Сасори свою родину не любил.
Терпеть не мог безликие каменные дома, обтесанные острым песком, теряющиеся среди таких же домов и стен. Ненавидел золотистые холмы, завораживающие на солнце и сверкающие в свете луны пылью драгоценных камней. Злился на высокое солнце, медленно убивающее все, чего коснется, и любого, кто будет недостаточно осторожным. И стискивал челюсти на резкий ветер, бросающий в глаза обжигающий яростным жаром песок.
Пустыня не терпела слабость, беспощадно уничтожая всякий намек на нее небрежными касаниями жесткого ветра, превращая в такую же бездушную пыль. И захватывая, захватывая хищно и жадно в свои владения все вокруг: животных, людей, редкие оазисы, бедные степи окраин…
Пустыня — это медленная и беспощадная смерть, несущая лишь пустоту и ветер, что смешает прах от твоих костей с прахом тысяч других в бесконечно-ненасытных песках.
Когда-то в юном детстве он наивно верил, что достаточно талантлив и гениален, чтобы бросить ей вызов и покорить.
Сасори провел один на один с пустыней два дня и три ночи, получив глубокие шрамы от яркого солнца, истощение и отсутствие всякой веры в гениальность и чью-либо исключительность.
Все они смертны — и неважно, кто это: шиноби, монстры или гражданские. У всего есть свой срок — только у кого-то, подобно насекомым-однодневкам, он был короче, а у кого-то, подобно богам, длиннее.
Он выжил и сумел вернуться, но навсегда запомнил преподанный урок: ни талант, ни гений ничего не стоят — они не спасут, если нет знаний, выносливости и наработанных умений.
Наивное восхищение маленький мальчик сменил на столь же сильную ненависть за сломанную веру и уродливые шрамы. Взрослый мужчина проникнулся уважением и смешал с ним свою ненависть, но полюбить безжизненную пустыню так и не смог.
Он вдыхает раскаленный, горячий от солнца воздух и чувствует обманчиво-ласковые касания солнца. Не морщится от острых порывов ветра и шагает твердо, снова ощущая под ногами бесконечную россыпь золотистого песка.
В его груди ничего не вздрагивает, и только под ребрами растекается ядовитая, разъедающая изнутри горечь, что течет по венам едкой кислотой заместо крови.
Пустыня и ее жители не принесли Сасори ничего, кроме нее.
Вопреки привычке Пейна посылать подчиненных на задания в родные им места, Сасори мог по пальцам пересчитать те разы, когда ему приходилось вновь возвращаться в окрестности Суны — не по своей воле, а ради миссии.
Страна Ветра — безжизненная и опасная пустыня с жемчужинами прекрасных оазисов — никому не была интересна, а свои проблемы пустынники решали самостоятельно. Будь то шиноби или знать даймё… Они варились в собственных амбициях, обидах и борьбе за эфемерную власть, разбавляя эту едкую смесь заказанными ли смесями, собственным ли ядом — тем, чем всегда славилась их страна и так гордился он сам.
До того, как присоединиться к Акацуки, Сасори два года в одиночку выживал в Стране Ветра, исследуя пустыню с дотошной внимательностью, так, как, наверное, ни один из пустынников — изучая оазисы, редких насекомых, ядовитых и опасных тварей, кричаще-яркие и невыразительные растения. У него были свои схроны, убежища, поставщики и связи, обернувшиеся после близкого знакомства с Орочимару в надежную сеть осведомителей и постоянных заказчиков…
Сасори терпеть не мог свою родину, но почему-то глубже всего пустил свои корни именно тут, с горькой насмешкой каждый раз сетуя, что можно вытащить из бесконечных песков пустынника, но пустыня навсегда останется в душе пустынника.
В его душе она была тем незаживающим шрамом, что напоминает о себе в плохую погоду ноющей болью в костях.
В Стране Дождя всегда шел дождь, и Сасори никогда не забывал о знойной жаре и пробирающем холоде, не сводя непроницаемых глаз с непрекращающегося ливня.
