На лицах наших — похоти печать,

Обильно зло рождающей и стыд, —  

Последнее из неисчетных зол.

Дж.Мильтон, «Потерянный рай»

 25 декабря, пятница

Росаура оступилась и схватилась за рукав старой мантии. Когда глаза после ослепительно белого снега под ветвями жасмина привыкли к темноте, она убедилась, что очутилась в тайном чулане, путь в который велел ей запомнить Руфус Скримджер. Росаура вдохнула запах, ещё непривычный, но уже узнаваемый — и сердце встрепенулось, наконец освобожденное из-под спуда боли, которую принесла ссора с отцом. Ничего, об этом можно подумать и позже. Главное, что он не смог её удержать.

— Руфус!

Росаура выглянула из чулана и только тогда поняла, что в квартире полнейшая тишина — слышен лишь ход часов. Механический и ничего не значащий кроме того, что уходят минуты, а приходит новый страх. Страх ожидания.

За окном уже начало смеркаться, а в маленьких комнатах — Росаура обошла их все, и спальню, и гостиную, и кухню — быстро стало очень темно. Только серые облака с пейзажа на стене хранили отсвет незапамятного шотландского дня. Росаура подумала, не свистнуть ли Брэди, так одиноко и зудяще-тоскливо было у неё на душе теперь, когда она самолично отрезала себя от матери и отца. Но потом она подумала, что с Брэди на картину мог бы прийти кто-нибудь из предков Руфуса, начались бы расспросы, а это извело бы её совершенно. Придётся справляться самой. Росаура бесцельно прошлась по комнатам трижды и, обессиленная, будто милю шагала в гору, присела на краешек дивана. Клетчатый плед сбился ещё утром — и с тех пор никто не поправил его. Теперь у неё тоже не было сил. Всё пожирало ожидание.

Ей нужно было что-то сделать, а на неё вместе с тишиной пустой квартиры навалилось какое-то отупение. До неё только-только начинал доходить весь ужас случившегося. Так, наверное, чувствует себя человек, которого выбросило после шторма на необитаемый остров. Быть может, это всё шок после ссоры с отцом, шок после всего, что успело случиться всего-то за один день, и день этот не был окончен…

И того, кого она ждала, не было с ней.

— Руфус…

Миг её прошиб стыд оттого, что тревога душит за него, а не за Фрэнка с Алисой. Будто бы в душе оледенело что-то перед неизвестным ещё, но свершившимся. Воспоминание, как вся кровь отхлынула от его лица, стоило ему прочитать ту записку, убеждало: случилось ужасное, уже случилось… непоправимое.

Фрэнк и Алиса… Помыслить невыносимо, но надо, надо понять наконец, что теперь делать, куда идти дальше! Сидеть и ждать в этой пустой, холодной квартире просто невозможно, нужно действовать, ну же!

…Они ведь виделись этой ночью, они вместе встретили Рождество, они шли под снегом и пели хоралы, им вторили ангелы… Что могло случиться? Что могло заставить его сорваться с места в таком отчаянии, до дрожи в зубах? Зачем запер её под замок и приказал никого не впускать? Опасность, большая опасность, он как пёс сорвался с цепи… Фрэнк и Алиса, немыслимо, немыслимо, Боже! Если бы случилось худшее… нужна ли была такая спешка? Вероятно, на них напали, они могли уйти далеко от дома, но почему это стало известно только днём, а не сразу же, ночью? Допустим, на них напали, значит, там схватка, и он…

Почему он до сих пор не вернулся?

Где он? Что с ним?

Почему же его нет так долго?

Почему его нет?

Она давно уже металась по тёмной квартире, раз решила зажечь свет, но оттого стены показались голыми, как в темнице, а окна — слепыми провалами в темноту.

Дважды она думала отправиться к дому Лонгботтомов, но ей было страшно, что в это время он вернётся, и они разминутся. Раз она почти решилась податься обратно к родителям, ведь мать могла что-нибудь знать или хотя бы подсказать, но мысль, что отец всё рассказал матери и они вместе придумают её запереть, быстро отрезвила — а, может, привела к изнеможению ещё скорее.

Быть может, пойти в Министерство? Прямо в штаб-квартиру, она же знает, как туда попасть, а там ей всё скажут. Наверняка уже все на ушах стоят, только она, дурочка, ничего не знает, не понимает, тыкается по углам, как слепой котёнок, и вот-вот разревётся от бессилия.

Но мать вернулась совершенно спокойная, подсказывало Росауре угасающее сознание, если бы мать знала, что случилось что-то ужасное, она бы не пошла принимать ванну с видом королевы, не так ли?.. Хотя с неё бы сталось… О Господи…

Полная сумятица мыслей и чувств довела Росауру до лихорадочного помешательства. Тревога и страх сдирали с неё человеческий облик. Однако вместе с тем обнажилась под сердцем неколебимая, таинственная убеждённость: она должна ждать его здесь. Просто выдержать это ожидание, выдержать, не сорваться куда-то в панике, как было в прошлый раз. Он ведь уже раз просил её дождаться — и она дождётся. Господи, помоги!

