Небо уже мазнуло алым, когда, с трудом распрямив затёкшую за ночь спину, Эскель мрачно выглянул в окно. Василёк беспокойно прядал ушами, фыркал и с подозрением косился на брешь — тонкий тоскливый вой полз по чаще, звенел где-то в выси, как нудный писк комара над ухом. Стая примерно в лиге от замка, видимо, загнала оленя и отмечала удачную охоту, смущая его коня и сон.

Хотя заливать сказочки про волков и бессонницу можно было бы кому угодно, кроме себя самого. Эскель пошевелил кочергой успевшие опушиться пеплом серые угли и покосился на отрез неба в раме — краснота ещё не успела задеть высыпавшие ночью звёзды, огромные, с кулак, как бриллианты в ожерелье какой-нибудь дородной графини. Волки могли всю ночь завывать на разные лады, как годами до этого, никто б не почесался — звери не лезли на рожон, в отличие от кметов, и соблюдали дистанцию. Ему просто…снилось всякое.

Так живо и безжалостно, что впору было идти обливаться холодной водой.

Тогда были такие же звёзды…

В одно мгновение рядом оказалось всё — горячие ладони, щекотные пряди волос и зелёные глаза, где искрило нездоровое хмельное пламя. Меригольд полностью, видимо, отключила рассудок, погорев в своей тоске и мести, плющом обвив, змеиным изгибом вильнув по его телу, ударив разом по всем обострённым рефлексам. Он рывком сцепил руками её запястья, с трудом отшатнувшись — кожа чародейки под давними мозолями была мягче офирского бархата, но сухой и жаркой, как чешуя саламандры... — Не нужно, Трисс, — выдавил он, мотнув мутнеющей от духов и ядовитой дури возбуждения головой, пытаясь воззвать то ли к её разуму, то ли к своему, — Тебе оно всё не нужно. Потом будешь жалеть, — лучше бы аккуратно стукнул по темечку, как оказалось, и отнёс в дом спать и трезветь, потому что заболтать полную решимости чародейку и Лютик не смог бы. Меригольд лишь блеснула заговорщической усмешкой в горящих глазах, тёмных, будто на застолье фисштех тайком разносили: — Позволишь мне самой решать, о чём надо и не надо жалеть?

И прянула вверх, подалась всем телом, вывернувшись из не очень-то крепкой, никудышной, как оказалось, хватки. Губы у неё тоже были сухими и горячими, жгли, как приложенное к шкуре клеймо, дурманили, как яд мантикоры, и голова поплыла, затрещали остатки решимости — он бы выдержал, он бы точно выдержал, чёрт бы всё побрал, достаточно было представить, что вот так же она целовала Геральта, самозабвенно, жарко, да она на него и кинулась в своём воображении… Но Меригольд вжалась в него так, будто решила сломать пару рёбер, скользнула за расстёгнутый ворот узкими ладонями предательски нежно, как коготком провела, рассыпала поцелуи, будто костёр искры, хуже, чем в самых буйных снах — даже Хеммельфарт, что там, пророк Лебеда со всей своей святостью побежал бы за ней телком… И ярость снова вскипела внутри, но иначе, вымарав Геральта, вытащив давнее, недобитое, заставив стиснуть тонкую талию чародейки чуть ли не до синяков, впиться ответным поцелуем в розовые припухшие губы — хочет другого, взамен, так пусть получит, пусть горстями гребёт, не жалко…

Портал затянул и выплюнул их куда-то на поле за усадьбой, в кучу цветов и кузнечиков. То ли она успела сотворить покрывало, то ли сорванной наспех рубахи хватило и платья — платье могло бы истаять, чародейство же как-никак, колдовские штуки, но она из него вывернулась так же легко, как до этого из рук Эскеля, сверкнув мимолётно россыпью веснушек на светлой коже, как небо, набитое звёздами, сверкало огнями над их головами. Что там дальше было, на трезвую голову лучше и не вспоминать, хлеще, чем с суккубом — та хотя бы откровенно тянула силы, высасывала своей бесовской сутью, щеря ликующе тонкие клыки, топя в болоте объятий, а Меригольд попросту выплёскивала своё и чужое, горела, как смоляной факел, наслаждалась, кажется, его бессильным гневом, напитывалась резкостью движений, не заботясь о следах и отметинах, вплавлялась словно своей чёртовой шёлковой кожей везде, где только касалась… Она пахла гвоздикой и дикими розами, с ноткой пряного пота, мелко дышала, сдув с губ, кажется, его имя, улыбалась так торжествующе, как будто бы победила назло всем или доказала кому-то что-то… и Эскель, приподнявшись, освободившись от её живого тепла, перевернулся на спину, пожалуй, почти сбежав.

