркале, однако возвращаться в то место совсем не хочется, и я в очередной раз за последние дни тяжело вздыхаю, заплетая длинные волосы в небрежный хвост.

С размерами я неисправимо облажалась, и на исхудавшем тельце висело все. И свободная светлая рубашка, открывавшая вовсе не соблазнительный вид на россыпь бледных грязно-желтых пятен, выступающие позвонки на шее и слишком острые ключицы с выделяющейся грудиной; и даже такие же свободные темные штаны, которые пришлось подвязать фирменным поясом последователей Орочимару, просто потому что иначе они с меня слетают.

Взгляд вновь цепляется за него, и я сжимаю губы, с ядовитой насмешкой думая о том, что за последние дни на мне побывало слишком много вещей змеиного саннина, включая злосчастный халат, который мне все так и не хватает духа вернуть.

В чем-то я до отвращения напоминаю себе собственного брата во времена его ученичества у змея и отчаянно надеюсь, что это ощущение пройдёт, а не решит затянуться. Или и вовсе усугубиться…

Безумно хочется отсидеться в комнате, не появляясь на чужие глаза как можно дольше, однако что-то подсказывает: Орочимару не поленится и найдет меня, где бы я ни была, как уже проворачивал это несколько раз.

Мне совершенно искренне не хотелось общаться и видеть хоть кого-то, однако выбора мне не оставляли, так или иначе вытаскивая на люди в количестве целых двух человек. Благо, на этом змеиный саннин и заканчивал, удовлетворяясь моим молчаливым присутствием и продолжая увлеченно дразнить и грызться со своим напарником.

И если первые несколько дней я еще отчаянно не желала обращать внимание на реальность, продолжая тонуть в себе, то после… Не могу сказать, что мне становится легче, потому что внутри все так же болезненно пульсируют ошметки прежней меня, заставляя переживать раз за разом все те долгие дни и задыхаться от тревоги и безумного страха.

Но.

Кажется, я учусь жить с этим.

Привыкаю к этой боли и крови на своих руках.

То, что так хотел донести до меня Джузо, до меня доносит только его смерть.

Я бы засмеялась, правда, от этой гребанной иронии, но не нахожу в себе ни капли веселья. Разбитые не единожды в кровь руки тому свидетельство. Мои глаза сами находят забинтованные по самые запястья ладони, и я едва сдерживаю тяжелый вздох.

Попытка снова забыться в тренировках потерпела сокрушительный провал.

Собственное тело, будто осознав, что находится в безопасности, внезапно напоминает о себе болью в мышцах, неприятно-тянущими ощущениями в ране и жжением в чакроканалах, а укоризненный взгляд змеиного саннина при встречах так и добавляет морально-угнетающее: «а я говорил».

Первая же попытка уйти в тренировки заканчивается кружащими перед глазами мушками и острой болью в животе. Глядя в каменный потолок рассеянным взглядом и продолжая валяться на полу, я думаю о том, что, возможно, недели будет мало, и с досадой касаюсь отметин на собственной шее, доказывающих, насколько плачевно мое состояние.

Обычные синяки на теле шиноби с их ускоренной регенерацией сходят за пару дней, но в моем случае… Чакра биджуу ядовита, и мне не стоило об этом забывать.

Мое выживание в целом было гребанной удачей и игрой на грани фола.

Я продержалась с чакрой биджуу внутри почти десять дней и не валялась при этом пластом, изображая из себя свежий труп. Даже бегала бодрячком, играла в спрячься-или-умри с ойнинами и что-то соображала. Правда, назвать себя здравомыслящей в те дни язык не поворачивается: будь я в своем уме, ни за что бы не стала так рисковать, задерживаясь на чужой территории, но… Я выжила. Победила. А победителей не судят, верно?

Мои пальцы с легким нажимом касаются бледного, грязно-желтого синяка, и я сжимаю губы в тонкую линию, едва заметно морщась. Сколько прошло с их появления?.. Недели две уже, да?

Огромный срок для шиноби — последствия моей глупости, вздыхаю, вспоминая предупреждения Орочимару и все еще ощущая восстановившуюся едва ли наполовину чакру. Вся регенерация и работа собственного очага направлена на борьбу с остатками чакры биджуу и лечение оставшихся трещин в чакроканалах, исключающих использование техник больше, чем на необходимый минимум.

