За следующие дни мы не встречаем на своем пути больше ни оазисов, ни городов-маленьких поселений, и я с каким-то философским спокойствием констатирую про себя, что мы забрались в самые дебри пустыни.

Может быть, даже бы столь же логично предположила, что мы заблудились — Орочимару красноречиво выдавал порцию едкого яда, давя на нервы и напарнику, и мне, но Сасори закатывал глаза, продолжал идти как ни в чем не бывало и выглядел большую часть времени как человек, который знает что делает и куда идет.

Саннин же бесился и почти по-детски старался вывести из себя всех остальных, исходя от скуки и доставшего его до самых печенок песка. В этом я его прекрасно понимала, но страдать от скуки Орочимару все еще не желала никоим образом.

Каждый привал он демонстративно вздыхал, вытряхивал свою одежду и приставал к тому, кто первым попадется ему под руку или притянет хищный взгляд янтарных глаз.

Медленно, но верно у меня начинал дергаться глаз, едва я замечала, как ученый с хищной целеустремленностью и неприятной ухмылкой направлялся ко мне. Конечно же, после тех нескольких раз, когда тот все-таки меня ловил — я долгие бесконечные часы демонстрировала ему алый прищур и терпела покушения на свою тушку, отвечая на тысячу и один вопрос с необычайным для себя смирением и искренне мечтая удавиться, — пришлось выработать собственную стратегию по борьбе со скукой саннина. Или, скорее, не попаданием под нее.

Вися полудохлой тушкой в цепкой хватке Орочимару и рассеянно наблюдая за тем, как Сасори разбивает облегченную версию полевого лагеря, я вполне себе логично предположила, что отвлечь саннина от меня может только его же напарник. И, разумеется, после второго близкого общения с ученым я благоразумно подбиралась к Сасори поближе, едва завидев скучающее выражение на змеином лице, и не сводила с кукольника преданных глаз, ожидая его указаний. Я была даже согласна на перепалки и его поддевки, только бы не попадать снова в цепкие лапы экспериментальной науки в лице самого опасного саннина.

Конечно же, между мной и Сасори, Орочимару всегда в итоге концентрировался на кукольнике — тот не стеснялся отвечать ему в своей ядовитой манере и откровенно издеваться в ответ, так что его внимание закономерно стекало на дергающуюся, а не полумертвую добычу в своих тисках — я из принципа стискивала зубы и молчала, прекрасно осознавая, что мои огрызательства и ругань только повеселят его.

Мою маленькую хитрость с перенаправлением чужого внимания оба напарника явно замечали, но ни разу не говорили об этом вслух. Орочимару все-таки осознавал, кто настоящий виновник того, что мы все еще находились в пустыне, а Сасори… Сасори оставался той еще темной лошадкой, что смотрела на меня насмешливо, закатывала глаза и тяжело вздыхала, но не гнала, позволяя прятаться за своей широкой спиной.

И это, к слову, не было обычным оборотом речи.

Плечи у кукольника и в самом деле широкие, прямые, с твердой линией ключиц, цепляющих взгляд. И спина у него как раз для таких плеч — сильная, уверенная, неуловимо-гибкая, с мягко перекатывающимися мышцами под тонкой тканью майки. Прятаться за ним — одно удовольствие, хотя бы потому что параллельно открывался замечательный вид на эту самую спину.

Его нельзя было назвать мускулистым, нет, скорее худощавым, такой поджарой гончей — без лишнего грамма и бугристых мышц. Глядя на него, прекрасно осознаешь, что все это результат жизни шиноби — бесконечных тренировок и смертельных боев на грани. Совершенно непроизвольно в голову лезли мысли о том, как буду выглядеть я через пару лет.

Что уж тут говорить, у него была насыщенная жизнь шиноби. Чего только стоили те же тренировки-попытки друг друга прибить с Орочимару? Временами мне казалось, что они сбрасывали так пар, временами, что испытывают друг друга на прочность, стремясь удивить и взять негласный вверх, а иногда — искренне желают напарнику смерти и активно ей в этом содействуют.