Пока Росаура металась по квартире, то и дело замирая в тёмных углах, она обнаружила, что нигде нет креста. Это напугало её почти до суеверного ужаса. Но она укрепилась, взглянув на раму окна. Валентин прогнал дьявола, выставив свою шпагу, как крест. Была бы вера… (Эпизод из «Фауста» Гёте, — прим. автора)

Господи, пусть он вернётся ко мне, верни его, Господи, целым и невредимым, прошу, молю, Господи, и пусть с ними всё будет хорошо, даже если что-то ужасное, не допусти, не допусти отчаяния, Господи, не погуби, прошу Тебя, у них же ребёночек, Господи, они ведь не могут… не могут!.. Невозможно, чтобы случилось так, в день Твоего Рождества, смилуйся, смилуйся, только верни его, спаси и сохрани, Боже, Боже!

За окном стало совсем темно, но темнее было в душе Росауры. Она не считала минут, она чувствовала каждую, будто ей вытягивали жилы. В ожидании самое страшное — это опасение, что вот теперь промелькнул тот самый миг, который следовало предотвратить, но больше уже бесполезно и пробовать. Быть может, неизбежное свершилось час назад, а она до сих пор не знает, а, может, случится через минуту — и она тоже ничего не сможет сделать. Как это вынести? Если бы можно было удариться головой и очнуться, когда уже придёт ясность! Но Росаура знала: ей надлежит бдеть. Единственное, что он на неё возложил и с чем она должна справиться.

Приёмник! Росаура бросилась в спальню, где на комоде стояло зачарованное радио. Должны же передавать что-то по волшебным новостям! Она взмахнула палочкой раз, другой, стала дёргать рычажки и подкручивать ручки… Росаура билась над приёмником ещё долго, но очевидно было, что нужную волну охранял пароль, а пока её слуху была представлена лишь музыка, невыносимо радостная и привольная в праздничный вечер. В изнеможении Росаура осела на пол рядом с комодом. Взгляд упал на кровать, на смятые простыни… Из приёмника как в насмешку доносилась песня, будто из другого мира. Того мира, который ещё утром в лучах рассветного солнца расстилался у их ног. Что осталось теперь от надежд?..

Росаура заглушила приёмник и с пугающей ясностью поняла, что никогда больше не сможет слушать музыку с лёгким сердцем.

С лёгким хлопком на пол посыпались книги. Росаура поднялась, не чувствуя ног — впрочем, если бы они вовсе отнялись в ту секунду, она бы всё равно поднялась и подалась к потайному чулану, откуда донёсся шум… За гулом сердца она не слышала ничего, и только спустя пару секунд осознала: ведь действительно ничего не слышно. Ни звука.

А потом: судорожный вздох, почти стон.

— Руфус!

Он вышел к ней, как из гроба выходит мертвец.

Но он был жив, она его обнимала. Её так трясло, что она не замечала его каменной неподвижности. Она слышала, что сердце его бьётся — и первые секунды ей было достаточно повторять его имя и не разжимать рук, которые она замкнула на его плечах. Холод его одежд, глухое молчание и запах, едкий, мерзостный запах — всё это испугало её чуть позже, когда он попытался её отстранить.

Тогда она заглянула ему в лицо и — на миг — сама же отпрянула. Лицо его словно было стёрто белой рукой ужаса.

Росаура преодолела почти животный страх благодаря жалости и оглушительному счастью — если бы она могла предположить, что счастье способно сопутствовать жестокой боли — усадила его на кровать, принялась снимать с него плащ, потяжелевший, очень грязный… мокрый.

— Ты ранен? Где болит?

Он прикрыл глаза.

— Я же сказал тебе быть дома.

Стоило ему это произнести, как она поняла, что он бы не вернулся забрать ее от отца. Случилось что-то настолько страшное, что он не хочет, чтобы она даже знала об этом. А, может, он просто не в силах произнести это вслух. Но ему придется считаться с нею. Она взяла его за руку и сказала:

— Я дома.

Руки он не отнял, но и не взглянул на неё, как бы она не искала его взгляда. Будто бы не осознавал вовсе, где он, что происходит… От страха Росауре захотелось плакать. Она в растерянности поглядела на свои руки — и увидела, что они все почернели, потому что она пыталась снять с него плащ. И всё этот запах, от него уже кружилась голова…

— Это кровь?..

Он молчал. Замирая от ужаса, она зажгла свечу. В жёлтом свете она убедилась: кровь, весь его плащ по подолу набряк кровью будто грязью, чёрной, густой. Росаура стала расстёгивать пуговицы — они все тоже были в крови. И… неужто… волосы. Чьи-то волосы, чёрные, будто перья, налипли на пуговицы у него на груди.

Росауре пришлось воспользоваться волшебством, чтобы снять отяжелевший плащ с Руфуса, так он и застыл, одеревеневший и безмолвный. Даже убедившись, что он невредим, легче не стало — ведь если не ранен он, то почему же тогда весь в крови?..

Видит Бог, Росауре было страшно спрашивать, а Руфусу было страшно говорить.

Она поднесла ему стакан воды, расплескав половину, а когда он отказался, вылила воду себе на ладони и потянулась оттереть ему лицо — то всё было испачканное, волосы потемнели, вымоченные в чужой крови…

— Скажи мне… ради Бога, хоть слово! — взмолилась в отчаянии Росаура.

Он наконец-то посмотрел на неё, но мало в том было радости. Только страх: он смотрел на неё, но не видел. Росаура прошептала:

— Чья это кровь?