Все, что мне остается доступным — это простая разминка и… медитации.

Медитации, которые я забросила после своей первой же неудачи в самом начале своего попадания. Черт, так смешно и грустно сейчас вспоминать первые попытки пробудить чакру и свой энтузиазм… Чувство, будто это было сотни лет назад.

Когда я, наверное, от безнадежности вспомнила о медитациях, то едва ли на что-то надеялась и скорее просто пыталась себя занять хоть чем-то — сосредоточиться на чем-то надолго и снова с головой занырнуть в свои задумки, полностью игнорируя внешний мир. Но этому мешало быстро устающее тело и тут же возникающий туман в голове. Общаться мне не хотелось, как и выходить из своей комнаты, поэтому великолепная мысль о медитациях пришла как никогда вовремя.

Как ни странно, войти в нужное состояние получается сразу, и я долго задумчиво разглядываю собственный очаг чакры — пульсирующий синий комок чего-то сияющего и обжигающе-горячего, приятно согревающего, от чего тянет полностью раствориться в этом ощущении, чем я и занимаюсь. И рассматриваю-рассматриваю-рассматриваю тянущиеся от этого комка ручейки чакры, следую за ними, изучая собственный организм изнутри, застываю напротив потрескавшихся дорожек, из которых чакра, будто та же вода, расплескивается, растворяясь в воздухе, и стискиваю зубы, разглядывая темно-красные вкрапления, болезненно пульсирующие, выглядящие так неправильно в синем потоке.

Из медитации я выхожу загруженная и не обращаю внимания на уже привычные перепалки Орочимару и Сасори. Не могу сказать, что медитации дают мне что-то особенное, но все-таки чувства и понимание собственного тела неуловимо обостряются.

В медитациях я пропадаю едва ли не по полдня, завороженно наблюдая за течением собственной чакры, растворяясь в ее горячем потоке и вскользь замечая, что почему-то после них мне становится легче.

А вкрапления темно-красного все уменьшаются, и мне почти хочется смеяться, когда я это замечаю. А ларчик просто открывался, да? И даю себе мысленно оплеуху — сколько разговоров было о пользе медитаций, а до меня только доходит.

И выдыхаю, вспоминая, что мало кто из взрослых, состоявшихся шиноби действительно тратит свое время на подобное: несмотря на всю их полезность, времени это занимает предостаточно и помогает больше в самом начале своего пути, обостряя восприятие и улучшая работу с чакрой.

Крупицы, на самом-то деле, помогающие лишь в изучении и понимании новой стихии, да зеленым генинам… Хотя, в общем-то, меня от них отличает лишь тушка Учихи с какими-никакими, но наработанными техниками и знаниями относительного будущего.

Из уныния я слишком быстро скатываюсь в самоуничижение и жесткий сарказм.

Орочимару даже не требовалось высказать свое мнение о моих действиях: я сама неплохо справлялась с опусканием себя глубоко под землю… Не то, чтобы я была так уж далека от дна. Мое выживание — гребанная удача и накрывшее безумие, из-за которых мои действия было сложно прочитать даже ойнинам, специализирующимся на убийстве шиноби, а вовсе не результат моих блестящих навыков и работы мозгов. Гордиться нечем — только стыдливо прятать глаза и опускать голову, надеясь, что это никогда и нигде не всплывет. Хоть надежда и умирает последней, да.

Может быть, мне и вправду помогают справиться с подтекающей крышей медитации, а может быть спасает покой и возможность побыть с собой наедине. Если, конечно, забыть про встречи на трапезах, но Орочимару продолжал довольствоваться моим молчаливым присутствием и своими попытками вывести из себя Сасори, а сам кукольник едва ли задерживал на мне взгляд дольше необходимого, игнорируя меня точно так же, как и я не обращала на них внимания, не желая общаться в первые дни.

И все же… Внутри постепенно просыпаются интерес и скука, заставляя вновь обратить внимание на внешний мир и выйти из своей самоизоляции.