Однажды они все-таки перешли на что-то смертельно-серьезное, где Сасори использовал марионеток, а Орочимару вышел за пределы относительно безопасных техник. Это оказалось совсем не весело, но крайне увлекательно: как бы ни казалось, что марионетчик — боец дальнего боя и на ближних дистанциях ничего из себя не представляет, Сасори это не волновало — он сам устанавливал себе правила. Он двигался постоянно, быстро и легко, то опасно сближаясь, то разрывая дистанцию, чтобы запустить чем-то острым и наверняка смазанным ядом.

Это было эффектно, смертельно-завораживающе и безумно эффективно — Орочимару не единожды прерывался на середине создания техники, отпрыгивая куда подальше или отмахиваясь.

И это рушило все мои представления о боях с кукольниками.

Даже мысли о том, что Сасори — гребанный гений, вдохнувший вторую жизнь в смертельные игры с марионетками, и ревнивый первооткрыватель, держащий все свои открытия при себе, не сильно утешали, заставляя задумываться о том, как много из того, что я помню — правдиво.

Очень хотелось съязвить — больше тоскливо вздыхать, на самом деле, что это его увлеченность марионетками оставила на нем свой след — он отчаянно походил на одну из своих идеальных кукол, я видела их тогда, и это действительно настоящее произведение искусства.

Как собственно и их создатель, машинально провожаю взглядом Сасори и, моргнув, отвожу его в сторону, недовольно морщась.

Мне не нравились свои мысли.

Медленные, вымазанные в грязи и крови, чуточку завистливые и такие чернильно-черные с привкусом железа во рту.

Они отчаянно сворачивали в самоуничижение и напоминали о Кири, о своих ошибках — о том, что я не рождена в этом мире и даже времени на адаптацию у меня не было в отличие от тех, кто здесь родился и рос. Меня не учили, не готовили к такой жизни. Я не шиноби — и это не изменить, бесполезно равняться на кого-то из них.

И в противовес этому — то, в чем я не признавалась даже сама себе.

Глядя на их тренировки, я никогда не сводила глаз с Сасори — Орочимару я знала вдоль и поперек, зная, наблюдая десятки раз его любимые приемы и техники — интересно видеть вблизи, но не так интересно как наблюдать за чем-то принципиально новым — кем-то, кто не являлся змеиным саннином и не был априори сильнее и умнее всех.

Кукольник таким и был.

Наблюдая за тем, как он вел бой — я почти неосознанно ставила на место Орочимару себя, пытаясь выработать свою тактику для боя с кукольником, не самым сильным, но, кажется, самым неудобным противником для себя из всех Акацуки.

В большинстве случаев все мои проблемы решались гендзюцу — Мангеке в особо тяжелых случаях, но это действовало только на живых — на куклах оно абсолютно бесполезно. У меня не было супер-силы, как у Сакуры, чтобы прорваться к кукольнику, и даже огонь не сильно мне бы помог — у кукол Сасори был металлический каркас, легкий, шарнирный, да и они почти не горели, обработанные специальными средствами — спасибо Орочимару за очередное развеивание моих пустых надежд.

Я не родилась шиноби, но я училась им быть, думать, как шиноби, и видеть, как шиноби.

Сасори так или иначе привлекал мой взгляд.

Мне нравилось за ним наблюдать: за тем, как он готовит, что-то сосредоточенно читает или вечерами у костра рассеянно вырезает из дерева маленькие фигурки — не то людей, не то животных, я не приглядывалась, осознавая, что мой взгляд и так слишком часто застывает на нем. Он никогда не нервничал, не спешил, делая все размеренно, с неуловимой уверенностью и привычкой.

Наблюдение за кукольником до абсурдности легко приводило меня в чувство и успокаивало — точно также, как и выводило из себя. Я почти привыкла не беситься с его едких реплик и даже наслаждаться редкими пикировками с ним, что совсем не отменяло грязных, пронизанных завистью, отвращением и жалостью к себе мыслей.

Абсурдно равняться на гения, не являясь другим гением — и я столь же абсурдно давилась собственной неполноценностью, ощущая себя глупым и беспомощным ребенком, что лезет к ядовитому хвосту скорпиона, забыв все предостережения взрослых.

Желание удавить Орочимару не уменьшалось и только росло, напоминая о себе всякий раз, когда я отвлекалась от Сасори и переключалась на него, а потом обратно — прячась за кукольником от неуемного любопытства и чужой скуки.