— Её.

Он произнёс это так, будто вместе с этим ему вырвали язык. Росаура содрогнулась самым нутром. Прижала руки ко рту, точно хотела собрать в кулак невысказанный крик, и получилось только:

— Они…

— Они в больнице.

Росаура дважды моргнула, будто растеряв слух. Вспышка радости ослепила её.

— Они живы?! Господи, Руфус, милый, они живы, живы, всё обошлось?.. Слава Богу, слава Богу!

Больше всего сил ушло, чтобы не рассмеяться. Было бы ужасно, если бы она начала истерически хохотать от облегчения, а ведь он всё сидел к ней полубоком, недвижимый и окровавленный, совсем тихий, и вмиг, вслед за радостью, вновь пришёл страх, только ещё хуже: оказывается, после всего испытанного могло быть ещё хуже.

Вдруг…он прав в своём нежелании говорить ей хоть слово?..

Росаура хотела снова расспрашивать его, но поняла, что сейчас это невозможно. Тогда пришла вторая мысль, за которую она ухватилась.

— Я в больницу.

— Стой.

Она была уже на пороге чулана, оглянулась — он сидел на кровати, согбенный, прикрыв лицо рукой.

— Не ходи.

— Мне остаться с тобой?

Снова этот вздох, будто стон, внутри всё сжалось, как можно сейчас оставить его, когда она едва дождалась, но он не хотел, не мог ей сказать, что же случилось, это было невыносимо, они оба не выдержат, если он один будет пытаться нести это в себе!

— Я только в больницу проведать их и вернусь.

— Вернись к отцу.

Росаура замерла.

— Я вернусь к тебе.

— Росаура, вернись домой к отцу.

— Нет.

Она хотела говорить мягко, но голос её звенел.

— Просто сделай, что я прошу, — проговорил он, не поднимая лица. — Я не могу… не могу тут… с тобой… не смогу, пойми!

Впервые она слышала такую мольбу в его голосе, совершенно глухом, будто из него убрали всякое звучание, остался только шум, почти хрип. Но она не могла понять его — не хотела понимать.

— Руфус, что произошло?

Тревога нарастала в ней с каждой секундой. Она даже злилась — на его молчание и несуразные приказы, в которых ей виделась одна только гордость. Он не давал ей помочь ему, не облегчал ей душу, только больше мучил своим молчанием. В конце концов, он вернулся и был невредим, только глубоко потрясён, а вот чем, и что же с Фрэнком и Алисой — это необходимо было узнать, иначе не видать им покоя.

— Я должна проведать их, и как только я всё узнаю, я вернусь к тебе. Жди меня, Руфус.

Она зашла в чулан и закрыла глаза, представив вход в больницу святого Мунго, единственную больницу для волшебников во всей Британии: Алиса и Фрэнк там, вне сомнений. Последнее, что она услышала, прежде чем тьма залепила ей уши, был возглас, исполненный боли:

— Нет, тебе нельзя, не ходи!

Но она уже стояла посреди Лондона перед витриной заброшенного магазина — так маскировался фасад больницы от глаз ничего не подозревающих магглов.

* * *

Росауре не посчастливилось оказаться в больнице лишь раз — в двенадцать лет она заболела тяжёлой формой волшебной кори. Росаура провела в этих стенах около месяца. Вопреки первым слезам от разлуки с родителями, она быстро освоилась благодаря заботливым целителям и новым друзьям по палате, прочитала десяток книг, которые вместе с длинным письмами передавал ей через мать отец (сам он был не способен проникнуть в больницу), и пребывание здесь осталось в её памяти небольшим приключением. Впоследствии Росаура вспоминала о том времени без жалоб и печали, с большим уважением к целителям, но до сих пор помнила, как с изумлением смотрела на отца, когда наконец-то вернулась домой: он встречал её весь седой.

Росаура заставила себя перестать думать об отце. Ей необходимо выдержать новое испытание, нельзя повалиться с ног прямо на пороге.

Едва она зашла, сразу поняла: вся больница на ушах стояла. Несмотря на отличные звукоизолирующие чары, отовсюду доносились взволнованные голоса и, порой, резкие окрики. То и дело по коридору мелькали целители в белых мантиях в непривычной спешке. Пациенты, которые могли стоять на ногах, сгрудились в дальнем конце коридора в кучку и с тревожными лицами переговаривались — на её появление они вытянули шеи, тут же принявшись гадать, не приходится ли она кем пострадавшим.

Целительница на стойке регистрации встречала Росауру пристальным взглядом.

— Вы по записи? — целительница держала дежурный тон, но Росаура слышала за ним напряжение.

— Нет, я… я хочу навестить друзей, — только и успела произнести Росаура, как в холл вышел колдун потрёпанного вида в чёрной мантии мракоборца и с подозрительностью посмотрел на неё. Росаура заметила, что он весь взмыленный, будто бегал по лестнице вверх вниз раз десять, и не может перестать нервно кусать губы.

— Сейчас все посещения временно отменены, — сказала целительница, — в больнице чрезвычайная ситуация.

— Я именно по этому поводу, — выдохнула Росаура, — это из-за мистера и миссис Лонгботтом, верно?

Целительница сощурилась.

— Вы кем им приходитесь?

