— …Гуго, х-холера, чтоб ты понимал в жёнах, сопля зелёная! За таких бекасов я сейчас же просить её руки п-пойду, и плевать, что морщин на лице больше, чем в твоих мозгах!

Багровый краснолюд волком смотрел на молодого соседа, пыхая гневом и перегаром, сжимая в промасленном кулаке полуобглоданную птичью кость, как боевой топор. Вроде Сангреаль тогда уже выставили, когда один из братков Зигрина собрался на одной свадьбе праздновать вторую. Штепан из «Алхимии» рубаху рвать был готов на груди за своих бекасов под можжевеловым соусом — после стряпни Марлены корчмарь, бедняга, по миру бы пошёл, думал Эскель сквозь дымку в голове. Эльфский цирк гремел лихим мотивом на лютнях и флейтах, откуда-то выудили даже пару бубнов, гикали, тянули в пляс: красавица-эльфка, подруга Цири, выжидала, а потом, набросившись, как гарпия, всё-таки утащила сопротивляющегося Фолана танцевать под цветами… Молодые ещё виднелись во главе стола, раскрасневшиеся, светлые, до странности светлые, связанные намертво широким шарфом на запястьях и узами намного, намного его прочнее. Нэннеке, напригублявшаяся вина, незаметно и не очень вытирала слёзы.

« — Ну до новиградского адвоката, конечно, не дотянешь, но в местный банк тебя, пожалуй, подумали бы взять, — Геральт, гипнотизирующий собственное отражение, затянутое в новый, аж поскрипывающий светлый дублет, мрачно воззрился на него, не сумевшего просто пройти мимо. — Посмотрим, во что тебя вырядят на собственной свадьбе, — Волк страдальчески почесал под мышкой и бросил взгляд на шкаф, где, как догадывался Эскель, был надёжно заперт родной доспех.

— У-у-у, брат, вот уж этого ты точно рискуешь не дождаться, — широкая ухмылка нашла свой ответ, одетый с иголочки жених распрямился и наконец разбавил свою кислую мину такой же широкой усмешкой: — Я, знаешь ли, терпеливый».

Пожалуй, счастье в этом мире, провонявшем кровью и гнилью, выглядело именно так, как эти двое, в вихре смеха и музыки не расцепляющие рук и взглядов. Йеннифэр, само собой, была красива, безукоризненно красива, он это признавал, но именно в этот вечер сквозь холодный идеал било живое, настоящее, нечто большее. Наверное, Геральт именно это разглядел в ней не вспомнить сколько лет назад, за этим гнался с упорством, не вызывавшим долгое время ничего, кроме недоумения и сочувствия…

Эскель смотрел на их лица и думал, что окончание баллады лучше не прописал бы даже Лютик.

Который, кстати, по меркам нормального человека должен был уже не петь, а булькать, столько вина в себя влил, но он пел и, что заслуживало самого глубокого уважения, почти не заикался. Вроде бы это Вэс, оторвав голову от плеча Роше, запросила со своего угла «Волчью пургу», а дальше загалдели, затребовали, эльфы унялись, полушутливо-полувзаправду раскланявшись перед прославленным менестрелем. В Новиграде тот больше суетился да возмущался, втихушку, конечно, носясь с пожеланиями привередливых чародеек, не довелось послушать. А тут — вон оно, и песня-то такая, что приливной волной катится по королевствам, княжествам и деревням, сметая всё на своём пути…

И Лютик пел про терпкий крыжовник и волчий след, и становилось понятно, в общем-то, почему владыки передирались порой за право присвоить накорябанное его пером. Откуда-то в голосе появились сила, тоска и страсть, и разнаряженный певец стал едва ли не больше Геральтом, чем тот, который сидел во главе стола. Присцилла бы надавала ему по шее, будь она тут, с такой плохо скрываемой жаждой и верой в воссоединение звенел голос подгулявшего барда. Он царапал что-то в глубине, отрывал одну за другой давние коросты, будил глухую, тяжёлую, совсем не пьяную печаль о чём-то несбывшемся и несбыточном, и Эскель тряхнул головой, обводя взглядом остальных и надеясь отвлечься. Краснолюды нестройно подпевали, Золтан водил носом, мотал головой и только что слезу ещё не пустил, эльфы уважительно молчали. Под столом неподалёку не то рыдали, не то рыгали. К арке вдали тайком приникла молоденькая кметка, заворожённо приоткрывшая рот.

Однако, каждый здесь молча вторил певцу, каждый имел свой такой след. Кто-то настиг, как Роше, сцепивший вокруг Вэс руки так, будто отобрать могли, как сам Волк, поминутно глядящий на теперь уже жену, не сумевший насмотреться за столько лет. Кого-то ещё звала погоня — Цири, уронив подбородок на замок скрещённых пальцев, думала о чём-то своём, Хьялмар, растянувшийся на лавке, глядел в небо, закусив соломину. А кто-то…

Меригольд сверлила две сплетённые словно фигуры потемневшим взглядом, в котором читалась плохо сдерживаемая мука. Внутри надорвало самую большую коросту.

Кто-то бросил бежать, потому что в этом не было никакого смысла.

***

Рядом с садами хотя бы дышалось полной грудью, и Эскель шумно выдохнул, отирая ладонью лицо — к рубцу, уходящему под подбородок, пристал, оказывается, жареный лук. Не он один покинул поле пира: за столами становилось всё меньше сидячих фигур, молодые ушли спать, гремела похабная скеллигская песня про ледяного великана и Хьялмара — из недавнего, стало быть. Краснолюды утекли к своим бочкам, шумя и переругиваясь, и, хотя там был Хивай, ещё умудрявшийся стоять и даже выговоривший раз фамилию бывшей невесты, всё равно спокойнее было наблюдать за ними, а то как бы не укатились дружно в Сансретуру с пологого склона ручья. Да и муть изнутри выветрить не мешало бы. Не напился до чёртиков, как тогда, в Каэр Морхене, а всё равно паршиво было — любо-дорого, что-то грызло грудь, причмокивая и чавкая, как мыши — забытое седло.