Гребанное колесо, в котором я бежала как замыленная белка.

Поморщившись, вздыхаю, упрямо не глядя на своих спутников, каждый из которых меня раздражал по своим причинам, разве что Сасори раздражал немного меньше — в силу своего равнодушия и занятости, чего совершенно не наблюдалось у его напарника.

Желание удавить змеиного саннина явно является чем-то вроде местного канона или, возможно, такой же местной забавы Акацуки. Переносить его в таких количествах попросту опасно — не для нервов даже, их он съедал сразу, не давясь, а просто для общего здоровья.

Возможно, мы и бродим-то тут все еще из-за того, что Пейн решил передохнуть от этого безумия и отправил их в ссылку. Со мной за компанию — на будущее, чтобы было чем угрожать.

Да, все вопросы, почему верхушка Конохи воспользовалась случаем и вытурила из деревни такого умного, гениального и просто полезного Орочимару, резко отпали. Могу поспорить, что это чудовище с самой нежной из своих улыбок выедало их нервы с чайной ложечкой при каждом удобном случае. И учитывая, что и выгнали-то его не так давно, всего-то плюс-минус лет восемь назад, терпение коноховцев поистине восхищает — терпели же они его лет тридцать, пока тот рос, креп и отращивал клыки, которыми пробовал всех на прочность.

Честное слово, желание вернуться в Акацуки крепло с каждой проведенной здесь минутой и даже страх столкнуться с неизвестностью уже не так пугал. Я искренне симпатизировала Орочимару, он меня восхищал и безумно нравился, но выносить его в таких количествах невозможно — могу поклясться, если бы у него было его оборудование, с меня бы уже выдоили несколько литров крови и черт-знает-чего-еще.

И знать не хотелось.

Совсем.

Сидела внутри такая уверенность — мне не понравится.

Отчасти, успокоившись, я даже готова признать, что его поведение было неплохим таким планом: достать всех так, чтобы кое-кто психанул и мы дружно все вернулись в места более цивилизованные, а еще лучше — стерильные. Так глубоко в пустыне Орочимару свои базы не строил, а потому и возвращаться пришлось бы почти к самым границам Страны Ветра. Не что бы его это расстроило, конечно.

Правда, тот, кто и вел нас в пустынные дебри, открыл для себя какие-то новые грани терпения и не обращал на чужие старания никакого внимания. Сасори что-то старательно высчитывал в свободное время, глубоко задумывался, уходя в себя, и не слышал большую часть того, что говорил Орочимару в течение дня, иначе бы давно среагировал.

Все это подпитывало раздражение, удерживать которое внутри себя становилось все тяжелее, и едва уловимое ощущение надвигающихся туч.

В мыслях, не занятых Орочимару и тем, как я от него устала, неизменно занимал место кукольник со своим рассеянным взглядом, странным выражением, иногда едва-едва мелькающем на его лице, и сжатыми в тонкую полоску губами.

Как-то незаметно спокойная атмосфера становилась напряженной, тревожно гудящей над самым ухом о чем-то непоправимом.

Что-то происходит, и это знали все, кроме меня.

Я не желала спрашивать, упрямо продолжая старательно изображать из себя безмолвную тень, убеждая себя, что мне только кажется, но не могла перестать думать об этом, чувствуя, как сжимаются в ледяной узел внутренности.

Что-то надвигается, кричала интуиция внутри и все вокруг — от рассеянной безразличности Сасори до раздражающей, отчаянно фальшивящей заинтересованности происходящим Орочимару.

Даже золотистые пески будто о чем-то намекали, но нити в моих руках спутались в один клубок и найти концы было той еще задачей — свербящей на краю сознания, сжимающей сердце в тревожные тиски и о чем-то беззвучно подсказывающей.

Что-то происходило, и мне отчаянно хотелось, чтобы это были игры моего вымотанного разума, а не суровой и грязной реальностью.

Жаль только, что мир шиноби целиком состоял из нее.

