В большом помещении, отстроенном специально для первой после долгих лет ночной охоты на территории клана, просторно и шумно. Все столы, предназначенные для каждого приехавшего ордена, заняты заклинателями и их молодыми учениками. Пустует только лишь одно место, но самое заметное – рядом с Цзян Чэном, по правую сторону. Молодой глава ордена Ланьлин Цзинь не успевает справиться со всеми делами клана и оповестил дядю, что опоздает на пару дней, прибыв непосредственно к началу охоты. Не смотря на предупреждение об отсутствии, Цзян Чэн все равно оставляет это место пустым для племянника. Явственно говорящий и показательный жест его к нему отношения.

Стол для глав кланов стоит в самом начале помещения на небольшом возвышении. Гул голосов взбудораженных перед надвигающейся охотой адептов раздается со всех сторон. Пока ужин еще не начался и только разливается чай, небольшой шум слышится даже со стороны стола Гу Су Лань. Бросив взгляд в сторону своих людей, Сичэнь видит брата с мужем, расслабленно беседующих с Сычжуем, и испытывает настолько сильное желание присоединиться к ним, что приходится сделать незаметный глубокий вдох и выдох, успокаивая себя.

Он глава и у него есть обязанности. И прямо сейчас в его долг входит сидеть рядом Не Хуайсаном и пытаться делать вид, что все хорошо. В Сичэне нет злобы или обиды. Но он все равно не может смотреть на человека, которого раньше воспринимал с теплотой как младшего товарища, нуждающегося в помощи. Сейчас тепла нет и хочется просто уйти, чтобы у призраков, живущих под веками, не появилось больше энергии и поводов для прихода ночью.

Хуайсан по обыкновению болтает о чем-то, во что Сичэнь не вслушивается, сосредоточившись на собственном душевном равновесии посреди шума и норовящих всплыть на поверхность воспоминаний. Он отпивает немного горьковатый чай маленькими глотками и думает, как придется протолкнуть в себя хотя бы немного еды, чтобы проявить уважение к принимающему клану. Все же есть разница между “не есть внутри покоев в одиночестве” и “демонстративно оставить тарелку пустой на ужине, организованном другим орденом”. Только когда к нему склоняются ближе, приходится оторвать взгляд от тарелки.

– Сичэнь-гэ, ты в порядке?

Чужое лицо со знакомыми плавными чертами выражает искреннее беспокойство. В глазах Хуайсана ни намека на фальшь, но Сичэнь не может верить ему. Больше нет. Поэтому он натягивает на лицо улыбку, отвечая ровно:

– У меня все хорошо, благодарю за участие.

– Я рад видеть тебя после стольких месяцев уединения.

Сичэнь кивает, не в силах сказать похожие слова в ответ, и, когда Хуайсан снова открывает рот, намереваясь, должно быть, продолжить разговор, неожиданно Цзян Чэн, сидевший между ними, хозяйским жестом берет пустую тарелку главы Лань и принимается невозмутимо накладывать в неё рис. Все столы тут же следом приходят в движение, начиная трапезу. Небольшой шум со стороны Гу Су Лань моментально исчезает.

Правила ордена Сичэня запрещают говорить во время еды – это знают все главы кланов, сидящие сейчас за столом, поэтому Хуайсан не решается сказать то, что собирался. Сичэнь же не может сдержать внутреннего удивления, наблюдая за тем, как, привычно нахмурившись, Цзян Чэн продолжает набирать в его тарелку рис, затем – битые огурцы и очищенные семена лотоса в каком-то прозрачном соусе. Со стороны такое поведение нельзя назвать странным – всего лишь проявление внимания хозяина резиденции к важному гостю. Вот только за все годы, что они знакомы и делили вместе трапезу, Цзян Чэн никогда и никому подобное внимание не оказывал.