— Они мои близкие знакомые…

— Сейчас никаких посещений, и я не имею права предоставлять вам сведения о пациентах…

Тут к Росауре подошёл мракоборец и начал резко:

— По какому вопросу?

— Мне нужно узнать о состоянии Фрэнка и Алисы Лонгботтом. Что с ними?

— А вам зачем?

— Они мои друзья! Что с ними случилось?

— Предъявите вашу палочку.

Росаура оторопело поглядела на мракоборца. Он выглядел довольно рассерженным и смотрел с колючей подозрительностью.

— Я просто хочу проведать друзей…

— Откуда вам известно, что они здесь? Какой информацией вы располагаете?

— В том-то и дело, я ничего не знаю! Долго вы будете меня допрашивать, я, что подозреваемая? — воскликнула Росаура.

— Вы подозрительно упорно уклоняетесь от предъявления палочки и не отвечаете на вопросы!

— Я знаю, что с ними случилось что-то ужасное! Пустите меня к ним или хотя бы скажите, в каком они состоянии!

У Росауры защипало в глазах, и голос изломился совсем по-детски. Как так вышло, что она ведёт себя обиженным ребёнком, так она ничего не добьётся!.. Но сил на выдержку и серьёзность совсем не осталось — ей хотелось со всей силы топнуть ногой об пол и разрыдаться.

— Мисс, прекратите истерику! — воскликнула с возмущением целительница на регистрации. — Если у вас нет необходимости в осмотре и нет жалоб, приходите в другой день!

— Нет, вам нельзя уходить, пока вы не ответите на все вопросы, — мракоборец шагнул к Росауре ближе, доставая палочку. — Предупреждаю, мисс, пока вы…

— Да что вы от меня хотите?!

Мракоборец смотрел на неё уже с явной угрозой, пациенты в дальнем конце коридора замолчали и с жадным любопытством поглядывали на сцену. Тут с лестницы послышались чеканные шаги, и в холл вошла Эммелина Вэнс. Она была ужасно бледна, губы сжаты в нитку, глаза покрасневшие.

— Что здесь происходит? — гаркнула она осипшим голосом. — Сэвидж?!

— Какая-то истеричка пытается проникнуть к Лонгботтомам, — отозвался Сэвидж.

— Гони её к чёрту, — на ходу крикнула Эммелина, и только потом посмотрела на Росауру. Миг — будто и не узнала вовсе. Потом нахмурилась, и лицо её ничуть не смягчилось. — Что вы здесь делаете? — сухо осведомилась Эммелина.

— Что с Фрэнком и Алисой? — стараясь говорить спокойно и твёрдо, произнесла Росаура, изнывая от тревоги и бессилия.

— Вот откуда ей знать, что с Фрэнком и Алисой «что»? — воскликнул Сэвидж. — Чертовски подозрительно, Вэнс! И палочку предъявлять отказывается.

— Предъявите палочку, — жёстко сказала Эммелина. — Сейчас же.

В её тоне было то, что не позволило Росауре пререкаться. Она протянула свою палочку Эммелине, нарочно не глядя на Сэвиджа. Эммелина применила колдовство на установление личности и угрюмо поглядела на Росауру.

— Какой десерт подавали в доме Лонгботтомов на Рождественском ужине? — Эммелина задала этот вопрос без малейшей эмоции.

С трудом сглотнув ком в горле, Росаура ответила:

— Вишнёвый пирог, украшенный остролистом. Алиса сама его весь вечер пекла… Эммелина, послушайте, если мне нельзя к ним, то хотя бы скажите, что…

— Мисс Вэйл, предупреждаю, вы имеете право хранить молчание, но знайте, что все, кто был вчера в доме Лонгботтомов, должны будут дать свои показания, и даже хорошо, что вы пришли к нам сами.

— Я пришла к Фрэнку и Алисе, — с вызовом, как бы ни тряслись колени, сказала Росаура.

— Откуда вам известно о происшествии?

Росаура смешалась.

— Это конфиденциальная информация, мы делаем все, чтобы журналисты сюда не вломились, и тот факт, что вам откуда-то известно… — лицо Эммелины омрачилось до жестокой непримиримости. Росаура еле совладала с собой, чтобы не отступить на шаг прочь.

— Мне сказал Руфус… Скримджер.

Эммелина и Сэвидж быстро переглянулись. Сэвидж фыркнул:

— А чего сразу не Министр магии?

Эммелина с жёсткой усмешкой сказала Росауре, как если бы дело было решённое:

— Руфус Скримджер был здесь десять минут назад.

Росаура взяла тот же тон:

— Я была с ним пять минут назад.

— Если бы ты с ним виделась, милочка, — грубо усмехнулся Сэвидж, — от тебя бы мокрого места не осталось. Не заливай и признавайся, где уши нагрела… а может, лучше до допросной прогуляемся? Это зелье дурно пахнет, Вэнс, — мрачно сказал он Эммелине, косо поглядывая на Росауру. — Разные тут ошиваются под видом невинных овечек, а Скримджер, может, там в сугробе валяется кверху дном. Уж Пожиратели лучше нас знают, что случилось с Лонгботтомами, и тут эта пигалица с порога нате вам, глазками хлопает, а мы её пропустим — и она дельце-то под шумок завершит. Это про неё ты рассказывала, что девица со Слизерина?..

