После произошедшего в лесу им так и не удается поговорить наедине. На обратном пути Сичэнь слишком сосредоточен на полете в опасении, что случившееся недоразумение скажется на его способности контролировать меч. Затем Цзян Чэн скомканно провожает его до отведенных гостям ордена Гу Су Лань покоев и исчезает в приближающемся вечере.

Глава клана Юньмэн Цзян, способный находиться в необходимых местах ровно тогда, когда это нужно, в оставшиеся до охоты дни будто бы разделяется на несколько человек. Его можно заметить на тренировочном поле, задающим темп урока собственным адептам, а уже через пять минут – в другой стороне резиденции, разговаривающим с помощниками о какой-то очередной проблеме, возникшей из ниоткуда.

Сичэнь не понаслышке знает, что быть главой непросто. Необходимо действительно думать сразу о многих вещах, но, наблюдая за Цзян Чэном, он может только удивляться и, не лукавя, даже восхищаться такими способностями. Статная фигура с ровной спиной в традиционных одеждах фиолетовых тонов появляется во внутреннем дворе, едва начинает заниматься рассвет. Уходит же она на отдых одной из последних, когда уже зажжены вечерние костры и выставлены необходимые патрули.

Однако одновременно с восхищением где-то внутри поднимает голову и беспокойство. Подобные усилия, помноженные на недели, если не месяцы и годы, не могут пройти бесследно. Это наверняка выматывает, высасывает постепенно из организма все соки, потому что, какими бы внутреннее золотое ядро не обладало ресурсами, заклинатели все еще люди. А людям необходим отдых. Хотя бы короткий, состоящий из хорошего и крепкого сна или нескольких часов, свободных от работы.

Разумом воина Сичэнь понимает, что подобный отдых – роскошь в тяжелые времена. Но тяжелые времена, к счастью, минули. По крайней мере, для большинства из них. Главный злодей раскрыт и мертв (и чьими же стараниями он покоится, навечно запертый в клетке с живым трупом?..), распри между кланами улажены и даже Вэй Усянь, бывший бельмом на глазу для всех столько лет подряд, наконец, налаживает свою жизнь, в которой Цзян Чэн явно занимает значительное место. Сичэнь не замечает за все дни настоящей злости или ненависти между этими двумя. Да, Цзян Чэн все еще много хмурится и ворчит на кружащегося вокруг него брата, но он ведет себя так со всеми. Настоящей ярости эмпатичный от природы Сичэнь в нем не видит.

Почему же Цзян Чэн продолжает жить так, словно на нем до сих пор лежит ответственность восстановления клана с нуля и враждебная обстановка войны? Почему плечи его всегда напряжены так, что, кажется, он физически не способен расслабиться? И почему, если глава ордена Цзян действительно такой грубый и невозможно жесткий, он настолько мягко говорил с ним тогда, в лесу? Осторожно касался и понимающе не заводил разговор о случившемся позже.

Возможно, Сичэню следует думать о другом. Например, о собственной слабости. Так реагировать на свой же меч – позор для заклинателя. Воин и его оружие должны быть неделимым целым, продолжением друг друга. Впадать в необъяснимое состояние от одного только взгляда на чистое лезвие глупо. Что может случиться в бою, где нет места слабости? Как он сможет защитить кого-то?

Эти вопросы, зудящие на периферии сознания, Сичэнь предпочитает игнорировать, концентрируясь в очередной раз на другом. Проще говоря, на Цзян Чэне, о чем-то разговаривающим с гонцом, принесшим ему несколько писем. Острым глазом Сичэнь успевает заметить на одном из свитков печать ордена Ланьлин Цзинь. Должно быть, племянник написал дяде. Почему-то от этого факта Сичэню становится чуточку тепло где-то в груди – у Цзян Чэна есть кто-то, кто пишет ему и наверняка беспокоится о нем.

Поймав себя на этой мысли, Сичэнь чуть раздраженно говорит себе перестать. Они с Цзян Чэном всегда придерживались деловых взаимоотношений как главы кланов, ни к чему примешивать сюда что-то подобное. Только деловые вопросы и серьезные темы, никаких пустых слов или любезностей. Цзян Чэн всего лишь помог товарищу справиться с минутной слабостью там, в лесу. Сичэнь на его месте поступил бы так же, и ни к чему думать или представлять иное.