Скорее всего, сейчас его резкий переход к еде – лишь способ заставить Хуайсана замолчать и не продолжать беседу с Сичэнем. И от этого чужого жеста своеобразной то ли защиты, то ли заботы жгут напряжения внутри немного ослабевает под волной теплой благодарности. Закончив наполнять тарелку, Цзян Чэн придвигает осторожно её поближе, и Сичэнь едва заметно кивает, безмолвно благодаря, рассматривает затем чужое лицо и собранные привычно в пучок волосы.

Отвлекаться от тяжелых мыслей, позволяя им утекать в сторону главы Цзян, приятнее, чем думать о чем-либо другом. Воспоминания первой половины дня вспыхивают в голове вспышками-эмоциями. Хочется обратно в изящную беседку, залитую солнечным светом. Хочется почувствовать теплые касания, дарующие то спокойствие, что ему сейчас нужно. Осознав, что смотрит слишком уж пристально и долго, Сичэнь моргает и отводит взгляд, сосредоточившись на еде. Цзян Чэн наложил столько, что овощи едва не падают с белой горки риса.

Сичэнь не может внятно объяснить даже самому себе, что он творит. Почему смотрит внимательно, следит взглядом и хочет ощущать чужое присутствие рядом. Просто то едва заметное притяжение, которое он чувствовал с момента прибытия в Пристань Лотосов, заставлявшее его взгляд то и дело возвращаться к Цзян Чэну, усиливается. Зудит на периферии сознания желание увидеть скрытые от всех грани, что продолжают ревностно храниться внутри хмурого главы клана. Те черты, которые были Сичэню показаны, завораживают.

Мягкость, спрятанная под тоннами резких слов. Забота, прикрытая недовольством и ругательствами. И хранимое годами чувство, которому не позволяли и малейшего шанса быть обнаруженным. Сичэнь и представить себе не может, как подобное может ощущаться. Насколько тяжело и тяжело ли вообще?

За свою жизнь Сичэнь, к счастью или к сожалению, никогда не испытывал того влечения, способного сподвигать людей на глупые и самоотверженные поступки. Его сердце не билось чаще от чужого взгляда, а в груди не поселялась жгучая ревность. Сичэню любви семейной, платонической, всегда было достаточно. Он поддерживал брата, видя его муки, но сам не имел понятия, как это ощущается.

Статус первого нефрита не мог не обрести Сичэня на многочисленные попытки флирта от заклинателей обоих полов. Сколько им было выслушано в свое время двусмысленных намеков – не сосчитать. На все он неизменно отвечал вежливо и нейтрально, чем заслужил несколько ехидных замечаний о монахах от Минцзюэ. Конечно, за свою жизнь Сичэнь испытал разные формы ласк с другими людьми, но это было скорее юношеское любопытство, чем что-то осознанное и серьезное. Он всегда ставил интересы клана выше собственных и, возглавив орден в таком молодом возрасте, перестал даже вспоминать о каких-то плотских потребностях – пригодилась хваленая ланьская выдержка и способность к концентрации на важных вещах.

Сичэню никогда не хотелось касаться кого-то так. Чтобы чувствовать тепло и щекочущее дыхание на своей коже. Чтобы прижимать к себе, пропускать пряди через пальцы и вдыхать запах. Есть что-то умиротворяющее в ощущении таких объятий. Заземляющее, успокаивающее.

Когда Цзян Чэн расслабляет вечно сведенные в напряжении плечи, с тихим выдохом уткнувшись ему в шею, Сичэнь чувствует себя человеком, которому доверили что-то крайне бесценное и редкое. Ощущать этого мужчину в своих руках – самое приятное, что с ним случилось за последние месяцы. И самое желанное.

Вновь устремив взгляд на Цзян Чэна, Сичэнь видит, как тот едва сдерживается, слушая непрекращающийся говор Хуайсана. У других кланов запрета на разговор во время еды нет. Видимо, прямо сейчас глава ордена Цзян сожалеет об отсутствии такого правила, отвечая в беседе коротко и резковато.