Заброшенная база днем производит такое же гнетущее впечатление, что и вечером, заставляя с настороженностью оглядываться и прислушиваться к малейшему шуму, и в то же время неуловимо завораживает, почти очаровывая и горько напоминая о многочисленных фильмах с заброшенными лабораториями и подземельями.

Здесь нет никого, кроме нас троих — даже гребанных мышей с насекомыми, — и это почти пугает, когда задумываешься о том, насколько сильно зависишь от двух гениев, ни одному из которых доверять не стоит.

«Почти», потому что я остаюсь до безумия уверенной в том, что хуже смертельных догонялок с ойнинами в моей жизни уже ничего не может быть (большая ошибка, подсказывает что-то внутри, но я отмахиваюсь от своих дурных предчувствий так, будто это противная муха, жужжащая над ухом), и чрезмерно любопытной. Отчасти это даже логично — выглянуть из своей раковины, меня заставляет именно чертов интерес, который поддерживает во мне жажду жить даже в самые худшие моменты.

Клянусь, на моей могиле однажды точно будет высечено что-то вроде: «она была слишком любопытной».

Совершенно естественно, что после безрезультатных попыток исследования заброшенной базы, в которой нет ничего и никого интересного — наверняка все перенесли до того, как ее покинуть, — мое внимание захватывают мои спутники.

На мое личное удивление, хоть Сасори с Орочимару не прекращали спорить и беззлобно переругиваться ни на секунду, а также по-детски мелко пакостить друг другу, однако их быт, казалось, продуман до каждой мелочи… И продуман, как ни странно, в большей степени Сасори.

Тем самым ядовитым, высокомерным и нелюдимым кукольником, что каждый день заботится о том, чтобы на столе была еда, в душевых вода, а в комнатах тепло.

И заметить это не так сложно, когда твой мозг цепляется за любую мелочь, чтобы не оставаться со своими мыслями один на один, а сам Сасори не больно-то и скрывается — увидеть его выходящим из котельной с ящиком инструментов в первый миг заставляет меня пораженно замереть, мгновенно сопоставляя инструменты и появившееся тепло, и тут же получить несколько язвительных комментариев, на которые я мысленно закатываю глаза, ничего не отвечая и проходя мимо.

Ответить Сасори — это почти наверняка вляпаться в спор на несколько часов, пока вас кто-нибудь не прервет, а зная змеиного саннина… Орочимару здесь так же скучно, как и мне, и он не упустит ни единой возможности повеселиться. Особенно, если это веселье предполагает участие Сасори.

Из моей груди вырывается тоскливый вздох, и я смотрю себе под ноги, еле слышно шаркая по каменному полу.

Мы все сходили с ума здесь — разве что каждый по-своему. И самое хреновое — это осознание, что застряли мы тут благодаря мне.

Несмотря на подвижки в моем состоянии благодаря медитациям, чакра биджуу все еще оставалась внутри, тормозя регенерацию внешних ран. Я все еще быстро уставала и не могла толком напрягаться физически, что сильно меня нервирует и не позволяет нам выдвигаться дальше.

Ужин проходит необычно тихо: Сасори пьет свой извечный травяной чай, уткнувшись в какую-то книгу и демонстративно всех игнорируя, а змеиный саннин пялится пустым — задумчиво-пугающим, почти до дрожи, на самом-то деле, — взглядом в стенку над моей головой.

Поругались, что ли, мелькает глупая мысль и я едва сдерживаю кривую усмешку, продолжая издеваться над салатом.

Взаимоотношения этих двоих и их удивительная неспособность говорить без взаимных подначек были тем единственным, что занимает меня последние дня два… Или три? И обойтись без мысленных, полных горькой иронии шуток про женатиков — выше меня.

Особенно, если брать в расчет их столь же поразительное взаимопонимание — искренне сомневаюсь, что их общение и ругань взглядами сводится к обычным мысленным спорам, не говоря про то, как быстро они способны меняться ролями и взаимодействовать сообща.

Найти в себе силы, чтобы что-то проглотить я так и не нашла, стараясь избегать общих трапез, чего у меня, разумеется, не получалось — не с этими двумя, раздраженно ворчит что-то внутри, — и продолжая делать вид, что все в порядке, несмотря на острые взгляды змеиного саннина.