Поэтому Сичэнь продолжает наблюдать за главой клана Цзян издалека, закапывая поглубже так и норовящее выплеснуться наружу беспокойство. Их отношения даже недостаточно дружеские, чтобы можно было тактично задать вопрос о самочувствии Цзян Чэна, не задев его гордого и вспыльчивого нрава.

Днём рой мельтешащих внутри мыслей заглушает ту боль, что сидит внутри главы Лань столько месяцев. Однако же ночью она в полной мере возвращается обратно без стука и не спрашивая разрешения. Возвращается образами из той, прошлой жизни. Звуками чужого смеха. Запахами благовоний, что он всегда зажигал во время встреч. Ощущением засыхающей крови на собственных руках и выражением невыносимой боли в темных глазах.

Просыпаться от подобных снов посреди ночи уже привычно. Сичэнь сидит в постели, прижав ладонь к пылающему горячечной болью лбу, несколько минут, успокаивая разум и чуть трясущиеся ладони. Когда взгляд случайно падает на идеально сложенное дневное одеяние, среди складок которого виднеется навершие меча, Сичэнь резко поднимается, осознавая, что не может сейчас находиться в одной комнате с этим оружием. Будто только оно виновато в случившемся. Словно можно переложить тяжелое бремя на кусок металла, способный выдержать этот вес. Потому что сам Сичэнь уже не выдерживает.

Быстро накинув поверх нижних одежд простой халат и кое-как поправив волосы, он выходит в ночь Пристани Лотосов. Здесь свежо пахнет водой и яркий диск неполной пока луны отражается в спокойной глади. Где-то вдалеке слышится лай собак и стрекот ночных насекомых, живущих в прибрежной поросли. Палочки благовоний тлеют медленно в специальных для них подставках, отгоняя надоедливых комаров, и Сичэнь вслушивается в этот шум, сливается с атмосферой спокойных сновидений множества живущих здесь людей.

Постепенно и медленно, очень медленно, образы из сна тают. Желание вновь засыпать тает вместе с ними. Успокоившись и заземлившись, Сичэнь осматривается. Как главе клана, ему выделили отдельный домик в самом центре резиденции. С выходом на мостики над водой, соединяющие между собой несколько других похожих строений. Бродить сейчас по резиденции с возможностью наткнуться на дежурных адептов или прохожих не кажется хорошей идеей, но и сидеть в своей комнате он не может тоже, поэтому Сичэнь решает прогуляться по мосткам над водой. Шаги его неслышны и легки, и потому не будут никому мешать.

Ночью Пристань Лотосов гораздо тише, пусть и привыкнуть к её вечному шуму оказалось не так сложно, как ожидалось. Сичэнь прогуливается медленно по мосткам, ступая по тонким дощечкам, и пытается привести свой взбудораженный сном разум в порядок. Все домики, мимо которых он проходит, темны, из них не раздается ни звука. Хозяева давно спят или же просто отсутствуют. Подходя к самому крайнему строению, самому крупному, Сичэнь ожидает увидеть ту же темноту и спокойствие, но неожиданно замечает какой-то свет на конце деревянной тропинки. Присмотревшись, он осознает – на краю мостка сидит человек, рядом с ним стоит тускло горящий фонарь.

Сичэнь замирает, не зная, как поступить. Уйти и не тревожить человека, пока его присутствие не заметили? Все же рушить чужое уединение своим вторжением будет грубо. Не просто так люди выходят сидеть в одиночестве в ночи. Но что, если человеку нужна помощь?

Видимо, думает Сичэнь слишком громко, потому что сидящий человек вдруг оборачивается и, бросив один только взгляд за плечо, проговаривает тихо:

– Вам тоже не спится?

С удивлением Сичэнь узнает этот голос. Приблизившись, он отвечает ровно:

– Доброй ночи, глава.

Цзян Чэн, продолжающий сидеть на краю, издает странный звук, выражающий крайнюю долю несогласия с прозвучавшими словами.