Когда-то давно, как будто в прошлой жизни, Сичэнь наблюдал такую картинку из окна своего кабинета в Облачных Глубинах: ученики других кланов, ищущие себе развлечение после занятий. И один из них – в фиолетовых одеждах, вечно хмурый и будто бы чем-то недовольный. Выслушивающий предложения друзей с лицом, полным крайнего неодобрения и критики. Те мальчики выросли в мужчин слишком рано. И сейчас, повзрослевшие, несут в себе гораздо больше груза, чем мысли о пропуске важного занятия или волнение об экзамене.

На Пристань Лотосов опускается плавно вечер. Слуги зажигают огни и благовония вдоль прибрежных веранд, молодые адепты вовсю болтают, эмоционально взмахивая палочками и получая в ответ грозные взгляды учителей с другого конца стола. Не спавший почти сутки Сичэнь чувствует, как усталость сковывает его движения и замедляет мысли. Оставаться здесь рядом с Хуайсаном больше нет необходимости – время, предписанное правилами приличия, Сичэнь пробыл. Отложив палочки, он встает, проговаривая:

– Глава Цзян, глава Не, доброй ночи. Я удалюсь, если вы не против.

– Конечно, Сичэнь-гэ, доброй ночи!

Отвечать вперёд хозяина принимающего клана бестактно, но Цзян Чэн только хмурится на Хуайсана, поднимаясь следом за Сичэнем. Явно не хочет тратить свою энергию и тыкать главу Не в подобные непозволительные вольности. Оправив одежды, Цзян Чэн идет вслед за Сичэнем, не считая нужным объясняться, почему и куда он пошел. Хуайсан провожает их долгим взглядом вплоть до поворота.

– Вам не стоило уходить так рано из-за меня.

Проговаривает Сичэнь чуть погодя, когда они уже отошли на значительное расстояние. В остальной части резиденции пусто – только стоят караульные и трещит тихо огонь в зажженных факелах у домиков. Усталая тяжесть бессонной ночи постепенно овладевает Сичэнем, и потому походка его медленная. Конечно, в тяжелые времена он мог оставаться на ногах сутками, при этом используя и голову, и тело на пределе возможностей, но сейчас глава Лань чувствует, что после месяцев отсутствия тренировок и привычного к голоду состояния усталость может овладеть им быстрее, чем раньше. Даже золотое ядро, оставаясь таким же мощным, только сонно урчит где-то внутри спящим драконом.

– Вы мало едите, – вдруг проговаривает Цзян Чэн совсем не к месту, подстроившись под неторопливый шаг собеседника вопреки своей привычке ходить стремительно быстро, – дело в блюдах? Я могу приказать приготовить другие.

От неожиданности темы, в которую свернул их диалог, Сичэнь поначалу теряется. Он ожидал, что Цзян Чэн пошел с ним по причине незаконченного разговора. Тогда в беседке их прервали вестью о прибытии главы клана Не, которого Цзян Чэн был обязан поприветствовать. Им пришлось быстро взять себя в руки и снова стать представителями своих орденов. Сичэнь как следует не успел ничего ответить на столь нежное и неожиданное признание Цзян Чэна, но одновременно с этим получил дополнительное время на его осмысление.

Поэтому сейчас, когда вместо продолжения той беседы, Цзян Чэн говорит совершенно о другом, Сичэнь на мгновение задерживает дыхание от внезапности такого вопроса. Отвечает затем спокойно:

– Блюда очень вкусные. Не стоит волноваться по таким пустякам.

Цзян Чэн рядом вдруг награждает его пристальным взглядом, хотя до этого смотрел исключительно по сторонам.

– Это не пустяки, Цзэу-цзюнь, – тихо и твердо, – я хочу, чтобы вам было здесь комфортно.

И, наконец, до Сичэня начинает доходить, в чем дело.

Не получивший явного отказа на свои чувства Цзян Чэн, раньше не позволявший себе и намека на эмоции в отношении Сичэня, теперь осторожно проявляет тревогу. Пытается заботиться. Немного неумело и грубовато, но искренне и так, как умеет. Его резкая и быстрая попытка заткнуть Нехуайсана, горка тщательно отобранной палочками еды в тарелке и не оставшийся незамеченным тот факт, что съедено меньше половины.