***

Впервые о пустыне Демона я слышу на одном из наших привалов в пустыне. Сидя на песке, наблюдая за вспыхивающими языками пламени, вдыхая запах костра и рассеянно прислушиваясь к тихому, глубокому баритону Сасори — таким голосом самое то рассказывать ночные страшилки, чем он, собственно, иногда и грешил. Или не иногда, ладно. Он испытывал странную слабость к жутковатым историям и переполненным ужасом — его устраивали и просто впечатленные, — лицам.

Заслышав тогда название, я беззвучно усмехнулась.

Пустыня в пустыне… забавно. Хотя бы по тому, как их можно было отличить друг от друга? Пусть название и говорящее, но пустыня, в принципе, похожа на творение какого-то демона, что решил устроить горячий ад на земле.

Кукольник не то услышал мой смешок, не то просто забавлялся над нами — его изрядно веселило недоумение и непонимание в любых ситуациях, связанных со Страной Ветра, но он наклонил голову и, вороша костер палкой, самым вкрадчивым тоном продолжил:

— Древняя, запутанная и ветхая система ходов руин — остатков прежней цивилизации, в которых невозможно укрыться. Провалишься вниз — не выберешься, только уйдешь глубже, на нижние уровни, половина из которых кишат ядовитыми скорпионами, змеями, насекомыми и Ками знает чем еще, а вторая разрушена временем. Снаружи долго не продержаться — локальные песчаные бури, что возникают внезапно, а песок раскаляется до такой степени, что подошва обуви начинает плавиться. Здесь не найти пресной воды — никаких залежей, оазисов… даже кактусы ядовиты. Зато песчаных водопадов и течений не счесть, как и зыбучих песков, что меняют местоположение — всегда есть риск, что ты не проснешься, попросту утонув во сне. Плотоядные ящерицы, что никогда не откажутся отведать свежего мяса, гигантские муравьи, что уничтожают все на своем пути… и, конечно же, хищные треххвостые скорпионы, прячущиеся в дюнах и ждущие свою добычу.

Глаза Орочимару вспыхивают, он чуть наклоняет голову и в его взгляде на бесконечно долгое мгновение отражается блик от огня.

— Не хочешь навестить родственников? — поддевает он с легкой улыбкой и подпирает щеку ладонью.

— Чтобы ты их выпотрошил? — с иронией вздергивает бровь Сасори, но без особого огонька, будто только по привычке.

Кукольник смотрит в костер со странным выражением лица и выглядит непривычно расслабленно.

Бросив на него косой взгляд, я отвожу его, не собираясь вмешиваться в их диалог.

Разговоры о родине обычно больше опустошали и раздражали Сасори — вытянуть из него пару слов казалось достижением, но сейчас…

Странно.

В его голосе слышалась усталость и еле уловимая гордость с нежностью.

А на лице — будто тень набежала.

Так, как Джузо иногда с большой неохотой говорил что-то о Стране Воды — он любил ее, но ненавидел в той же степени, бережно храня и лелея все воспоминания, что причиняли ему боль.

Интересно.

— А тебе жалко, что ли? — по-детски протянул Орочимару и резко скуксился — к скорпионам он испытывал нездоровый интерес, как в принципе, и к жабам, паукам и прочим членистоногим, желая разделать каждого, кто обладал хоть крупицей чакры. Впрочем, к жабам и скорпионам он относился по-особенному, более хищно и с почти что любовью. — Всего парочку?

— Я не горю желанием вылавливать их в пустыне, когда ты забудешь активировать печать на свитке, и они сбегут, — отрезает Сасори, скривившись, и я смаргиваю ощущение чужого присутствия. И добавляет, выделяя интонациями каждое слово: — Как в прошлый раз, например, когда кое-то забыл закрыть крышку. А этих тварей еще и выискивать через пару лет, если хоть одна из них успеет сделать кладку. А она успеет — уж поверь мне, это крайне мстительные, живучие и неубиваемые существа.

— Сразу видно, ты удался в них, — досадливо морщится ученый, скрещивая руки на груди и передразнивая: — Такой же мстительный и неубиваемый. Это и было-то всего один раз!

— Где один, там и второй, — хмыкнул он, нисколько не впечатленный. — Старость, как говорится, подкрадывается незаметно, а ты и без нее грешишь невнимательностью. Что же начнется сейчас…

Орочимару задохнулся от возмущения, не находясь со словами.