В один из этих дней его терпение подходит к концу или же ему становится совсем скучно. А может и то, и другое. Если я и поняла хоть что-то за все время своего с ним знакомства, так это то, что Орочимару совершенно непредсказуем.

В том, что благодаря его непредсказуемости за ним интересно и увлекательно наблюдать — стоит только позабыть о том, что он знает, — я не признаюсь вслух никогда.

Орочимару склоняется ко мне слишком близко и, не сводя с меня немигающих змеиных глаз, небрежно кивает на мою тарелку:

— Прекрати портить еду, — и тут же добавляет: — Если не хочешь есть — не ешь.

Мои глаза едва заметно расширяются, и я неосознанно метаю быстрый взгляд на напрягшегося кукольника, когда саннин продолжает с неуловимой насмешкой, подталкивая ко мне маленькую коробочку:

— Пищевые пилюли, — говорит Орочимару так, будто ничего не происходит. — Никакого вкуса, но достаточно питательны, чтобы не падать в голодные обмороки.

— И испоганят твой желудок ко всем биджуу за пару недель, — с брезгливостью добавляет вдруг оторвавшийся от своих свитков Сасори и, отложив столь же неизменную чашку, подается вперед. Сверлит напарника тяжелым взглядом: — Угробить его решил?

Орочимару вздергивает бровь:

— По-твоему лучше, если ребенок продолжит питаться одной водой и воздухом?

— По-моему лучше, если Учиха, — подчеркивает он предельно вежливой интонацией и продолжает с непроницаемым лицом: — Прекратит вести себя как ребенок и вспомнит, где он оказался, начав питаться нормально. Если, конечно, не хочет сдохнуть от истощения, в чем я искренне желаю ему удачи.

Я морщусь от слышимого в низком голосе яда и на целое мгновение подвисаю, разглядываю палочки в своей руки, задумываясь о том, с какой силой их нужно кинуть, что бы ими убить… И встряхиваю головой, откидываясь на спинку стула и растягивая губы в улыбке:

— Премного благодарна за заботу.

Сасори смотрит на мое учтиво-вежливое выражение и не то хмыкает с выражением: «в гробу я видел твои благодарности», не то издает смешок, оценив поддевку. И также вежливо советует:

— Либо ешь, либо это окажется за твоим воротником, — и, переведя неодобрительный взгляд на Орочимару, добавляет: — А ты убери эту гадость и прекрати учить его плохому.

В отличие от меня, змеиный саннин не стесняется закатить глаза и оскорбленно проворчать:

— Я даже не начинал!

— И не начинай, — отрезает он. — Мне тебя одного хватает с избытком.

Я усмехаюсь и под осуждающим взглядом кукольника забираю коробочку у самодовольно ухмыльнувшегося саннина. Не факт, что буду пользоваться, но почему бы и не взять?

Тем же вечером я с огромным трудом удерживаюсь от того, чтобы не выплюнуть все в унитаз, и, морщась, продолжаю жевать маленький шарик, а после быстро проглатываю.

И, скривившись, торопливо включаю кран, подставляя ладони и жадно глотая воду.

Никакого вкуса, правда, но по ощущениям — чистый пластилин, который инстинктивно хочется выплюнуть и промыть рот несколько раз. Прислушиваюсь к себе и, чувствуя плотный ком в животе, от которого странно неуютно — чувство, будто все внутренности слиплись, снова морщусь и мысленно соглашаюсь с Сасори: от такого действительно недолго протянуть ноги.

И, глядя на свое страдальческое лицо в зеркале, выношу для себя несколько вещей.

Прибегать к пилюлям только в крайних случаях.

Не доверять Орочимару в вопросах «вкуса»… и готовки — на всякий случай.

А самое главное — все-таки пытаться вернуться к нормальному питанию.

И, разумеется, следовать этому «самому главному» оказывается сложнее всего, тяжело вздыхаю я и с постной миной все-таки засовываю что-то похожее на зелень в рот: гребанный компромисс со своей здравой частью — съедать хотя бы пару ложек еды и давиться пилюлями раз в пару дней.

А спустя мгновение почти захожусь в кашле, когда Орочимару мимоходом упоминает, что завтра мы отправляемся в путь.