Кукольник искоса наблюдает за восхищенным выражением на изможденном лице Учихи, слушает краем уха рассуждения Орочимару, и в груди против воли что-то сжимается, заставляя вспоминать, с каким обожанием и тоской один мечтательный мальчишка смотрел на золотистые пески, наивно веря, что где-то за ними его родители.
Сасори смотрит на виднеющийся вдалеке город, переводит взгляд и стискивает челюсти, в упор глядя на болезненно-бледную кожу, затуманенный взгляд и растрескавшиеся губы. С ядовитым равнодушием думает, что до города Учиха не дойдет — потеряет сознание, и цинично рассуждает: насколько же хватит его выдержки — продолжать упрямо идти и гордо молчать о плохом самочувствии, чтобы завтра вынудить их снова застрять в грязной дыре.
И кривится, потому что да, выдержки на это у Учихи хватит: он успел убедиться в том, что тот скорее откинется, чем попросит замедлить ход или передохнуть. Клановая ли гордость или обычная мальчишечья придурь — не так важно, оба варианта кричат о самонадеянности и болезненной гордости.
Он почти с негодованием думает о том, что питомцы Орочимару — это питомцы Орочимару, а после с вынужденным смирением напоминает себе, что внимательностью его напарник отличается лишь тогда, когда искренне того хочет. И не увлечен собой и своими идеями, увы.
С глухим раздражением и безнадежной надеждой он ожидает, что его помощь не примут — Учиха же, право слово! Он даже еду из его рук берет лишь из вежливости и ест, если только не сводить с него глаз.
Правильно делает, в общем-то, недовольно думает он, сжимая губы и помня о том, сколько ядовитых добавок там временами бывает — порции Орочимару смертельны и вовсе для любого, кто не обладает устойчивостью Орочимару, а таким могли похвастаться совсем немногие… И большинство из тех немногих он же и убил.
Какая жалость, что в нынешнее время все начали подзабывать, что оружие шиноби вовсе не острый язык и громкие лозунги, а такие же незаметные убийцы — яды и чужая легкомысленность.
Позорище, а не новая смена.
Сасори дергает плечом на едва слышное «Спасибо» и едко думает, что если мальчишка все-таки свалится в обморок, то, честное слово, он бросит этих двоих в этом паршивом городишке. Ему вполне хватило и тех нескольких недель на заброшенной базе в их компании.
Едва они заходят за стены, Сасори бросает Орочимару краткое: «Гостиница на тебе», и растворяется в толпе, натягивая капюшон поглубже и меняя собственную походку, жесты, вживаясь, натягивая чужую личину на себя с привычной легкостью. Конечно, спустя десяток лет едва ли его кто-то узнает — у него не осталось в живых столь близких знакомых, но никогда нельзя сбрасывать со счетов биджевы случайности… И вдруг прорезавшиеся воспоминания. Шиноби временами чересчур любопытны и памятливы. Профессиональная привычка, увы.
Он заходит в обычный, неприметный магазинчик письменных принадлежностей и книг, перекидывается с хозяином едва ли парой фраз, но внутренности сжимаются от проснувшегося любопытства — новости были и новости серьезные.
В последние года в Стране Ветра он бывал едва ли с пару раз, но все же с болезненной одержимостью не упускал случая узнать, что творится в родной деревне и как поживает верхушка, включая и Казекаге, и старейшин, и оставшиеся кланы.
Обычное дело, размышляет кукольник, лениво разглядывая узоры на толстых переплетах книг и ожидая, пока владелец закончит с последними покупателями, интересоваться делами тех, кого ненавидишь. А то строишь планы, готовишься, а они и сами сдохли от своих интриг…
Как пауки в тесной банке, честное слово.
В прошлый раз его так порадовали смертью главы АНБУ от рук малолетнего джинчуурики — местной бомбы, спятившей с того случая и планомерно теперь подчищающей ряды песчаных шиноби.