Краснолюды вдруг грянули врассыпную, спотыкаясь и матерясь, со всех ног улепётывая от зазмеившихся дорожек света. А потом в небесах расцвело, ввысь понеслись живые огни, беснуясь, шипя и отплясывая хлеще отпетых гуляк. Огромное, тёмное небо залило яркими красками, усадьба радостно заревела, загомонила, понеслись выкрики: «За здоровье молодых!». Внизу протопал испуганный мужик в одних портках, протёр заспанные глаза и задрал голову, да так и не опустил…

— Ага, знай наших! А всё туда же! Послушались папочку Хивая, добавили «драконий клюв», и жахнуло так жахнуло! — ворча и охая, краснолюды поднимались обратно, и гулкий голос Золтана подгонял их, — Счас пол-Боклера сбежится, не одеваясь, как бы топором баб отгонять не пришлось после «неба в алмазах». А, Эскель? — он невольно усмехнулся, получив от проползшего мимо Хивая дружеский тычок куда-то в колено.

Небеса горели, посреди ночи осыпая Корво-Бьянко многоцветьем уснувших лугов и полей, и, хоть начинало ощутимо пованивать дымом, это был достойный подарок другу. А что-то безошибочно говорило Эскелю, что Геральт сейчас не валяется в супружеской постели и тоже видит эту красоту. Он, конечно, будет строить из себя примерного мужа, только полностью — вряд ли выстроит...

Подбиралось первое утро, где уже было на одного холостяка меньше. Но хоть сдался красиво, ничего не скажешь. — Что-то кончается, что-то начинается, — зачем-то он сказал это вслух. И, ещё не договорив, учуял вино и духи, ясно давшие понять, что пора бы и на боковую. Не время сейчас беседовать с пьяными прелестницами, оплакивающими безвозвратно сгинувший последний шанс. Уж в вопросе безвозвратности-то Йеннифэр можно было доверять.

— Красивая фраза, — Меригольд, побалтывая вином в почти пустом бокале, как ни в чем не бывало оперлась затянутой в роскошное голубое платье спиной на отродясь не мытую арку, — И полезная. Применима почти ко всему. Начиная от вина и заканчивая временем — с натяжкой.

Больно много чёрной тоски и алкоголя плескалось за этими беззаботными словами и лёгкой улыбкой. Сузив глаза, Эскель мог рассмотреть румянец, расцветший на бледных щеках, чтоб учуять тяжёлое дыхание, даже принюхиваться было не надо. Слишком близко она стояла, опять, будто нарочно подобравшись в самый не подходящий момент. Так, что видно было веснушки на виске, не сведённые магией, завитушки рыжих колец, будто небрежно выбившихся из замысловатой причёски, запястья, настолько тонкие, что можно было обхватить обе руки одной ладонью… Чародейская зараза вдруг ожгла разодранное нутро так, что он моргнул и скривился.

Ишь куда потянул мыслишки свои. Давно на отражение не любовался?

— Кольцо не подходит, — буркнул он в ответ какую-то чушь, отвернувшись хотя бы и всё равно услышав её мягкий, приблизившийся вдруг смешок, — Ну если стараться увильнуть, то многое может не подойти. Глупость, к примеру. Или любовь.

Обычно по позвоночнику такой холодок полз, когда он где-нибудь в вонючей трясине был близок к логову очередной гадины. И именно сейчас знакомый холод ледяной каплей спускался вниз, зарождая в голове чушь настолько дикую, что торчки в Новиграде постыдились бы нести. Меригольд пьяна. Пьяная, одинокая и злая. Раны небось зализывать куда проще с очередным трофеем, вот и решила одного ведьмака сменить на другого, возомнив, что другой при виде её томных глаз тут же распустит руки и слюни. А потом, погрев постель, она с чистой совестью повесит его башку в мнимый зал личных трофеев, а шкуру пустит на ковёр, где будет нежить свои хорошенькие ножки. Не Геральт, конечно, но хоть какая-то польза для задетого самолюбия…

Горечь хуже блевоты хлынула к горлу, застилая глаза и мысли, когда он развернулся к ней, всё ещё надеясь, что не прав. Только Меригольд никуда не делась, стоя совсем непростительно близко, лупя по глазам своей чёртовой колдовской красотой. Хуже всего, понял он с омерзением, окончательно окрестив себя слабаком, что, будь хоть чуть-чуть пьянее, сам бы лёг ей под ноги. И шею бы подставил, не жалко. Словно Цири снова совсем малявка, и зря упорхнули бесполезные спокойные года.

Один Геральт с их племенем кашу сварит. Ну, может, Ламберту повезёт ещё.

— Госпоже чародейке пора бы спать давно, — процедил Эскель, сам на себя злясь за буйное воображение, которое головой не ограничилось, пошло баламутить дальше. И всё же он рассчитывал уйти без воплощения вот этой вот всей интриганской чепухи. Так никто ни о чём не будет жалеть, — Поздно уже, да и платье жалко, тут одна пыль и колючки.

На какой-то миг он успел увидеть, что хмельное веселье в её глазах затмило тоску, и напрягся, нащупывая шаг назад, — Только на учёбе меня пытались приучить к режиму, — Меригольд улыбнулась, — получилось плохо.

Касание горячих пальцев, кажется, прожгло на его руке дыру.