Спустя месяц после Собрания кланов новость о том, что главой ордена Гусу Лань официально назначен Лань Ванцзи, а его старший брат добровольно покидает Облачные глубины, потрясла весь мир заклинателей. Но ещё больше его потрясла новость другая: о том, что Первый Нефрит остановился в Юньмэне, и не просто в Юньмэне — в самой Лотосовой пристани, где его считают за очень важного гостя.

Разговоры о том, что вместо белых одежд Лань Сичэнь носит теперь светло-фиолетовые («да точно он это был, я сам видел, ты что, думаешь, я гусуланьскую лобную ленту не узнаю?») до сих пор разлетаются подобно искрам, и маленькие пожары слухов вспыхивают то тут, то там.

Однако самого Лань Сичэня, который в самом деле уже два месяца как имеет в Лотосовой пристани личные покои (хотя ужинать и пить чай они периодически предпочитают вместе в покоях Цзян Чэна) и несколько новых великолепнейших комплектов одежд с тонкой вышивкой, эти разговоры не интересуют.

Решение покинуть орден зрело в нём на протяжении долгих дней. Выйдя из уединения, Лань Сичэнь вдруг осознал, что всё, чем он занимался долгие годы, всё, чем была наполнена его жизнь, бесконечно вымотало его и ныне кажется чужим и вызывающим отторжение. Что он хочет просто… отдохнуть. И больше не возвращаться к обязанностям главы. Тем более что Лань Ванцзи справляется более чем великолепно.

Облачные глубины — дом для Лань Сичэня, но теперь он отчего-то чувствовал себя тесно среди скрытых туманом, холодных горных вершин. Ему сложно было дышать под чужими тяжёлыми взглядами, в частности — под взглядом дяди. И сердце рвалось прочь, казалось, если бы можно было распахнуть грудную клетку, раздвинуть узкие рёбра, оно выпорхнуло бы птицей и пустилось далеко-далеко, к тёмным глазам цвета предгрозового неба.

Наверное, именно так когда-то чувствовал себя брат. Только вот ни он сам, ни Вэй Усянь, которого он так хотел забрать в Гусу, не были главами орденов.

Лань Сичэнь начал обмениваться с Цзян Чэном письмами, как раньше. Его послания были длинными и подробными, хотя никакие слова всё равно не помогли бы выразить тянущую необъяснимую тоску, застывшую под сердцем. Цзян Чэн же отвечал коротко, иероглифы, как и раньше, ложились неровными волнами.

Один раз, не выдержав, они встретились лично. Дядя был далеко не в восторге, но Цзян Чэн воспользовался нефритовым жетоном, который дал ему Лань Сичэнь, и поспорить с этим не удалось бы никому. Они просто сидели в ханьши, пили чай, разговаривали обо всём, и проводить время подобным образом казалось… невероятно тёплым и уютным. Как когда-то. В те недолгие несколько лет после Аннигиляции Солнца.

И Лань Сичэня накрыло ностальгией и глухим болезненным осознанием, что уже завтра Цзян Чэну придётся уехать обратно. И снова вместо его прищуренных миндалевидных глаз, неловкой, немного неровной улыбки и привычного резковатого тона останутся только слова на бумаге. Лань Сичэнь не мог сказать об этом, не имел права беспокоить своими переживаниями, но, видимо, они всё же как-то отразились на его лице, потому что Цзян Чэн вдруг нахмурился и спросил, всё ли в порядке.

Тогда, словно на одном дыхании, Лань Сичэнь рассказал всё. Слова текли непослушным горным ручьём и, проговаривая каждое из них, он чувствовал, как становится чуточку легче.

Цзян Чэн предложил переехать в Юньмэн, наверное, скорее шуткой, желая разрядить обстановку. Потому что ошеломлённо распахнул глаза и часто-часто задышал, нервно коснувшись кольца, когда Лань Сичэнь согласился. Но для него это шуткой не было. Потому что образ, мгновенно возникший в голове, показался вдруг самым идеальным из возможных и единственно допустимым. И даже времени на раздумья не понадобилось.

Зревшее в течение месяца решение в тот день стало окончательным, и отменить его было невозможно, так же как нельзя вернуть на дерево уже упавший с него спелый плод. Лань Сичэнь обговорил с Цзян Чэном день своего прибытия и принялся готовиться к отъезду. А в душе его разрасталось волнительное предвкушение оттого, что он совсем скоро наконец вырвется из тесной душной клетки, которой вдруг стали для него родные горы.