– Вряд ли она добрая для нас обоих, раз мы здесь, м?

– Справедливое суждение.

Цзян Чэн жмет плечами и, схватив что-то рукой, подносит это к своему лицу. Слышится сопровождающий действие звук бульканья. Приглядевшись, в слабом свете стоящего рядом фонаря Сичэнь различает в предмете кувшин с фирменным знаком известных виноделен. Какой бы ни была причина этого распития алкоголя в одиночестве, она явно неприятная и крайне личная. Почувствовав отчего-то легкую неловкость пополам с тревогой, Лань спрашивает осторожно:

– Мне стоит уйти? Простите, что потревожил вас.

– Останьтесь, – Сичэнь замирает, думая, что ему послышалось, но тут собеседник добавляет неуверенно, – конечно, если хотите.

На раздумья требуется доля секунды. Подобрав полы одежд, Сичэнь плавно опускается рядом с человеком, сейчас мало похожим на хозяина этой огромной резиденции. На Цзян Чэне простое одеяние с чуть расслабившимся от позы поясом верхнего халата. Волосы стянуты слабо обычной лентой, босые ноги опущены в воду, что плещется под деревянными опорами, на которых они сидят.

Сичэнь не раз видел абсолютно нагих людей в ледяных источниках Облачных Глубин и в военных лазаретах. Но почему-то именно сейчас вид чужих ног, оголенных по колени, чтобы не намочить одежду, вызывает в нем странную реакцию не присущего ему смущения. Быть может, потому что такого Цзян Чэна он не видел никогда. Всегда собранный и прямой, с острым взглядом и резкими выверенными движениями, сейчас он кажется мягче и уязвимее. И позволяет видеть себя таким кому-то другому, хотя мог бы вежливо прогнать Ланя, едва заслышав его шаги.

– Что заставило вас выйти на прогулку ночью, Цзэу-цзюнь?

Сичэнь, ожидавший, что тишину придется разбавлять ему, сперва теряется. Думает несколько мгновений, после чего отвечает все же:

– Призраки прошлого. А вас?

– Мои призраки всегда со мной, – невеселый смешок, – а пью я просто потому, что жалок.

От неожиданности Сичэнь не знает, как реагировать. Цзян Чэн же как ни в чем не бывало снова отпивает из кувшина. Протягивает вино собеседнику, и Сичэнь отрицательно качает головой. Цзян Чэн приподнимает вопросительно брови, и эта живая мимика на его лице смотрится непривычно и странно. Забавно даже в какой-то мере.

– Следуете правилам даже вдали от дома?

– Дело не в этом. Я плохо переношу алкоголь.

И между ними опять повисает тишина, разбавляемая слабыми всплесками воды и стрекотом насекомых. Не в силах сдержаться, Сичэнь снова смотрит на человека рядом. Опущенные плечи, сжатый в руке полупустой кувшин и несколько выпавших из неряшливого пучка темных прядок, в слабом свете фонаря выглядящие резкими линиями на светлой коже. На улице царит весенняя прохлада, цепляющаяся за открытые участки тела, но Цзян Чэну будто бы все равно.Тонкая ткань его одежд едва ли способна согреть, а вода, в которую все еще опущены ноги, наверняка ледяная. Должно быть, вино дарит ему мнимое ощущение тепла.

Сичэню неожиданно сильно хочется стянуть собственный теплый халат, чтобы накрыть им упрямого заклинателя, но вряд ли гордый глава ордена Цзян позволит ему это. Они сидят близко, чтобы поместиться рядом на краю деревянной опоры. Колени поджатых под себя ног ощущают чужое тепло, слышится тихое дыхание. То ли тишина ночи, то ли обстановка так влияют на него, но Сичэнь все же проговаривает мягко:

– Я не считаю вас жалким.

Их взгляды встречаются, когда Цзян Чэн поднимает лицо от воды, в которую продолжал смотреть все это время. В отблеске фонаря цвет его глаз становится темнее, чем при свете дня, и это завораживает. Чужие губы влажные от выпитого пару мгновений назад вина, выпавшие пряди обрамляют лицо, без привычной маски строгости выглядящее гораздо моложе, чем обычно. Сичэнь пока еще не осознает, что любуется этим лицом. Он поймет это позже, в одиночестве комнаты ранним утром.