Как ни застилал гнев рассудок Росауры, она поняла одно: в каких-то бумагах уже есть её имя, и любить её за красивые глаза здесь никто не собирается.

— Пока мне не предъявлено никакое обвинение, я прошу, чтобы мне сообщили о состоянии Фрэнка и Алисы, — голос звенел, руки дрожали, но отступиться она не могла. — Ничего объяснять я вам не обязана. И верните мне мою палочку.

— Пока не будет установлено, где вы были сегодня ночью (а это вы обязаны будете объяснить для протокола), вы не узнаете ничего сверх того, с чем сочтет нужным ознакомить вас следствие, — был ей бесстрастный ответ.

Росаура вскинула голову и посмотрела Эммелине Вэнс в глаза, как учила мать: с лёгкой скукой и изрядным высокомерием.

— Где я была сегодня ночью, вам может рассказать мистер Скримджер. А сейчас вы расскажете мне, что произошло.

На миг воцарилась тишина. Бровь Эммелины чуть дёрнулась. Сэвидж присвистнул. Эммелина шикнула на него и, чуть раздумав, мотнула головой:

— Пойдёмте-ка на воздух.

«Как по-слизерински, — подумалось Росауре, — даже здесь мне помогли связи».

Росаура храбрилась, и на губах даже выступило странное подобие улыбки, но как только они прошли по белому коридору и вышли на задний двор, тягостное предчувствие чуть не сбило её с ног. Эммелина достала папиросу, закурила и, не глядя на Росауру, заговорила бесстрастно:

— Они в палате экстренной помощи. Их оперировали часов пять. Пока… — её голос всё-таки дрогнул, — ничего нельзя сказать наверняка. И к ним вас всё равно не пустят. Только мать Фрэнка и шефа пускали на пару минут. Поэтому не понимаю, чего вы надеетесь…

— Но они живы?..

Эммелина закусила губу и опустила руку с папиросой, так и не затянувшись. Сердце Росауры стиснула железная рука. Почему же они все молчат на такой простой вопрос? Почему их лица омрачаются, а не светлеют, если Фрэнк и Алиса уже в безопасности, в руках врачей, в окружении близких, и главная угроза миновала?..

— Если вы виделись со Скримджером пять минут назад, почему спрашиваете меня? — бросила Эммелина.

Росаура судорожно вздохнула. Быть может, что-то отразилось на её лице, отчего Эммелина нахмурилась и отвела взгляд.

— Пожалуйста, расскажите мне вы, — тихо попросила Росаура.

— Он же должен понимать, что за пять минут ничего не изменится, — мотнула головой Эммелина. — И должен понимать, что вас во все подробности мы всё равно посвятить не можем. Слушайте, ступайте себе, а? — она протянула Росауре палочку. — Хватит с вас, что они в больнице, а не в морге, а завтра всё равно журналисты всё растреплют…

— Я не хочу читать об этом в газетах. Ну давайте я поклянусь, что вообще газет не раскрою в ближайшие дни, да я их никогда и не читаю! Только прошу, скажите мне хоть пару слов…

Эммелина всё-таки затянулась и надолго прикрыла глаза.

— Сегодня ночью, — сказала она наконец, — на них напали, похитили и пытали.

Росаура ощутила ладонью холод стены. Она опёрлась на неё, почти привалилась.

— Как… Но кто?.. Зачем?..

— Это мы должны установить.

Паника вытравила из головы все мысли, и с языка сорвалось отчаянное:

— Так вы упустили тех, кто это сделал! Я думала… вы сражались, я думала…

Росаура плохо осознавала, что говорит и что делает, и то, как лицо Эммелины потемнело, никак Росауру не отрезвило. Эммелина горько усмехнулась:

— Вот первое, о чём будут трубить журналюги, так это о нашей некомпетентности, как же. Да что вам её, на хлеб намазывать? Есть основания полагать, что эти твари… позволили нам обнаружить их логово, когда сделали с Фрэнком и Алисой всё… что намеревались. Если бы они хотели держать их в заложниках дольше, они бы спрятались надёжнее, но они предпочли оставить нам… послание. Они могли бы убить их, но не стали.

— А ведь Фрэнк и Алиса могли запомнить, кто на них напал! — воскликнула Росаура.

Стальные глаза Эммелины заискрились, она часто заморгала. Бросила под ноги папиросу и задавила сапогом.

— Целители говорят, им дай Бог собственные имена вспомнить, если они вообще очнутся.

Росаура зажмурилась, ощутив дурноту. Эммелина выругалась и схватила её за локоть.

— Тебя ещё тут не хватало с пола отскребать. Иди уже отсюда!

— Как же так вышло, — шептала Росаура, — мы же были все вместе! Мы же вышли гулять, мы пели песни… Я же помню, как они…

Слабость Росауры, как знать, отозвалась в сердце Эммелины, как бы она ни пыталась заковать его в броню. Её суровый подбородок тоже дрогнул, и она заговорила надрывно:

— Да ведь все стали расходится, кто куда! Сначала Скримджер ушёл, потом ты куда-то делась, Гестия предложила Ремусу покататься на коньках, ну а я тоже… чёрт возьми, — она с ненавистью дёрнула себя за волосы, туго связанные в длинную косу. — Мы все думали, что им хочется побыть наедине, они друг от друга не отрывались, наконец-то ребёнок на них не висит, ну и… Только Такер за ними увязался, мы ему намекали, что пора на боковую, но он уже так наквасился, что едва не буянил… Какой же идиот…

Росаура ещё не потеряла способности изумляться — и смотрела в растерянности, как по щеке Эммелины скатилась слеза.

