Последние десять минут Эскель только и делал, что поражался, сколько всего успело появиться на деревянном столе из внушительных седельных сумок, которые Цири щедро выгребала: пара длиннющих булок ржаного боклерского хлеба, каждая с его ляжку, не меньше, восхитительно пахнущих тмином и укропом, завернутая в чистый лён гроздь желтобокого винограда и пяток душистых яблок, поджаристый гусиный окорок, обрез сыра, которым легко и убить можно было бы, урони такой кому-нибудь с крыши на голову, бутыль вина, либо редкого и донельзя дорогого, либо потерянного на пару десятков лет, а потом найденного, столько грязи на нём было… Запахи чужой земли, вываленные наспех на щербатый стол, совершенно перебили скромный душок его похлебки, побулькивающей над огнём камина, а когда Цири, ловко выудив из тыльника рукояти своего ножа то ли шип, то ли причудливо скошенный гвоздь, открыла вино, в зале и вовсе как будто богатый постоялый двор открылся. На такой пир не рассчитывал сегодня не только он, но и прочая замковая живность — слух ловил громкий, недовольный писк крыс у дальней стены, словно те поторапливали двуногих поскорее отвалить заниматься своими важными делами снаружи и дать им исследовать роскошество неведомых объедков.
— Ярпен подарил, — улыбнулась Цири лукаво, заметив, как он пялится на её ощерившийся колючкой нож, из которого какого-то дьявола сделали штопор. — Прогостил у Геральта неделю после торжеств, всё местные «компоты» дегустировал. Мол, спирт, прямыми руками краснолюдов деланный, парой стопок может хоть рану излечить, хоть душу, и за десять крон так налечишься, что в храме Мелитэле позавидуют, а боклерскими «духами» за сорок крон только рот, мол, с перегара пополоскать можно… Лютик как услышал, так на дыбы и встал, — она смахнула с этикетки особо пушистый шмат пыли и задрала вверх указательный палец ничуть не хуже раздосадованного менестреля, — Неделю просветительствовал, «боролся с закоснелым невежеством и предрассудками», ну и, когда Ярпену надоело плеваться кусками дерева и смолы, он вот такую штуку и придумал. А потом взял и мне отдал вместо Лютика, иначе он, сказал, «совсем зенки свои кисляком местным зальёт»…
Эскель невольно фыркнул, глядя на вычурные чернильные завитушки, припудренные серой дымкой старины. Эту бутыль Фьорано разлили, когда Цири ещё не родилась, когда Цинтра ещё стояла, а Чёрные не бродили со скучающими харями по дорогам Севера… Он пригубил вино, сливавшееся по цвету с чернотой кружки, поморщился от удовольствия — иссушающий жар туссентского солнца, труд умелых рук тамошних кметов цапнул за язык благородной резкостью. Там, в сытом Боклере, пригревшемся под боком у Эмгыра, всё неспешно повторялось из года в год, разве что победители турниров сменялись да фасоны платьев у фрейлин… Перебив глотком наползшие мысли о самодовольной длинной роже закованного в железо нильфа, едва ли не длиннее морды такой же бронированной лошади, и клине пришлых солдат, тянувшемся по тракту в сторону Ард Каррайга, Эскель поспешил спросить: — Как же тебе-то эта бутыль перепала? Вдвоём с Ярпеном у Лютика отбирали?