А потом стало поздно.

Сасори ушел прогуляться, вернувшись только под самое утро, когда саннин успокоился и решил ответить ему потом, явно мысленно поставив галочку напротив: «отомстить Сасори в N-ый раз». Может быть, даже не одну, а несколько галочек — тема старения Орочимару решительно не нравилась, как и разговоры о том, что он сдает.

О чем Сасори, разумеется, знал и не стеснялся пользоваться, когда саннин переступал видимую только ему черту.

Змеино-скорпионья идиллия во всей красе.

Этот разговор наверняка бы затерялся в ворохе воспоминаний, став чем-то таким же безликим, с неуловимым налетом веселья, постоянства и спокойствия, если бы мы не оказались так близко к самой пустыне Демона. Не то случайно, не то закономерно…

Ярко палило солнце, что кажется совсем не собиралось садиться, едва уловимо обжигал ветер, слышался тихий шелест песка… а потом произошло это.

Первым остановился и застыл, как ни странно, Орочимару.

Треск.

Сасори вскинул голову, а я замерла на месте, вспыхнув багровым взором и настороженно оглядываясь, но ничего не видя. Ни в окрестностях, ни в небе, ни под землей…

Треск.

Невообразимый звук, проходящийся по нервам, чем-то отдаленно напоминающий треск орехов или яичной скорлупы.

Или скрежет, с которым передвигались насекомые, вызывающий тошноту и заставляющий сердце надсадно застучать в горле.

А самое жуткое — раздавался звук где-то в самой глубине земли.

Прямо под нами.

Треск.

И тишина.

Мертвая.

Ни слабого, обжигающегося ветерка, ни шелеста песка… только наше собственное дыхание. Мои пальцы едва уловимо подрагивали, пока я продолжала сверлить шаринганом землю.

Внутри сидело мерзкое ощущение, что сейчас на нас что-то напрыгнет из-под песка — я впервые жалела, что в детстве моим любимым фильмом была гребанная «Дрожь земли». Благодаря ей картинки в голове вставали как никогда четкие — особенно сейчас, помноженные на достоверность шарингана, что в красках позволял представить, как червь-переросток выбрасывается из-под земли.

Некоторое время мы молчали, настороженно оглядываясь.

Орочимару, хмурясь, использовал какую-то технику, прикладывая руку к песку, и тут же досадливо цокнул языком, выглядя разочарованным.

Пусто, осознаю я, но ожидаемого облегчения это не приносит.

Становится еще больше не по себе.

— Пустыня Демона, — негромко произнес Сасори, так, будто это все объясняло, и от его интонации пробегает мороз по коже, заставляя передернуть плечами.

Ученый хмуро на него глянул, требуя более развернутых пояснений.

— У нее нет границ, нет преград, и никакие стены ее не остановят, — будто кого-то цитируя, говорит он, прикрывая глаза. — Она расширяется с каждым десятилетием — и это самый большой кошмар Страны Ветра, что однажды пустыня поглотит все вокруг. Если слышишь треск и гул, скорее замри, не делай и шагу и молись, потому что земляные черви проснулись ото сна и вышли на охоту.

А потом Сасори открыл глаза и усмехнулся, глядя на наши лица — мое застывшее от напряжения и недоверчиво-любопытное у Орочимару, который, прищурившись, уставился куда-то вдаль, не мигая.

— Вот, о чем говорят детям пустынники вместо сказок на ночь, — насмешливо хмыкает Сасори, неуловимо довольный вызванной реакцией и одновременно будто наполненный горечью. И с иронией добавляет: — Но Пустыня Демона и впрямь недалеко. Это камни трескаются под жаром солнца, создавая новые расщелины в земле и проверяя на прочность стены пустыни.

— Стены?.. — подняла я брови.

— По всему периметру пустыни Демона стоят стены и ходят патрули, — кивает Сасори, дернув плечом и продолжив шаг. А потом выдыхает с непонятной интонацией: — Надо же как-то удерживать дурные головы, решившие проверить правдивость ночных страшилок и покончить с собой таким сомнительным способом. В Суне и без того не так много шиноби, чтобы еще и лишаться их по глупости.

Задумчиво хмыкнувший Орочимару переводит глаза на него, с неподдельным интересом оглядывая:

— Ты там бывал, да?