— Этим ублюдкам нужны были именно Логнботтомы, — глухо сказала Эммелина, — они выследили их, напали на них, схватили и похитили, а Такера… его прямо на месте и прибили. Бросили в чёртово озеро под лёд. Это, знаешь, тоже затруднило поиски.

— Господи… — прошептала Росаура.

Эммелина прикрыла глаза, заговорила быстро и монотонно:

— Пока мать Фрэнка спохватилась, что они не вернулись к завтраку, пока все близкие друзья сказали, что понятия не имеют, куда они направились после прогулки, пока мы начали поиски, пока мы их нашли… — голос Эммелины совсем сел, а лицо почернело, и тогда она подняла на Росауру страшный, испитый взгляд: — Всё это время их пытали. Эти ублюдки точно из окон за нами следили и убрались в тот момент, когда мы ступили на порог. Но самое скверное, что это было явно спланировано. Они знали, что Лонгботтомы покинут предел защиты, что они окажутся уязвимы… Чёрт, — оборвала сама себя Эммелина, — я это всё тебе сейчас говорю, потому что я пока не слепая вроде, видела, как вы вчера вдвоём отчалили. Но если хоть одно слово всплывёт… — она в упор поглядела на Росауру, — у Скримджера голова у первого полетит. Ни маме, ни папе, ни комнатной собачке, поняла?

— Эммелина, — Росаура подняла голову, пытаясь отстоять своё достоинство, — Фрэнк и Алиса друзья мне, как и вам…

— Из таких благих намерений потом начинаются игры в детективов-любителей. Нам тебя потом из канавы вытаскивать, только потому что Скримджеру пожить захотелось… Возвращайся домой и постарайся забыть обо всём, что услышала, и, уж сделай милость, не читай завтра этих проклятых газет.

Росаура перевела взгляд на двери больницы за спиной Эммелины. Та мотнула головой:

— Тебя к ним не пустят. Да и упаси Мерлин увидеть то, что с ними стало. Пусть уж хоть кому-то не снятся сегодня кошмары.

Росаура стояла в сомнении. Будто если она не попытается войти к друзьям, не посмотрит на них, пусть и будут они в тяжёлом забытьи, то не исполнит дружеского долга до конца.

— Поверь, последнее, что тебе сейчас нужно, это встречаться с матерью Фрэнка. А если Грозный Глаз тебя увидит, то ночевать будешь в допросной, с кем бы ты там в предыдущую ночь не развлекалась.

Росауру эта грубость привела в чувство получше пощёчины; впору было бы оскорбиться, но взгляд, которым Эммелина смерила её, заставил осечься.

— Ты вроде учительница, так что сложи два и два. Все мы, кто был приглашён к Лонгботтомам, а потом так удачно оставил их на прогулке, рискуем оказаться под следствием, и можешь не завидовать, меня моё удостоверение тоже от подозрений не спасает. Так что иди, подруга, грязи будет много, и лучше тебе лишний раз не высовываться, даже если намерения у тебя самые честные.

Росаура поняла, что из неё и вправду будто выпили все силы. Она опустила взгляд и спросила только:

— А что же мальчик?..

Эммелина пожала плечами.

— Пока будет с бабкой.

— Он же её боится, — зачем-то сказала Росаура.

Эммелина промолчала.

* * *

Росаура привалилась к вешалке, к мягким старым мантиям, и зажала рот рукой. Хотелось укутаться сумраком чулана, закрыть глаза и заснуть, чтобы хотя бы секунду не думать о произошедшем. А ведь её так и не пустили их увидеть… Когда она закрывает глаза, перед ней не встают их белые лица — почему-то возникла уверенность, что они теперь стали белые, непременно белые. Ужас пока остался бестелесным — вот и пытался вселиться в неё, завладеть ею полностью. Тяжело дыша, она боролась с рыданием, жмурилась и мотала головой.

Если спрашивать с себя со всей суровостью, она бы признала, что ощущает себя маленькой девочкой, которая от страха забралась в чулан, трясется, плачет и больше всего на свете ждет, чтобы за ней пришли, взяли на руки и утешили.

Но никто не приходил. Это она должна была пойти и утешить того, кто нуждался сильнее.

Пытаясь вытереть лицо, Росаура на ощупь вышла из чулана, ожидая, что свет комнаты ослепит её, но за дверью её ждала та же темнота, только иссиня-чёрная — от морозного мрака за окном.

— Руфус?..

Голос её дрожал, но сильнее дрожало сердце. На кровати, среди взбитых простыней, она увидела его грязный плащ. В голове не шевельнулось и мысли — всем её существом враз овладело дурное предчувствие, не о чём думать она не могла, когда, опираясь рукой о стену, прошла в гостиную, столь же тёмную и пустую, а оттуда — на кухню. Там-то чадила свеча, и огонь пожирал тишину.