Цири прыснула и плеснула вина в свою кружку, обдав сыр брызгами, будто кровью от умелого выпада: — Так он сам передал. На Севере, дескать, ему полвека странствий показали, что греться промозглыми вечерами лучше всего костром, любовью или выпивкой! Но до поры до времени, а то перестанет срабатывать всё. В случае Геральта, мол, тот наконец сделал правильный вывод, перестал морозить зад в болотах и бегать от Йен, пусть наслаждаются друг другом и благословенным Югом, но «раз ты, мятежная дочь, решила податься обратно, стоит взять с собой хотя бы приличного вина! Сколько вечеров мы с ведьмаком, — она патетически воздела глаза к потолку, — коротали в промокших кустах, когда дождь лил стеной, от костра оставалось одно название, плевавшееся дымом, а из женщин на сотню стае вокруг — только комарихи! Огню свойственно гаснуть, любви — тускнеть, только хорошая выпивка неподвластна ни скуке, ни тлену. Поэтому, даже если в твоём кармане нет ни одного орена, но в седельной сумке лежит такое вот сокровище, — она погладила бутыль с преувеличенной нежностью, как Лютик гладил бы лютню, — хмурый вечер вполне себе можно исправить, отпугнув и телесный, и душевный холод!».
Представив себе пылкую речь в исполнении поэта, который с половиной сердца, похоже, оторвал от себя редкое Фьорано, Эскель с усмешкой в один присест ополовинил свою кружку. Само собой, такими огромными глотками культурным людям его хлебать тоже было запрещено, но…что поделать, мастера этикета были от них теперь далеко. Очень далеко. И, чтоб их, Эскель до сих пор не понимал, что привело Цири из райского края, где осень и лето толком-то и не различались, разве что пили осенью в два раза усерднее в честь сбора урожая, обратно в опустевшую твердыню. Дань памяти? Он хотел, но…не смог спросить, глядя на её лицо, с которого ещё не сошла весёлая беззаботная улыбка. Имя Весемира так и застряло на языке, намертво смешав слова, будто в рот пригоршню гальки напихали, поэтому свой неуместный вопрос Эскель просто предпочёл залить остатками вина. И искренне понадеялся, что нелепая пауза вышла не совсем уж красноречивой, решив списать всё на голод — развалив кинжалом мясо, от которого наотмашь ударило пряным диким ароматом, он с наслаждением впился зубами в гусятину. Только что глаза не зажмурил — гусь, бедняга, когда-то бывший пернатым, невзрачным и поджарым, теперь, умащенный приправами и нежный, как кроличий пух, будто перекочевал сюда из трапезной Хенсельта. Покойный владыка Каэдвена, говорят, обожал охоту, в дичи толк знал — и рубил сам, и опаливал, и вообще повара хорошего ценил куда больше всей академии Бан Ард…
От раздумий о том, что академия, которую Хенсельт с трудом терпел и вообще охотнее с землёй бы сравнял («На поле боя должны сражаться воины! Мужики! А не эти пидоры заносчивые в цветных халатах!» — так вдохновенно процитировал ему государя один корчмарь), пережила короля, его отвлекло недовольное фырканье. Цири, пока он клевал носом над тарелкой, успела щедро угостить яблоком свою кобылку, и Василёк, которому не перепало, возмущался, но больше в воздух и на публику — при попытке сунуться к вороной бестии он получил молниеносный укус и теперь уже звал хозяина. Учитывая, что Цири с ухмылкой заговорщика сцапала в захват ещё пару яблок, а потом пёрышком в порыве ветра сиганула с подоконника во двор, ему ничего не оставалось, как наспех сгрести всё со стола на блюдо и поторапливаться за ней. Если уж какой-нибудь обезумевшей крысе приспичит совать нос в кипяток, то пусть с этим носом и остаётся.