От этого осознания внутри Сичэня начинает гореть маленькое солнышко. Не огонь вины и утраты, как раньше, грозящий спалить все дотла, а мягкое согревающее тепло.

– Мне комфортно здесь, глава Цзян, потому что вы со мной, – отвечает тихо Сичэнь, замечая, как тут же обратно отводит Цзян Чэн взгляд, и сворачивает к своему домику с выходом на те самые мостики, – зайдете? Я согрею нам чая.

Внутри покоев расторопными слугами уже зажжены свечи и растоплен очаг. Сичэнь наливает воды в посуду, ставя её греться, и готовит травы, что положил ему с собой дядя по привычке – раньше старший его племянник часто брал с собой собранные в горах Облачных Глубин редкие растения, чтоб заваривать их перед сном. Цзян Чэн стоит посреди комнаты, следя горящим в свете свечей взглядом за чужими перемещениями. Выглядит это немного странно, поэтому Сичэнь, заметив его замершую позу, проговаривает:

– Присядете?

– Можно обнять вас? – тут же прилетает в ответ так быстро, будто Цзян Чэн только и ждал от него любой реплики. – Конечно, если хотите.

Спина его снова прямая и ровная, совсем как тогда, в беседке, и Сичэнь начинает понимать, что подобная поза означает на самом деле не упрямство или уверенность, а, напротив, опасливое ожидание отказа. Цзян Чэн отчего-то не может завести прямой разговор о произошедшем. Что ж, Сичэнь и сам слишком долго думал об этом еще во время трапезы, чтобы отказывать сейчас.

Улыбнувшись на этот раз искренне, Сичэнь откладывает мешочек с травами, выпрямляется и приглашающе разводит руки в стороны, делая шаг вперед. Ощущение объятий, как и в первый раз, приносит с собой чувство безопасности и покоя. Сильные руки, теплое дыхание, расслабляющиеся под касаниями плечи.

– Я не могу обещать той же глубины чувств, – тихо проговаривает Сичэнь, касаясь пальцами кончика чужой фиолетовой ленты для волос, – но я хочу попробовать.

Цзян Чэн чуть поворачивает лицо, не размыкая объятий, из-за чего губы его легонько мажут по теплой шее, останавливаясь у краснеющего хрящика уха.

– Я приму все, что мне будут готовы дать. И не стану просить большего.

– И когда вы успели стать таким кротким, глава Цзян?

Цзян Чэн фыркает, обдавая бледную шею потоком щекотного воздуха, и следом коротко прижимается к ней губами, от чего у Сичэня очередной вдох застывает в горле. Мимолетное движение, несущее в себе искреннюю ласку. Приятно. Тепло. Чуть-чуть щекотно. Будто бы Сичэнь оттаивает постепенно, снова начиная чувствовать собственное тело и ощущения, которые оно способно воспринять.

– Я был уверен, что никогда не получу даже этого, – едва слышно отвечает Цзян Чэн, все еще не поднимая лица, – и не хочу, чтобы вы чувствовали себя обязанным что-то чувствовать ко мне только лишь из-за моего откровения.

Сичэнь ласково поглаживает его по затылку со строгим пучком, вспоминая, как хорошо ощущались пряди темных волос под пальцами тогда, будучи почти распущенными. Должно быть, это странно – обращаться друг к другу настолько формально в подобной обстановке. Они стоят и обнимаются, но продолжают по привычке говорить как раньше. Вдохнув чуть нагретого камином воздуха с едва слышным запахом трав из приоткрытого мешочка, Сичэнь предлагает:

– Думаю, наедине нам стоит отойти от такого формального общения.

– Сичэнь, – проговаривает сразу же Цзян Чэн, и отстраняется, чтобы взглянуть в чужое лицо, вглядеться пристально в глаза, – ты же делаешь это не из жалости? Не потому, что просто не хочешь быть жестоким?