Звёзды по-прежнему холодно мерцали над головой, никуда не делись, когда он на них уставился — по правде говоря, куда угодно уставился бы, только не на прильнувшую к его груди рыжеволосую голову. Было мутно, странно, как с дикого бодуна, думалось хмуро и вязко. Казалось бы, судьба прознала, расщедрилась, швырнула в руки самое тайное, надёжно упрятанное, давно и прочно запинанное куда-то вглубь желание, на, мол, держи, лови, люби, но благодарить её не хотелось точно, скорее послать по матери, куда ворон костей не заносит. Меригольд плавно, шутливо водила по его ноге своей узенькой белой стопой, тонкой, как лепесток лилии, чувствовалось, что она по-прежнему улыбается, и от этого внутри только крепла какая-то тусклая хандра…

— Здесь так красиво, — вдруг тихо, восхищённо протянул источник его хандры, подняв голову, поудобнее устроившись рядом и озорно сдув с пальцев горсть золотой пыли вдогонку деловито летящим ввысь светлячкам, — Волшебная ночь.

Ночь была в самом деле волшебной, синяя, тёплая, свежая, чародейка в объятьях — одуряюще, запретно красивой, прекраснее, чем во всех его пьяных снах вместе взятых, и дальше, недосягаемей — примерно так же. Он закрыл глаза, стиснув пальцы на её бедре, по-хозяйски расположившемся где-то возле его недоснятых штанов, чувствуя, как маленькая щекотная ладонь выводит на груди какую-то рунную околесицу. За шаловливым пальцем под кожей словно лениво тянулся горящий фитиль.

Чародейкам по природе своей, как оказалось, всегда и всего было мало… 

В этот раз память решила любезно подсунуть ему всё пережитое в ту ночь разом. Эскель оценил, ещё б не оценить, прикинув, что остаток темноты всё равно покоя не принесёт. Солнце должно было взойти через пару часов, и ему взбрела в голову мальчишеская почти мысль, как когда-то давно, когда они с Ламбертом частенько тайком сбегали к реке, пока не загорится рассвет.

Ламберт, во всех других моментах лезущий напролом и громкий, как медведь-шатун, рыбалку любил самозабвенно, часами мог сидеть, вытянувшись, в засаде, шикая на любое слово и неосторожный звук. Весемир знал об этой его слабости, конечно, за нарушение режима и побеги чихвостил, гонял до седьмого пота и синяков, зато и науки вкладывал немерено, посмеиваясь в усы — учил выбирать правильные ивовые прутья, выуживал у крестьян плетёные из волоса верёвки, тонкие и прочные, что чуть не резали ладони, стругал и плавил крючки, метко сбивал с листьев блестящих жуков, за которыми рыбёшки чуть ли не в очередь выстраивались. Старый ведьмак и сам любил посидеть с удочкой, а после пары стаканов наливки — и поделиться, какого голавля однажды выудил чуть ли не на голый палец, или как двухметровый сом цапнул его наставника, когда тот спьяну на спор полез переплывать Яругу. Куда сом того цапнул, выяснялось после ещё пары стаканов, после чего Весемир переходил обыкновенно на нравоучения, почему этим самым не стоит размахивать где попало и перед кем попало…

Ухмыльнувшись привычному уже уколу дорогих воспоминаний, Эскель натянул сапоги и пошёл разорять сокровищницу двух рыболовов — даром что остался один её хранить.

***

Заря уже вовсю разгоралась, когда он наконец вернулся от реки. В кадке плескался пяток серебристых плотвичек, на дне болтался жирный лещ — хорошо шло ведь, если бы не сом размером с доброго поросёнка, сожравший измочаленного жука и, видимо, половину верёвки с ним. Дав зарок соорудить закидушку и разобраться с подлой рыбиной, Эскель прикидывал, что на приличную похлёбку улова всё равно хватит точно, и уже мысленно пообедал и даже поужинал, только медальон на груди вдруг дёрнуло и явно повело.

 Кадку он поставить успел, схватиться за кинжал — уже нет, когда на склоне сквозь заливистое ржание с треском и плевком зелёных искр возникло и рассеялось светлое облако. Всадница легко спрыгнула с вороной породистой кобылы, сдула выбившиеся пряди с непривычно загорелого лица, обернувшись одновременно с его недоумённым вопросом: — Цири?

 И, улыбнувшись радостно и застенчиво, нежданная, но угаданная гостья метнулась навстречу, сжав его в крепких объятьях.