Лань Сичэню не удалось бы описать словами, каким изумлением и счастьем был наполнен взгляд брата, когда он узнал эту новость. Впрочем, за него с этой задачей прекрасно справился Вэй Усянь.

И мысль, что он поступает правильно, окончательно закрепилась в голове.

Перед самым днём отъезда к нему пришёл дядя. Несколькими часами ранее Лань Сичэнь официально передал пост главы брату и прекрасно знал, что его самого считают теперь позором ордена, даже большим, чем считали Лань Ванцзи в своё время. Старейшины, разумеется. Не адепты. Те отреагировали неоднозначно — видимо, смутно представив перспективы, ждущие их под началом холодного и строгого Ханьгуан-цзюня — но в целом, кажется, не были против.

Лань Сичэнь в их глазах был тем, кому позволено почти что угодно, в том числе принимать подобные решения. Хотя, возможно, к такому мнению отчасти примешивалось сочувствие из-за того, что ему пришлось пережить. А Лань Ванцзи представлялся человеком, который за прошедший месяц открылся с новой, неожиданной стороны и успел прекрасно себя зарекомендовать. Благодаря собранности и немногословности он решал дела ордена так легко, словно занимался этим всю жизнь.

Но, конечно же, дядя не мог смириться. Войдя в ханьши, он застыл на пороге, заложив руки за спину, и вся его поза была наполнена раздражением и разочарованием. Лань Сичэнь, однако, невозмутимо выдержал жёсткий взгляд, поклонился в знак приветствия и продолжил неторопливо собирать вещи. Он нарочно не заговаривал первым, ожидая, что скажет дядя.

— Сичэнь, — произнёс наконец тот. — Ты окончательно решил, что хочешь уехать?

— Да, дядя, — спокойно кивнул Лань Сичэнь. — Ванцзи прекрасно справлялся всё это время. Орден остаётся в надёжных руках. А если ему понадобится помощь, полагаю, он всегда может рассчитывать на тебя и совет старейшин. И на молодого господина Вэя.

— У тебя ещё есть время передумать, — сказал дядя, поджав губы. — Если придёшь с поклоном к старейшинам…

— Нет, — резко покачал головой Лань Сичэнь. — Я не передумаю.

Лань Цижэнь, хмурясь, потёр пальцами лоб. Взгляд его был наполнен болью, и на мгновение Лань Сичэнь даже позволил себе мысль, что, наверное, для дяди его исчезновение из Облачных глубин пережить будет не так уж легко. В конце концов, он ведь вырастил его и Лань Ванцзи. Как бы сильно он ни был разочарован их поступками, они оставались членами одной семьи — должно быть, это что-то значило.

Но находиться здесь Лань Сичэнь в самом деле больше не мог. Он задыхался и не справлялся с тем, что когда-то казалось привычным и естественным. Дядя отнял руку от лица, посмотрел на него безэмоционально, и Лань Сичэнь выпрямился, ожидая каких угодно хлёстких слов в свой адрес. Которые всё равно ничего бы не изменили.

— Делай, как знаешь, — вдруг выдохнул Лань Цижэнь. — Я вас обоих остановить не в силах.

И ушёл, не оборачиваясь.

Лань Сичэнь мысленно поблагодарил дядю даже за такую реакцию. За то, что его отпустили.

Ночью он практически не мог спать, переполненный, как чаша, волнением и другими, смутными эмоциями, которые не мог толком различить и понять. А в короткие моменты, когда удавалось всё же задремать, ему неизменно снилась Лотосовая пристань — такая, какой он запомнил её по осени. Наутро Лань Сичэнь попрощался с братом и Вэй Усянем и покинул Облачные глубины, ни мгновения не сомневаясь в собственном решении.

Ему, что удивительно, позволили оставить лобную ленту. Лань Сичэнь, как в самом начале уединения, не чувствовал себя вполне достойным носить её — теперь он разрывал связь другим образом, покидал орден, даже не планируя когда-либо возвращаться — однако всё равно снимать не стал. Лента была тем, что напоминало ему о семье. Тем, что соединяло тонкой нитью с братом, и конкретно это Лань Сичэнь терять вовсе не хотел.

К тому же, можно было уехать из Облачных глубин, но сами Облачные глубины оставались внутри.