Странно. Пьет только один из них, а опьяневшим себя чувствует другой.

Осознав, что смотрит неприлично пристально, теперь уже взгляд отводит Сичэнь. И слышит следом тихий вопрос:

– Чего вы боитесь больше всего, глава Лань?

В который раз за эту длинную ночь сидящий рядом человек застает Сичэня врасплох. И он не может ответить на подобный вопрос неискренне. Вспоминает собственные руки в крови и чужой предсмертный крик, но затем перед глазами мелькают совершенно другие картинки: приходящий к нему каждый день брат, сурово сдвинутые в беспокойстве брови дяди, уроки грамоты с Сычжуем и молодые адепты, с благоговением смотрящие вслед своему главе и не знающие еще, что такое смерть и настоящая боль. Желание Сичэня защитить их от этого знания как можно дольше.

– Я думал, что самое страшное в моей жизни уже случилось, – чуть подумав, он отвечает неторопливо, – но теперь осознаю, что это не так. Потерять любимых, видеть их боль. Думаю, я боюсь этого.

Внимательно слушавший ответ Цзян Чэн кивает задумчиво, снова отпивая из кувшина. Не торопится что-то говорить, но Сичэнь его не торопит, рассматривая блики от фонаря на поверхности воды.

– Потерять любимых… – слышится сбоку странным тоном, – я уже их потерял. Не думаю, что после такого я способен любить.

– Конечно, способны. Вы любите племянника и достойно воспитали его.

Цзян Чэн усмехается, горько и тихо. И так чертовски не похоже на себя.

— Из-за моего воспитания он не знает нежности, а заботу видел лишь в недовольстве и угрозах. Моя сестра не-... — Цзян Чэн неожиданно резко замолкает, будто бы насильно останавливает себя, и сдавленно произносит через мгновение, — прошу простить, Цзэу-цзюнь, нет нужды слушать вам мои пьяные бредни.

Руки его стискивают почти опустевший кувшин сильнее, до побелевших костяшек. Голова опускается к груди и увидеть выражение лица оказывается невозможным. Едва-едва приоткрывшаяся раковина захлопнулась обратно. Их снова принимаются окружать ночные звуки пристани: плеск воды, стрекот насекомых, далёкий лай собак на берегу.

Чувствуя, как внутри болезненно ноет от упущенного такого ценного откровения, Сичэнь несколько мгновений смотрит на чужую бледную щеку, напрягшиеся плечи и чуть распустившуюся ленту в волосах. И, не успев остановить себя, протягивает ладонь, чтобы осторожно заправить собеседнику выбившиеся и лезущие в глаза темные пряди. Кончики пальцев касаются бледной прохладной щеки, и Сичэнь едва сдерживается от того, чтобы обхватить её целиком, почувствовать ближе, теплее.

Цзян Чэн в ответ на касание поднимает лицо, выглядя удивленным, и, видимо, от неожиданности, молчит. Только ощущается чувствительными пальцами, как неуловимо чужая кожа начинает теплеть.

Мягко и естественно улыбнувшись, Сичэнь отвечает, наконец:

— Я хочу послушать. Если вы захотите мне рассказать.

Он с трудом убирает свою руку от бледного лица, чтобы не вторгаться больше в чужое пространство и не напирать. Лишь смотрит, как в неясном свете от фонаря Цзян Чэн растерянно моргает от этого неожиданного контакта. Но не слышится вдогонку недовольной брани или приказа уйти, что Сичэнь считывает как хороший знак. Ему отчего-то хочется, чтобы этот человек открылся ему. Чтобы позволил себе хотя бы на минуту расслабиться, отпустить всегда сжатые в руках до боли бразды правления и дисциплины. На одну ночь, на час, на пару мгновений.

– Одиночество, – тихий, едва слышный выдох, сливающийся с шумом волн и полный эмоций, – это мой страх. Разве он не жалок?

С губ Цзян Чэна срывается злой смешок, призванный, должно быть, чуть сгладить произнесенную откровенность, но внутри Сичэня от услышанного что-то болезненно и тихо скулит, свернувшись под ребрами раненым маленьким зверьком. Чувствуя, как от желания поделиться с человеком рядом теплом зудят ладони, Сичэнь проговаривает:

– Вы не одни.