Руфус Скримджер сидел полубоком к столу, вытянув ноги, так и не сняв сапог, откинувшись на спинку стула, чуть закинув голову вверх, глаза его были прикрыты. Росаура оторопела: ей вмиг почудилось, будто и грудь, и руки его, всё окровавленное. Но пригляделась и убедилась: то была плотная ткань багряного цвета, прожжённая золотом. Он облачился в парадный мундир.

На столе, под его локтём, стояла бутылка, стакан в его руке был почти пуст.

Росауре сдавило горло — что боялось вырваться оттуда, вздох или крик? Что-то от мудрости предков подсказывало ей, что лучше всего сейчас уйти и не трогать его, но она не могла отступить в тень, зная, что он останется здесь в окружении демонов. Она-то слышала стук их копыт.

Росаура ступила шаг ближе и тихо назвала его по имени. Он не шелохнулся. Она ступила ещё и увидела, что кожа на его лице стала жёлтая, вся в испарине, и волосы, так непривычно отброшенные со лба, склеены кровяной коркой, которая осталась там от грязных рук. Да, руки… руки его были стиснуты в кулаки, но всё равно чуть дрожали. Как, казалось, дрожал свет, дрожал густой мрак, который разъедала тоска.

Что-то твердило Росауре: «Уходи, пока не поздно», но, собрав всю отвагу, она шагнула к нему так, что могла бы дотронуться. Свет чуть сменился, из-под стола блеснуло — там лежали осколки, разбитое горлышко. Росаура на миг зажмурилась. Отец никогда не пил больше, чем стакан пунша, мать, выпив вина, веселела и отпускала особенно острые шпильки, а потом жаловалась на головную боль, Сивилла замыкалась и чудила, Слизнорт, напившись, помнится, размяк и плакал, мракоборцы праздновали Рождество крепенько больше для расслабления, и покойный Такер во хмелю был скорее комичен, саму же её, Росауру, тянуло на откровения и быстро клонило в сон, и, стоит признать… по-хорошему, к своим годам она до сих пор не сталкивалась с сильно пьяным человеком, и лишь смутная, почти животная опаска шевельнулась в ней, когда она всё-таки положила руку на плечо Руфуса.

Эполеты с золотой бахромой на его плече были холодные, но не оттого она вскрикнула, а потому что он перехватил её руку у локтя, даже не повернув головы, и от молниеносного рывка стакан сдвинулся на самый край стола.

Росаура забыла, как дышать — и услышала, как тяжело его дыхание.

— Тебе нужно воды, — прошептала Росаура, — пожалуйста, посмотри на меня…

Против здравого смысла, против инстинкта и мудрости предков, против боли, которую причиняла его хватка у неё на локте, Росаура коснулась его щеки.

Он дёрнул головой, как если бы она прижгла его раскалённым железом. Наконец-то открыл глаза и поднял на неё взгляд. Глаза все заплыли красным, будто в них сгустилась вся непролитая его кровь, а взгляд — взгляд был волчий.

Росаура невольно отпрянула, и он выпустил её локоть, будто оттолкнул, и она понимала: под таким взглядом бегут без оглядки, но ведь она любила его, а ещё читала эти чудесные книжки, где рассказывали сказки о том, какой это подвиг — видеть в человеке его самого, даже когда он сам не свой.

Вместо того, чтобы попятиться и скрыться под покров темноты, Росаура опустилась подле Руфуса на колени, попыталась заглянуть в лицо и со всей нежностью сказала:

— Я просто хочу, чтобы ты знал, что я здесь, я рядом, я с тобой…

Он посмотрел на неё, не опуская головы, сверху вниз, и глаза полыхнули пламенем.

— Я вижу.

Росаура хотела улыбнуться, но не могла. Хотела протянуть к нему руки, но обнаружила, что застыла недвижима под его взглядом. А он вдруг встал, резко, что упал стул, схватил её под руки и заставил подняться. Внезапный шум и грубость его хватки ошеломили Росауру. Она хотела позвать его, потому что он, такой близкий, показался ей совсем чужим, но губы онемели. Он склонил своё лицо к её, и она подумала, что сейчас он её поцелует, но вместо радости и предвкушения в ней шевельнулся страх.

Он припал к её губам, как путник в пустыне, изнурённый песком, припадает к воде и вместо того, чтобы пить, кусает её, подобно собаке. От винного духа и острой тревоги у Росауры потемнело в глазах. Она протянула к нему руки, скорее чтобы устоять на ногах, а он схватил её запястья и так же жадно, бешено, стал прижимать к разорванным губам её ладони.

— Руфус, мне…

«Страшно» так и осталось камнем на глубине груди. Надолго осталось.

Она хотела взять его голову, остудить горячий лоб, но он отпустил её руки, только чтобы перехватить её поперёк; раздался треск ткани, и спину обожгло судорожное прикосновение: по хребту до поясницы и вниз, к бёдрам. Росаура пыталась взять его руки, хотела — и страшилась — заглянуть в глаза.

— Мы не можем… Нельзя ведь сейчас…

— Сейчас.

Он привлёк её к себе, потянулся к шее, она испугалась, что он перекусит ей горло, как зверь… В ту секунду от страха у неё пропал голос. Она не могла даже окликнуть его по имени. Рассудком она понимала, что он не причинит ей боль, по крайней мере, нарочно. Но страшило то, что двигало им. И в то же время один только взгляд его, волчий взгляд, страшный взгляд, высекал искру в самом её нутре. Против воли и разумения она открылась ему навстречу. Он набросился на неё с чёрным ненасытством. Она только успела опереться о стол, а он навис сверху. На пол полетел стакан, разбился вдребезги, отчего Росауру окатила дрожь, а с ней — необъяснимое ликование. На её груди губы его были как угли… и Росаура ощутила и в себе этот лихорадочный жар. Точно молния, её до костей пронзило вожделение.