Цзян Чэн принял его так, как не принимали нигде и никогда. Лань Сичэнь потом случайно уловил из разговора двух адептов, что глава ордена Цзян два дня перед его прибытием носился по всей Лотосовой пристани, словно сумасшедший, и придирался к любой мелочи, требуя, чтобы каждый уголок отмыли и отчистили до блеска. Это показалось Лань Сичэню бесконечно трогательным. Его действительно здесь ждали.

Первое время было достаточно сложно. Казалось, Цзян Чэн совершенно не привык к чужому вниманию. По крайней мере, к тому, которым окружал его Лань Сичэнь — в благодарность, память о былых временах… и в принципе просто так, потому что не мог иначе. Стоило лишь показаться в поле его зрения, заговорить, улыбнуться, сделать в принципе что угодно — Цзян Чэн нервничал, чаще обычного касался кольца и срывался на адептах.

Разумеется, Лань Сичэнь успокаивал его. Чаем, разговорами, осторожными прикосновениями, тайком оставленными в комнате благовониями. У него всегда получалось, ещё в те времена, когда Цзян Чэн был совсем юным и постоянно выпускал когти, как оторванный от матери, оказавшийся среди незнакомых людей котёнок. Это было совсем нетрудно.

В ответ, на самом деле, Лань Сичэнь получал даже больше, чем отдавал.

Ему всегда подавали и подают еду с минимумом специй, не добавляя мяса — Цзян Чэн только спросил однажды, не хочет ли он попробовать «хоть разочек», и получил вежливый отказ. В покоях, когда Лань Сичэнь только приехал, царил аскетичный минимализм и было много белого, который он потом сам пожелал разбавить цветами ордена Юньмэн Цзян.

А ещё там есть два шкафа, полных книг. Прежде они были явно выбраны случайным образом и порой не сочетались между собой — но хуже от этого однозначно не становились и позволяли вечерами скоротать время. К тому же потом, когда Лань Сичэнь обсуждал с Цзян Чэном литературу, через неделю-две в шкафу совершенно волшебным образом исчезали одни издания и появлялись другие, на ту тему, которую он озвучивал во время беседы.

В одном из писем Лань Сичэнь говорил, отвечая на вопрос Цзян Чэна о своём самочувствии, что, по словам лекаря, к которому его почти ультимативно отправил Лань Ванцзи, меридианы немного пострадали из-за пережитого потрясения и, возможно, некоторое время будут продолжаться проблемы с контролем потоков ци. В шкафу в первый же день обнаружился дополнительный тёплый плащ, а на краю кровати — плотное, стёганое одеяло, сложенное настолько небрежно, что не оставалось сомнений: его принёс сам Цзян Чэн.

В одном из разговоров Лань Сичэнь мимолётно обмолвился, что так и не подобрал себе новую флейту после того, как сломал Лебин, уходя в уединение, и порой ему не хватает того времени, которое он проводил, практикуясь в музыке. Через несколько дней, когда он вечером вернулся в покои после небольшой прогулки, на столике лежала сяо из белоснежного нефрита. А рядом — подвеска в виде лотоса с явно второпях набросанной запиской: «Прикрепи её к флейте, если захочешь».

Лань Сичэнь улыбался сквозь едва сдерживаемые слёзы.

У Цзян Чэна явные проблемы с тем, чтобы выражаться словами, но с помощью действий он справляется куда лучше.

Спустя два месяца, собственно, практически ничего не изменилось. Разве что на смену зимним холодам пришла оттепель. А Лань Сичэнь стал чувствовать себя в Лотосовой пристани намного свободнее. Он время от времени помогает Цзян Чэну, берёт на себя часть бумаг, когда их скапливается слишком много. Иногда, если тот чересчур загружен, проводит уроки для адептов. Но чаще Лань Сичэнь просто отдыхает и занимается своими делами.

Для него несколько необычно отсутствие чёткого распорядка дня и множества правил, которые необходимо соблюдать. И он до сих пор не совсем отвык от того, чтобы рано вставать и рано ложиться, поэтому по вечерам, которые в ордене Юньмэн Цзян длятся значительно дольше, чем до девяти часов, его до сих пор часто неумолимо клонит в сон прямо за разговором, а по утрам глаза сами собой открываются в то время, в какое обычно звонил колокол в Облачных глубинах.

Но, с другой стороны, так гораздо спокойнее дышать — зная, что ты свободен в своих действиях и, сделав лишний шаг в сторону, не будешь обречён на всеобщее порицание.