– Это не так. Я могу быть главой клана, но не чьим-то близким.

– Вы можете быть моим другом.

Цзян Чэн вдруг смеётся, бросив на него взгляд, в котором нет и капли веселости. Этот смех тяжелый и усталый, совсем не настоящий. Сичэнь не понимает значения такой реакции, растерянно смотря на человека рядом с собой. Затихнув, Цзян Чэн вдруг проговаривает:

– Я всегда разрывался между ненавистью к вашей доброте и восхищением. Меня бесило то, как вы дарите её всем вокруг.

– Боюсь, я не понимаю-...

– Проблема в том, что быть вашим другом я не хочу, Лань Сичэнь.

Эта фраза бьет по слуху неожиданно остро и неприятно. Сичэнь хмурится недоуменно, не понимая, что сказал не так, чтобы заслужить такую реакцию, но все мысли вылетают из головы, когда Цзян Чэн, продолжающий пристально вглядываться в его лицо, вдруг протягивает обе руки, чтобы обхватить ими голову главы ордена Лань и приблизить её к себе.

Раздается плеск упавшего в воду уже пустого кувшина, пока теплые губы яростно касаются его рта. Ласкают так, будто пытаются урвать все возможное до того момента, как их грубо оттолкнут. От Цзян Чэна пахнет вином и свежестью воды, руки его холодные и чуть подрагивающие то ли от волнения, то ли от выпитого количества алкоголя. Поцелуй, пусть и смазанный немного, но приятный, и Сичэнь неожиданно для самого себя понимает, что ему нравится. Вот только Цзян Чэн все еще пьян и не отвечает за свои действия в полной мере. Ему одиноко и грустно, он явно очень устал, и потому продолжать сейчас не стоит.

Подавшись назад в попытке уклониться, Сичэнь надеется мягко прервать поцелуй, но Цзян Чэн лишь подается одновременно с ним вперед, чуть сместившись по деревянным доскам под собой. Действует он с каждым мгновением все более сонно, но все так же хаотично и голодно, продолжая держать чужое лицо в своих руках. Поняв, что стоит все-таки действовать активнее, Сичэнь осторожно обхватывает пальцами прохладные запястья, сжимает слабо и отстраняет от себя не в брезгливом желании прекратить контакт, совсем нет, а в стремлении понять, насколько Цзян Чэн сейчас трезво воспринимает происходящее.

В неясном освещении на щеках Цзян Чэна пышными бутонами расцветает румянец. Растрепавшиеся волосы обрамляют лицо, в потемневших глазах за доли секунды рождается выражение крайнего изумления собственными действиями, из-за чего они, затуманенные алкогольной дымкой, немного светлеют, трезвея. Осознав, что именно он сейчас сделал, Цзян Чэн отодвигается назад так резко, что едва не сваливается с края. Неуклюжий, крайне нехарактерный для него жест.

– О, боги, – хрипит он и подрывается на ноги, – простите. Я не хотел, не должен был-... простите.

Сичэнь поднимается следом, с тревогой следя за тем, чтобы никто не оказался ночью в воде из-за слишком резких движений. Он пытается начать мягко:

– Подождите, это не-...

– Я виноват, я не должен был, – продолжает, не слушая, Цзян Чэн, и впервые, должно быть, за столько лет совместных встреч и битв Сичэнь видит его действительно напуганным, – простите, мне стоит-... доброй ночи.

То, что сидели они у домика главы клана, оказывается очень неудобным, потому что Цзян Чэн удивительно прытко для своего состояния вдруг скрывается за дверью. Сичэнь вздыхает тяжело и касается пальцами своего лба. Поправляет ленту, чуть сдвинувшуюся на висках от чужой хватки, и стучит осторожно костяшками пальцев по поверхности двери.

– Глава Цзян?..

В ответ раздается тишина. Что ж, возможно, это к лучшему. Цзян Чэн отдохнет остаток ночи, а завтра они смогут поговорить о произошедшем. Они ведь поговорят