Он жив. Жив. Он мог быть холодный и мёртвый, но сейчас он живой, и кипит его кровь. Ей нужна его кровь, его жизнь, грохот сердца. Она шесть часов сгорала заживо, не зная, увидит ли его вновь, и вот обрела, хотя знала: именно этого он себе никогда не простит. Где-то остались их друзья, «хуже, чем мёртвые», и плакал ребёнок, и то, что влекло их друг к другу, потом ослепит их стыдом, отчего они не смогут смотреть друг другу в глаза, но пока… Может, они и не заслужили прощения, но в этот миг оба жили не мыслью даже, едва ли чувством, но единственно жжением кипящей крови.

И была тьма и скрежет зубов. (Мф. 8:12, — прим. автора)

Стыд пришёл скоро, в последней судороге, без всякой пощады. Обрушился обухом, и они отпрянули друг от друга, разъединенные. Всё кончилось как по щелчку пальцев, будто кто-то включил холодный электрический свет и то, что казалось им сокровенным, обнажилось во всем своем ничтожном уродстве. Память о страхе не подвела: они уже не смогли поднять друг на друга глаз. Она зажмурилась и опустилась на краешек табурета. Он ушёл, так и не проронив ни звука, под его сапогами хрустело стекло.

…Росаура не могла поднять лица. Она смотрела на свои голые колени, как девочка, за игрой порвавшая праздничное платье, которое мать шила ей так долго и кропотливо, к лучшему дню её жизни. Безотчётно хотелось залезть под стол. Подбородок трясся и был весь мокрый от слёз. Слёзы лились по щекам и за воротник. Воротник был порван, как и чулки. Но сильнее слёз её душил стыд.

Росаура плакала тоскливо и молча и вспоминала «Андалузского пса».

(«Андалузский пёс» — короткометражный сюрреалистический немой фильм испанского режиссёра Луиса Бунюэля и испанского художника Сальвадора Дали. В нём исследуется природа бессознательного и живописуются бездны человеческих страстей, в частности, пугающий феномен эроса и танатоса — обострение плотского влечения в соседстве с картинами смерти, — прим. автора)

Казалось, она просидела так вечность, застывшая-остывшая, онемевшая. Совершить малейшее движение было будто вовсе невозможно. Будто это теперь не для неё — способность дышать, хотеть пить или смыть с себя всё… Быть может, она думала, что если одеревенеет, как этот самый табурет, можно будет не осмыслять то, что случилось, и не думать, что они стали как звери, звери, дикие звери…

И даже хуже, потому что и в миг исступления они помнили, кого предают.

Потом она смутно увидела свою тень в зеркале в ванной, где попыталась умыться, не зажигая света. Приложилась лбом к холодной плитке, но в голове не прояснилось. Она не имела сил и воли, чтобы задуматься о том, что будет позже, чем через секунду. Единственное, что она чувствовала отчётливо, так это мертвящую усталость, единственное, о чём могла думать, так это о том, что ей нужно лечь, иначе она упадёт прямо на месте.

Так после ярчайшей вспышки воли к жизни Росаура впервые ощутила, что смертна, что смерть вошла в её плоть.

Он был в спальне — лежал ничком на кровати, даже не сняв сапог. Росаура миг глядела на него, ожидая, не шевельнётся ли он, а может, всё вокруг уже схлопнется, как в дурном сне, и она очнётся где-то в другой жизни. Но всё оставалось как прежде: глухая ночь, опустошённость, тяжёлое чужое дыхание в паре шагов.

Густого запаха крови, который шёл от его плаща, она уже не замечала.

Росаура подошла к кровати и, не заглядывая ему в лицо, принялась стаскивать с него сапоги. После нескольких секунд все опасения уступили обречённому облегчению: он спал беспробудно. На сапоги ушли остатки сил. Она сидела на кровати с одной мыслью: надо открыть окно. Исподлобья она посмотрела в сторону форточки. Ничего ей не нужно было больше, чем свежий воздух. Форточка, скрипнув, распахнулась настежь. Росаура даже не вздрогнула. Быть может, она и задремала на минуту, но сквозняк добрался до неё и взбодрил. Она посмотрела на человека рядом с собой. Что-то сказало ей: нужно снять с него этот чёртов мундир.

Спустя несколько минут ей удалось это сделать. Ткань была жёсткой и тяжёлой, и она поцарапала руки о планки и пряжки. С глухим звоном мундир упал на пол. Она смотрела на эту гору багряных складок и ощущала дурноту. Нужно скорее лечь. Но осталось ещё кое-что.

Она сходила на кухню и принесла стакан воды. Поставила на тумбочку у кровати. Оглянулась на окно в глупой надежде, черна и глуха была ночь. Не снимая с себя разорванной одежды, Росаура проскользнула на кровать к самой стене, натянула на себя с головой покрывало, сжалась под ним до невозможности и упала в забытьё прежде, чем успела бы задохнуться.