Иногда его навещают брат и Вэй Усянь, порой даже приводят с собой адептов, например, Лань Сычжуя. Цзян Чэн с недавних пор почти не избегает их, хоть и не присоединяется никогда к разговору, и Лань Сичэнь с неизменным распускающимся в груди теплом чувствует, что семья до сих пор рядом с ним. Что они понимают и принимают его выбор так же, как когда-то он сам принял выбор Лань Ванцзи — лишь бы тот был счастлив. И ничего важнее этого нет.

Во время последнего своего визита около недели назад брат с явным неудовольствием поделился тем, как трудно с недавних пор стало справляться с советом старейшин. А Вэй Усянь похвастался, что начал совершенствовать золотое ядро («и Лань Чжань меня даже не уговаривал, представляете, хотя, ну конечно же, он был рад; и Цзян Чэн тоже, пусть и как всегда ворчит — я ему уже рассказал»). Лань Сичэнь искренне пожелал удачи. Им обоим.

Иногда приезжает Цзинь Лин. В основном он завален делами ордена и к тому же, кажется, несколько избегает Цзян Чэна с тех пор, как занял пост главы — вероятно, из-за попыток стать более самостоятельным. Но, наверное, в компании Лань Сичэня ему общаться с дядей проще, поэтому появляться в Лотосовой пристани он стал чуть чаще. И Цзян Чэн ведь, на самом деле, бесконечно племянника любит. Просто для него понятие любви слишком сложное, тонкое и эфемерное, чтобы проявляться открыто, и её нужно замечать в мелочах.

Первое время отношение Цзинь Лина можно было охарактеризовать скорее как отчуждённую настороженность. Он довольно отчётливо воспринимал Лань Сичэня как нечто чужеродное, непонятно как в Лотосовой пристани оказавшееся. Однако Лань Сичэнь нисколько не обижался. А когда юный глава ордена Цзинь, отчаянно краснея и пряча взгляд, впервые обратился к нему за советом, и вовсе едва смог сдержать улыбку.

Кого-то этот ребёнок ему очень сильно напоминает.

Интересно, кого же.

Раньше Лань Сичэнь путался в переплетениях мостков и опасался приближаться к ограждениям, чтобы ненароком не упасть, особенно когда с приходом тепла начал сходить лёд и открылась поверхность воды. Но теперь он совершенно спокойно прогуливается, облачившись в подаренные ему одежды, а порой даже спускается в город, если хочет что-нибудь купить на местном рынке и не хочет беспокоить лишний раз Цзян Чэна. Адепты ордена, как и люди на улицах, неизменно всякий раз улыбаются при встрече и вежливо кланяются.

Что касается адептов — они, кажется, к нему и вовсе относятся не просто с уважением, а почти с благоговением. Возможно, дело в том, что только Лань Сичэнь оказался в силах чуть смягчить грозного Саньду-шэншоу. Но, по правде говоря, его методы воспитания юных заклинателей в самом деле несколько… специфичны. Строгая выправка, к которой приучают адептов в Гусу Лань, не идёт ни в какое сравнение.

Цзян Чэн проводит тренировки с обеда и до самого вечера, практически без перерывов и не взирая на погоду: снег, дождь, мороз (что, впрочем, для Юньмэна даже зимой довольно редкое явление) — не имеет значения. У Лань Сичэня уже в привычку вошло приходить на поле ближе к наступлению сумерек и осторожно напоминать ему, что пора бы заканчивать.

Темнота в Юньмэне подступает очень мягко и вкрадчиво, сходя на землю следом за розовато-лиловым закатом. Можно и не заметить, когда она окажется совсем близко, особенно если не обращаешь внимания на то, что происходит вокруг. Неудивительно, что Цзян Чэн забывается. Несмотря на то, что сегодня довольно прохладно, хоть и ясно, он, как обычно, снял верхние одежды, бросив их на ограждение. Хотя, учитывая то, сколько он двигается, ему, должно быть, в самом деле жарко.

Лань Сичэнь любит некоторое время наблюдать, прежде чем окликнуть. Движения Цзян Чэна отточены до совершенства, а потемневшие глаза горят каким-то особенным, необыкновенным, гипнотизирующим огнём. И меч, и Цзыдянь кажутся продолжением его рук. Стиль Цзян Чэна, резкий, порывистый, под стать характеру, нисколько не похож на плавные и выверенные приёмы ордена Гусу Лань, но всё равно приковывает взгляд.