***
Снаружи они притихли, словно боясь спугнуть зарю, развешивавшую по бурому камню стен жёлто-розовые блики подобно флагам. Кони мирно бродили по внутреннему двору, уписывая холодную от росы траву, Цири, оседлавшая огромную бочку, молча глядела на темневший вдали ряд брёвен, в котором зияла прореха из обломанных кольев, как выбитый зуб. Маятник. Который сам валялся внизу вместе с балками, запоздало сообразил Эскель, где-то у корней старых сосен. Ему и в голову не пришло что-либо здесь восстанавливать, незачем и не для кого…
— Я помню, как однажды утром, улучив момент, стащила вместо тренировочного меча настоящий, серебряный. Вы тогда знатно перепились, вповалку спали в большой зале, а мне на рассвете жутко захотелось до ветру, — её усмешка была беспомощной и колючей, как засевшая под ногтем заноза, — и тут такая удача… Я даже дышать забыла, пока эти пять шагов ползла, первый попавшийся с лавки сцапала, и дёру, чтобы не проснулись… Не поняла тогда, твой это или Ламберта, они ведь похожи, как близнецы. Когда до этого доводилось только попусту полировать, мечи словно нарочно тяжелели, весили по пуду, норовили соскользнуть с колен, а тогда он мне казался лёгким-лёгким и ярким, как зеркальце. Я думала, что впервые потренируюсь по-настоящему, как ведьмак, не со своей зубочисткой, а потом спрячу его, и когда все набегаются и накричатся, что спьяну потеряли меч, верну обратно. Вот лица будут, воображала… — она сузила глаза, опустила уголки рта, закусив губу. — Залезла на маятник, достала повязку, и тут вышел Койон. Как он меня услышал и выследил, диву даюсь, вы-то все втроём в зале и остались храпеть на лавках…
— Ты помнишь Койона? — невпопад спросил Эскель, только после сорвавшегося имени поняв, как глупо звучал его вопрос. — Помню, конечно, — Цири на мгновение перевела взгляд с переломанных брёвен на него, и из-под выгоревших ресниц светилась тихая горечь, — и как бороду правой рукой чесал, помню, и глаза его добрые и больные помню. И как болтал с похмелья хлеще Лютика, чтоб я об маятник серебряный меч чужой не обстучала, тоже помню. Он мне вместо этого показал, как вшивать ножны кинжала в рукав, чтоб он не вывалился, и пообещал вшить прямо в куртку, а меч предложил вернуть, иначе Весемир провинившегося нужник месяц без смены драить заставил бы… Я согласилась, оказалось, твой меч был, — она улыбнулась наконец снова, развернувшись, гулко стукнув каблуком по пустой бочке, — был бы Ламберта, я бы ещё двадцать раз подумала…
— Ну спасибо, — проворчал Эскель, давя такую же ухмылку, тоскливую, вяжущую, как неспелая черёмуха. — Я вдвойне рад, что меч оказался моим, и выволочка никому не перепала, Ламберт и месяц нужника — это же кара похлеще стаи гарпий, мы бы тут все от воплей со стен попадали… И ведь Койон ни разу не обмолвился, никто ничего не узнал, — Он взял с меня слово, что я никому не скажу, и сам его дал, — пожала Цири плечами, — а уж держать данное слово вы меня научили. Как и отдавать долги, даже если очень не хочется, тут уж либо отдавай, либо наподдавай…
Это не про случай ли с Ламбертом она вспомнила, задумался Эскель, когда в особо лютую стужу они коротали вечер в замке за костями, играя на шалбан или желание, и Цири проиграла как раз ему? Тот загадал, чтоб она села на корточки и обскакала так залу, квакая лягушкой, а маленькая ведьмачка, расстроенная проигрышем, до слёз надулась, как взбешённая кошка, раскраснелась, раскричалась, что она княжна, а не жаба… Ну и дальше отправила Ламберта целовать троллю гузно, пожелала ему в жёны циклопиху…а тот, и сам по уму недалеко от Цири ушедший, недолго думая, сложил пальцы в Аксий и своего добился. Потом, правда, на него в три горла уже орали, но… — Дурни были, — вздохнул он. — Ещё чего, — хмыкнула Цири в ответ, — Такой урок всем впрок. Ламберт узнал, что свой драгоценный первач прятать надо получше, я с двух этажей крысиного дерьма насобирала, старалась, а я…я поняла, что любой долг свят, от карточного до кровавого…
Повисла пауза, неуклюжая, острая, как камень, дерущий ногу в сапоге. — Ну, пожалуй, пойду, прогуляюсь по склону, — когда Цири соскочила с бочки, хлопнув по бедрам руками, стряхивая пыль, и направилась к своей кобыле, Эскель понимающе кивнул. Она, конечно, собралась туда.