Сасори дергает плечом, косится на напарника и щурится:

— Все пустынники бывают. Суна регулярно проводит там экзамены.

— Но ты их не сдавал, — вскидывает бровь Орочимару и тут же вкрадчиво напоминает: — Ты получил патент на Третьей Мировой.

Кукольник пожимает плечами, смотрит на небо, а после едва заметно сдвигает брови.

Он отводит глаза, смотрит с ледяным спокойствием на напарника, чуть щурясь:

— Пустыня Демона — полигон для шиноби, Орочимару. Рано или поздно там оказываются все желающие.

Орочимару недовольно хмыкает, слишком неудовлетворенный таким ответом, но понимающий, что давить бесполезно, о чем-то размышляющий и хмурый. Не то, как подговорить нас туда свернуть, не то о том, что там делал Сасори...

Я не отрывала напряженного взгляда от лица кукольника.

В вишнево-карих глазах искрится беспокойство.

А на небе — солнце, словно потерявшее половину своей ослепительности и затянутое мутной пеленой.

Песчаная буря…

За те недели, что мы тут бродим, мы еще ни разу не встречались с истиной причиной названия этой страны.

В один из вечеров у костра Сасори рассказывал, что ветра тут способны разгоняться до песчаной бури меньше чем за десять минут, поднимая тонны песка в воздух и убивая любого, кто не успеет вовремя скрыться. Раньше — до того, как Однохвостого, истинное воплощение песчаных бурь, поймали и заключили в чайник — в Стране Ветра никогда не утихал ветер, разнося песок на многие километры в округе. И сейчас почти ничего не изменилось, разве что времени на прятки чуточку больше, да сами песчаные бури возникали реже и уже не пересекали в своем буйстве всю страну.

Мы же с ними не пересекались.

Совсем.

То ли был не сезон, то ли Сасори умело замечал предупреждения пустыни и избегал их, то ли нам просто так везло…

Мы не отрывали глаз от маленькой темной тучи вдалеке, что, казалось, становилась больше с каждым мгновением. Не знаю, как остальные, а я смотрела на эту тучу почти с ненавистью, ясно осознавая, что у нас был только один выбор.

— Ну что ж, — довольно улыбнулся Орочимару и, разворачиваясь, едва ли не потирал в предвкушении руки, жизнерадостно воскликнув: — Вперед, навстречу смерти! Ах, мои малютки-скорпиончики, это будет незабываемая встреча!

Проводив его недоверчивым взглядом, я непроизвольно покосилась на Сасори, сложившего руки на груди, и наткнулась на скептический взгляд, который в красках передавал все сомнения в разуме ученого.

Криво усмехнувшись, я с тяжелым вздохом пожала плечами и без всякого энтузиазма поплелась следом, не прислушиваясь к полным энтузиазма планам Орочимару.

Иногда у меня возникало страшное подозрение, что любимцем этого мира и богов был вовсе не Наруто, как все думают, а гребанный ученый-псих с жаждой бессмертия и знаний. Иначе я искренне не понимаю, как он дожил до своего возраста и умудряется переживать все трудности и почти-смерти, не получив никаких оплеух от мироздания за надругательства над естественными процессами и вмешательства в саму жизнь. И ведь мало того, что он выживает, так еще и целей своих добивается, ничего особо не теряя.

Точно тот самый любимчик мироздания — могу поспорить, что он, в конце концов, еще и по мирам найдет способ прыгать. Рано или поздно ему все же здесь наверняка станет скучно, так почему бы не заскочить в соседний мир и навести там шума?

И ведь всегда, по канонам, за такое всем прилетало.

Орочимару же, уверена, еще и плюшки где-то откопает. Или нагло присвоит, я в нем не сомневаюсь.

Сасори, судя по его застывшему взгляду, задавался теми же вопросами. Правда, вполне вероятно, что он задумывался и о том, почему все еще не потерял нас где-то в песках.

Хороший вопрос, между прочим.

Тяжело вздохнув и продолжая про себя ворчать на мировые несправедливости, я бросила взгляд назад и значительно ускорилась.

Брести сквозь песок в воздухе мне совсем не улыбалось.

Буря приближалась.