Хотя, пожалуй, для большинства из тех, кто на них засмотрится, они станут скорее последней смертоносной красотой, которую доведётся увидеть.

— Глава ордена Цзян, — наконец довольно громко произносит Лань Сичэнь, заставляя Цзян Чэна резко остановиться и обернуться. — Уже поздно, вам пора отдохнуть. К тому же, вы ведь не хотите пропустить ужин?

Цзян Чэн усмехается, сворачивая потрескивающий Цзыдянь в руке. В сумерках разбрасываемые им фиолетовые искры кажутся ещё более яркими, чем обычно. Адепты, тоже только в нижних одеждах, у многих взмокших от пота, с надеждой переводят взгляд то на своего главу ордена, то на Лань Сичэня, тяжело и часто выдыхая в воздух клубочки пара.

— Идите, остолопы, — бросает Цзян Чэн. — Если завтра будете тренироваться так же отвратительно, Цзыдянем с вас шкуру спущу!

Адепты разбегаются, пожалуй, даже слишком поспешно и слишком радостно, благодарно кивая Лань Сичэню. Влажный, почти растаявший весенний снег разлетается брызгами из-под десятков ног, так что приходится отступить немного в сторону, чтобы не запачкаться. Цзян Чэн закатывает глаза, прежде чем обратить Цзыдянь в кольцо и несколькими движениями расправить полы нижних одежд. Лань Сичэнь позволяет себе короткий смешок, пряча его в рукаве. Право, это даже немного забавно.

— Цзэу-цзюнь, похоже, пользуется у моих учеников даже большей популярностью, чем я сам, — фыркает Цзян Чэн, забирая с ограждения верхние одежды и накидывая их на плечи. — Разве это справедливо?

— Ты слишком строг с ними, — мягко замечает Лань Сичэнь. — Прошу тебя, пожалей несчастных детей.

— Да кто бы говорил. Не у меня в ордене три с половиной тысячи правил. Или сколько там сейчас?

Они вместе идут по мосткам в сторону покоев Цзян Чэна, и в вечерней тишине стук шагов по тщательно очищенным от слякоти доскам звучит особенно отчётливо. Воздух прохладный и влажный из-за близости воды, он кажется гораздо более мягким и густым, чем в горах, таким, что, кажется, его можно зачерпывать ладонями. Лань Сичэнь вдыхает полной грудью. Ему до сих пор не удалось до конца привыкнуть к этому необыкновенному ощущению.

— Четыре тысячи, — отвечает он.

— Это когда новых успели напридумывать? — усмехнувшись, бросает Цзян Чэн.

— После того, как я ушёл, по словам Ванцзи. Он пытается что-то делать с этим, но пока, видимо, дядя и совет старейшин оказываются сильнее. Но я уверен, рано или поздно брат справится. — Лань Сичэнь едва слышно хмыкает. — Насколько я знаю, одно из правил теперь звучит как «иметь тесные контакты с представителями других орденов запрещено».

Цзян Чэн смеётся в голос:

— А ты, значит, его главный нарушитель?

Лань Сичэнь лишь улыбается в ответ. Когда они доходят до покоев, Цзян Чэн по привычке пропускает его вперёд. Вечер дымкой просачивается внутрь, скрадывая каждый угол. Комната погружена в лёгкий полумрак, нарушаемый лишь несколькими свечами и парой жаровен. По какой-то причине Цзян Чэн не любит слишком яркое освещение, хотя это, очевидно, не вполне хорошо для его глаз.

Цзян Чэн тянется за пазуху нижних одежд, выуживает оттуда талисман и, коротко взглянув на него, бросает в сторону двери. Запечатывает. Он всегда так делает вечером, чтобы их не побеспокоил никто посторонний. На столике уже стоит поднос с двумя порциями и чайником — Лань Сичэнь, как обычно, успел распорядиться принести.

Про ужин, впрочем, они вспоминают не сразу.

Цзян Чэн неосторожно касается его спины, чуть надавливает на лопатки, подталкивая вперёд, когда Лань Сичэнь медлит в дверях. Он иногда делал это и раньше, разумеется. Но Лань Сичэнь обычно всегда достаточно собран, чтобы не показывать своей реакции... Однако сейчас он, видимо, слишком расслабился.

И потому, вздрогнув, замирает пойманной в силки птицей.