Сасори в чем-то даже восхищался подобным упорством и непробиваемостью: не прячась убивать неугодных личностей, которых и остается лишь что спровоцировать на нападение. Другое дело, что ни о чем таком семилетний ребенок не помышлял и лишь отвечал ударом на удар, плавно слетая с катушек все больше — уже заставлял трястись половину Суны, а вторую медленно, но верно изничтожал.
Временами — когда, собственно, и слышал о новых подвигах их джинчуурики, — Сасори размышлял, что, возможно, некоторые дети не так уж безнадежны. По крайней мере, этот ребенок ему нравился и в чем-то он ему даже сочувствовал.
Вся беда джинчуурики состояла лишь в том, что его проснувшийся и невероятно сильный кеккей-генкай стоит поперек глотки что старейшинам, что родному отцу. И, разумеется, ненадежная печать — его бабка все-таки не отличалась в них мастерством, как бы ни говорили иное. Уж ему ли об этом не знать?
Проведя рассеянно пальцами по запыленной полке, он выслушивает последние новости с непроницаемым лицом: скоропостижно скончался один из старейшин и на его место решили поставить Юру, одного из самых многообещающих шиноби Суны… И его хорошего давнего знакомого.
Замечательные новости.
Выходя из лавки с парой новых свитков, Сасори улыбается и с внезапным весельем думает, что, возможно, этот замечательный ребенок становится его любимцем. И, возможно, не уйди он из деревни, он бы даже попросился в его сенсеи.
Мимолетно усмехнувшись этой мысли, он уже прикидывает примерные возможности Юры и то, как можно разыграть его фигуру. Лениво и без всякого умысла переставляет и другие, а после равнодушно выкидывает их все из головы: сейчас у него нет ни желания снова погружаться в эту пустынную клоаку, ни толковой возможности воспользоваться ими без каких-либо значительных потерь. Может быть, позже. Через десяток или два… Скоро у него будет их предостаточно.
А спустя миг он застывает, улавливая всплеск знакомой чакры не так уж и далеко от него.
Поддавшись вспыхнувшему любопытству, Сасори делает пару шагов навстречу, а затем на несколько долгих мгновений задумывается. Убейся там мальчишка или попади в неприятности, желательно, летальные, конечно, — и все его проблемы решены, но... Орочимару расстроится, с досадой осознает он и морщится.
Расстроенный или скучающий напарник каждый раз испытывал на прочность именно его нервы, а уж сейчас, в пустыне… Сасори не готов к подобному испытанию сейчас. У него и своих проблем хватает — проблемы и печаль старого змея кукольник физически не вынесет. И ментально тоже.
К тому же, это наверняка вынудит их остановиться на еще более неопределенный срок, чем восстановление Учихи… И это не говоря про головомойку от Лидера, если они потеряют мальчишку.
И чего они так к нему привязались, мысленно скривился он и уже привычно выбросил эти мысли из головы. В конце концов, всеобщую болезнь красноглазыми он удовлетворил еще на войне — ее результаты валяются одними из самых бесполезных кукол в его коллекции. Благо, Орочимару о них не ведал и потому все еще не отжал на свои эксперименты.
Ну и самому Сасори стало все-таки немного любопытно.
Быстрым шагом пройдя несколько улиц, он с удивлением раздумывает, что мальчишка позабыл в подобном районе, а после вдруг настораживается — раздается тихий стон, отчего-то заставивший резко подобраться и, не таясь, рвануть на звук.
В темном переулке без выхода виднелся тонкий силуэт мальчишки, равнодушно стоящий над несколькими телами.
Сасори смотрит, не отрываясь, пристально, едва-едва прищурившись, грозясь быть пойманным с поличным и не двигаясь с места и на шаг.
Учиха носком ботинка поворачивает чью-то голову, еле слышно что-то шипит и дергает плечом, будто в раздражении, не вытаскивая рук из карманов — не то брезгуя, не то не желая напрягаться.
А мужчина давится хрипом и выгибается дугой, захлебываясь беззвучным криком.
— Он видит воплощения своих худших кошмаров, — произносит Учиха с нежной, таящейся в голосе улыбкой. И, не поворачивая головы, равнодушно роняет: — Ненавижу педофилов.