И почему-то он был ей признателен, что они поняли друг друга без имён и без лишних слов.
***
— Ничего не выходит! — девочка сморщила облупленный нос и яростно хлопнула мешок с опилками, изображающий бомбу, о примятый снег. — Я уже не знаю, сколько раз этот курвин…
— Цири, — предостерегающе протянул Эскель из-под навеса, и она гневно стрельнула на него глазами — Весемир запрещал ругаться, но Весемира рядом не было. Были куклы, загорающие под слабым зимним солнцем, мешки с опилками и золой и Койон. А вот чёрных отметин на куклах не было тоже. Ни одной самой завалящей родинки. Вокруг, на сугробах — были, и Цири смотрела на них так испепеляюще, что сугробам впору было начать таять, — Давай я покажу ещё раз, — успокаивающе присел на уровень её роста Койон, — Смотри за рукой. Видишь? Здесь у тебя, между пальцами, подожжённый фитиль…
Он прикрыл глаза на минуту, поведя плечами в стёганой куртке, наслаждаясь равномерным теплом и тем, что наконец залатал прореху под мышкой, когда слух уловил вдалеке настороженный голос Весемира. Голос произнёс имя Геральта. А потом ещё одно, которое заставило сбросить дремоту и чуть повернуть голову, ловя чужой разговор через окно верхнего этажа, пока Цири, усердно подражая Койону, старательно мяла в руках тряпичный мешок: — …не нужно быть мудрецом, чтобы понять, что произойдёт, когда в голубятне окажется кошка, Геральт.
— Уж меньше всего живущие в этом замке похожи на голубей, — усталый тон Белого Волка мешался с еле заметным раздражением. — Верно. Но и у Трисс из-под платья не заметен волочащийся по полу хвост. Только мне не всегда было сто лет, мальчик мой, и я прекрасно знаю, на что способна обиженная женщина. И знаю, что рано или поздно ей может надоесть, что ты при виде неё словно жердь проглатываешь и братаешься с камнем, — Весемир, судя по удаляющемуся шуму, прошёлся от наружней стены вглубь комнаты, однако его всё ещё было слышно, — Парни не посмели бы и пальцем её коснуться, даже не будь здесь Цири, но я вижу, как у них чуть ли не пар из ушей свистит, стоит ей выйти к обеду. И она видит. И видит, что ты ничего — ничего — с этим не делаешь.
— Я понял, Весемир. — Геральт подошел к окну, долго и тяжело выдохнул, — Нэннеке ждёт нас в Элландере, как только стает снег.
— Я тоже надеюсь, что ты понял, — старый ведьмак вескими последними словами припечатал, кажется, не только Геральта, но и его тоже. Эскель в этот момент очень оценил, что мутация не позволяла крови броситься ему в лицо. Он понимал, что наставник был безжалостно прав в отношении его самого, видимо, Ламберта, каждый раз ощетинивавшегося при виде Трисс старыми и новыми ядовитыми остротами — тоже? И Койона, который безропотно вызывался таскать тяжеленные чурки в покои чародейки куда чаще, чем ему выпадала очередь? Слышал ли Весемира Койон, для ведьмачьих ушей которого лишняя пара метров была смехотворна?..
Койон не подавал виду. А Эскель снова закрыл глаза, откинув затылок на промёрзший камень стены и думая безлико и даже как-то отрешённо, насколько же велико, должно быть, его уродство, не физическое — куда там, внутреннее — что не смог спрятать влечение к женщине своего брата, ставшее настолько очевидным. Мысли были бесстрастными, равнодушными, как пальцы, привычно ощупывавшие располосовавший лоб и щёку шрам.
И тепло вдруг куда-то пропало совсем всё, будто куртка в момент перестала греть.