— Сичэнь? — В голосе Цзян Чэна дрожит непонимание. И беспокойство. — Эй. Что такое?

Но Лань Сичэнь лишь опускает взгляд, понимая, что всё-таки выдал себя. Цзян Чэн становится напротив и, судя по тому, как жжётся кожа на лбу, пристально смотрит на него. Но Лань Сичэнь не поднимает головы.

— Прости, — тихо произносит он, с трудом выдавливая слова. — Я всё ещё… не могу спокойно воспринимать прикосновения к спине.

— Всё ещё? — напряжённо спрашивает Цзян Чэн.

Лань Сичэнь медлит, не в силах сделать вдох полной грудью от нарастающего отвратительного ощущения под ложечкой. Это его позор. Это наказание, которое он сам для себя выбрал, вред, который добровольно причинил своему телу. Как потом оказалось, бесполезно и зря, потому что принял на себя слишком многое и взвалил на плечи чужую вину — только Цзян Чэн позволил ему наконец осознать это. Но последствия остались. Они никогда уже не исчезнут.

А Цзян Чэн может не принять. Может испытать отвращение. Сейчас всё наконец-то так хорошо, и Лань Сичэнь так не хочет рушить всё, чего достиг за эти долгие месяцы…

Но теперь поздно. Возможно, в нём всё ещё живо правило Гусу Лань, запрещающее лгать, а возможно, он прекрасно понимает, что не сумеет вечно скрывать от Цзян Чэна. Но сказать вслух... сложно. Поэтому Лань Сичэнь с тихим обречённым вздохом поворачивается, чуть ослабляет пояс и осторожно приспускает одежды, слой за слоем.

В покоях слегка зябко, оказывается, несмотря на разожжённые жаровни — наверное, Цзян Чэн приоткрыл окно утром и забыл его потом закрыть. Лань Сичэнь невольно поводит плечами. А потом дрожащими отчего-то руками перекидывает волосы вперёд — лишь несколько случайных тонких прядей, щекоча кожу, падают меж лопаток.

Лопаток, по которым наискось идут два длинных уродливых шрама от дисциплинарного кнута. Лань Сичэнь знает, как они выглядят, видел несколько раз в зеркало. Розовые на фоне белизны кожи, извитые и глубокие, только-только начавшие зарубцовываться, с ещё красноватыми краями. Их надо прятать. На них не надо смотреть.

Лань Сичэнь, конечно, видел шрамы самого Цзян Чэна. И от дисциплинарного кнута — ещё много, много лет назад, обрабатывая однажды раны. И даже едва заметную чуть более светлую полоску кожи в районе нижнего даньтяня — три недели назад, когда тот доверил ему увидеть. Но это другое. Шрамы Цзян Чэна не так отвратительны. В том числе потому, что смысл у них совершенно другой.

— Кто?! — выдыхает Цзян Чэн.

— Я сам, — шепчет Лань Сичэнь. — Это часть наказания за то, что стал убийцей двух дорогих мне людей.

Он мучительно ожидает чего угодно, но только не того, что Цзян Чэн вдруг почти яростно обхватывает его со спины, смыкая руки на узкой талии. Лань Сичэню кажется, что он умирает, настолько сильно кружится голова. Цзян Чэну… не противно?

— Идиот ты, а не убийца, — шепчет тот.

Лань Сичэнь мелко дрожит всем телом. И то глубоко личное, болезненное, туго свернувшееся вокруг сердца, что он только что доверил Цзян Чэну, вдруг отпускает его. А по всему телу разливается такая лёгкость, что, кажется, будто оно стало самим воздухом.

— А-Инь... — произносит Лань Сичэнь сбивчиво.

По спине сбегают мурашки. Лань Сичэнь расслабляется, поддаётся, льнёт ближе и закрывает глаза, видя перед собой только вспыхивающую фиолетовым темноту. Цзян Чэн просто утыкается ему между лопаток лбом и стоит так долго-долго, укрывая в объятиях. От прохладного воздуха, гуляющего сквозняком по покоям, от боли, от воспоминаний… от всего.

— Хуань-гэ, — выдыхает он низко, хрипло.

Лань Сичэнь, захлёбываясь судорожным вдохом и ощущая, как предательски жжёт в уголках глаз, думает, что прямо здесь и сейчас, в мгновении переполняющих до краёв чувств, что должно, просто обязано растянуться на всю его оставшуюся жизнь, он счастлив.

Безнадёжно, бесповоротно счастлив.