В его голос возвращается затихшее было напряжение, в глазах вспыхивают молнии яркой тревоги и едва заметного сомнения. Такой человек, как Цзян Чэн, никогда бы не потерпел жалости к себе. Даже тогда, в храме, будучи серьезно раненым и измотанным отсутствием духовных сил, он был готов разорвать в клочья любого, кто подумал бы взглянуть на него с малой толикой жалобного выражения. Шел сам и позволил только племяннику поддержать себя. Быть может, именно из-за такой гордости Цзян Чэн так долго оставался со своими чувствами наедине. Ведь, если не признаться, то и не будешь отвергнут, верно?

Ответив прямым и спокойный взглядом, Сичэнь обхватывает чужое лицо ладонями, ласково поглаживая большими пальцами щеки. Видеть, как Цзян Чэн замирает, даже начиная дышать тише от такого контакта, прелестно. Подавшись вперед, Сичэнь касается губами чужого лба, затем – появившейся между бровей складки в желании убрать её вместе с тяжелыми мыслями из этой головы.

– Я делаю это, потому что хочу.

– Но раньше этого не было.

Упрямо возражает Цзян Чэн, словно первый шок от того, что его не прогнали и не отвергли, прошел и теперь рациональная часть главы так и лезет наружу, логичная и очень недоверчивая часть. Он шагает назад, размыкая объятия, и Сичэнь отпускает его, давая больше пространства.

Раньше.

Когда было это “раньше”? В годы после сожжения Облачных Глубин? Во время “Аннигиляции Солнца”, когда нужно было восстанавливать и возглавить клан в тяжелых военных условиях? Или после осады горы Луаньзцан, с днями, наполненными мыслями об изувеченном внешне и разбитом изнутри брате?

Никогда не было подходящего времени. И сейчас оно тоже – неподходящее. Просто теперь Сичэнь, раньше пытавшийся помочь и вылечить всех, кто в этом нуждался, оказался таким же нуждающимся. В тепле и ласке, но и в большей степени – в понимании. И понимание это таится на дне светлых глаз хмурящегося напротив него человека.

– Раньше я был другим, Цзян Чэн, – проговаривает тихо с крошечной, промелькнувшей на мгновение улыбкой, – быть может, того, к кому ты так долго тянулся, уже не существует. Или не существовало никогда.

Между ними повисает тишина. За стенами домика раздаются тихие звуки вечерней пристани: шелест стеблей цветущих растений, стрекот просыпающихся ночных насекомых и далекое кваканье лягушек. Внутри же – только треск от огня и два человека, ищущие что-то в глазах друг друга. Будто бы момент остановился только здесь, в этом маленьком пространстве, а за его пределами продолжает кипеть жизнь. И эти два человека тоже остановились, застряли, не желая идти вперед. Каждый барахтается в личной боли, не в силах выплыть на берег. Может, Сичэню не стоит добавлять свою к чужой, лишь множа страдания.

– Я буду тянуться к любой версии тебя, – отвечает решительно Цзян Чэн, опять напрягшись, словно сейчас кто-то соберется отбирать у него это право, – мне плевать, что ты сделал или собираешься делать.

– Цзян Чэн…

– Только скажи, – тяжело, сбившись с дыхания, – нужно ли тебе это.

Сократив разделяющее их крохотное расстояние, Сичэнь протягивает ладонь, чтобы коснуться ей чужого подбородка. Чуть приподняв его, он склоняется и прижимается губами к мягкому рту.

Этот поцелуй не похож на первый. Тогда на пристани Цзян Чэн целовал торопливо и голодно в опасении скорого отторжения и неприязни. Теперь же у них обоих есть время прочувствовать друг друга. Тихое дыхание, тепло кожи, трепетность касаний.

“Скажи, нужен ли я тебе”

Сичэнь мягко ласкает теплые губы, поглаживая кончиками пальцев шею и щеки.

“Нужен”