Прятаться оказывается проще, чем Ши Цинсюань думал изначально.

Пока он жил здесь на законных основаниях, госпожа Цзян к ним заглядывала стабильно хотя бы раз на неделе. Из-за него, разумеется, потому что Ши Цинсюань просто не умел вести себя тихо и порой забывался, что шуметь нельзя, позже положенного времени. Не из-за Хэ Сюаня. Тот вообще был незаметным настолько, что иногда казалось, будто его в комнате не существует вовсе. Ши Цинсюаню, конечно же, хотелось немного расшевелить его.

Забавно.

Было бы, если б не было так больно.

Во второй комнате блока живут пятикурсники, которых в общежитии едва ли видно с утра и до самого комендантского часа, потому что они заняты то учёбой, то работой. Ши Цинсюань очень быстро приспосабливается выбирать моменты, когда можно выходить в коридор — в душ, в туалет или к раковинам. Всё остальное время он сидит в комнате так, будто его там нет. Прячется, как мышь в норе. Маленькая беспомощная мышь.

Внутри — чёрная дыра на том месте, что когда-то занимал брат. Внутри — ощущение, что прошедшие три с половиной года он непрерывно находился в театре и играл роль, о которой ему даже не сообщили. Ши Цинсюань не знает, что чувствует больше, скорбь или болезненное разочарование, потому что… эмоционально близки с братом они, в общем-то, никогда не были.

Вечно в делах, вечно в работе, даже когда ещё не стал деканом. Совместные вечера — только по праздникам, и то — не в тишине лишь потому, что говорил Ши Цинсюань. Он не знал, как заслужить внимание брата, как заставить хотя бы немного заинтересоваться тем, что у него на душе, чем он живёт, с кем общается. Ши Уду спрашивал только об учёбе. Что в школе, что в университете — в университете даже больше. Как будто это волновало его сильнее всего остального.

Теперь понятно, почему.

Ши Цинсюаню неловко, Ши Цинсюаню даже в какой-то степени стыдно. Он оказался не на своём месте и благодаря не своим усилиям. Брат подменил результаты вступительных испытаний, и он, который не должен был вообще попасть даже на этот факультет, оказался на бюджете. Вместо другого человека. Который старался, готовился и получил высокие баллы. И, как бы Хэ Сюань ни был жесток, он по-своему прав.

Когда ещё только-только начинался первый курс, Хэ Сюань, худой, бледный и вечно в чёрном, казался Ши Цинсюаню очень несчастным и очень нуждающимся в том, чтобы о нём позаботились. Накормили, обеспечили теплом, когда холодно, лекарствами, когда подступает болезнь, и вниманием, которое тогда Хэ Сюаню было будто бы ненужно, но Ши Цинсюань ведь знал, что внимание нужно всем. Думал, что знал.

О Хэ Сюане ему практически ничего не было известно, кроме того, что он тёмный заклинатель и они одногодки. Но Ши Цинсюань питал искреннюю уверенность, что за мрачным фасадом должно скрываться нечто большее. По его мнению, людям, подобным Хэ Сюаню, молчаливым и угрюмым, просто не хватает человека рядом, который смог бы их растормошить и поднять настроение. И поэтому Ши Цинсюань радовался даже тому, что Хэ Сюань просто принимал его маленькие жесты помощи.

Ши Цинсюань всегда был душой компании и истинным экстравертом. Он с любым мог моментально найти общий язык, получал удовольствие от шумных людных мест, от выставок, кинотеатров, концертов, вечеринок. Общение с другими было для него жизненно необходимо, как воздух или вода. Но иногда… то есть, довольно часто это общение оставляло ощущение пустоты без столь же яркой обратной связи. Одноклассники называли Ши Цинсюаня слишком приставучим, надоедливым и инфантильным. Даже брат, кажется, считал его слишком надоедливым.

Но Ши Цинсюань продолжал говорить, говорить, говорить, смеяться и болтать, потому что иначе чувствовал себя несуществующим.

Когда Хэ Сюань всё же отвечал, то делал это по большей части холодно и ядовито, однако… Ши Цинсюаня устраивало. Его не совсем игнорировали (хотя первое время именно это и происходило, но он ведь привык) и вроде бы даже слушали. А периодически отвечали и не гнали куда подальше (к этому он ведь тоже привык и не обижался, когда так делали).

В какой-то момент Хэ Сюань как будто замкнулся ещё больше — но Ши Цинсюань списал это на сложности на учёбе и работе. Хэ Сюань ведь почти никогда не делился своими проблемами, а Ши Цинсюань и не лез, не выпытывал, потому что… ну, это была не та сфера, где он мог бы оказаться полезен? Зато потом его вдруг подпустили ближе. Разрешили касаться, разрешили гулять вместе, разрешили… много чего, что прежде казалось даже нереальным.

Ши Цинсюань был счастлив. Он подумал: а может, Хэ Сюань хочет, чтобы они были друзьями? Может, ему удалось немного пробиться сквозь эту неприступную стену?

Но, выходит… это была лишь игра? Лишь способ подобраться вплотную, чтобы получить возможность забрать своё, чтобы сбросить с незаслуженно занятого пьедестала, выдернуть из нечестно доставшегося тепла и комфорта, погрузить с головой в тёмную воду? Отношение Хэ Сюаня… хоть когда-нибудь было настоящим? Он знал с самого начала? Или тот момент, когда он стал позволять Ши Цинсюаню больше, чем обычно… именно тогда он понял?

В груди скручивается боль, такая сильная, что от неё тяжело дышать. Ши Цинсюань помнит, как сердце его треснуло, когда на шею легла удавка. Как оно рассыпалось на куски, когда Хэ Сюань угрожал Ши Уду его жизнью. Когда насмешливо объяснял, в чём дело, когда заставлял записать видеопризнание. Ши Цинсюань задыхался, видя по периферии стремительно подступающую тьму. И в какой-то момент ему захотелось даже, чтобы Хэ Сюань затянул до конца.

Всего лишь орудие. Всего лишь тряпочная кукла на ниточках, которую перебросили из одних рук в другие. И едва Хэ Сюань ушёл, хлопнул дверью, такой довольный, такой гордый, осталась только пустота. Она была, когда брата увольняли. Когда он разбился на машине через несколько дней. Когда Ши Цинсюаня выселили из общежития. Когда Хэ Сюань даже не посмотрел на него, с вещами в руках и чёрной дырой внутри.

У Ши Цинсюаня, оказывается, не было друга.

Теперь у него нет ещё и брата.

Три ночи подряд он, лишённый жилья, которое давали Ши Уду на время работы вместо съёмной квартиры, спал в чужих подъездах под лестницей, чудом улавливая момент, когда удавалось зайти с кем-то. Сжимался, закрывал глаза, дрожа от холода — пока ещё дрожа — и пряча закоченевшие руки в карманах, путая волосы, на которых порвалась лента, пачкая пальто чёрной маслянистой грязью. Думая, что не проснётся. Но каждый раз просыпался — а тело ломило, и скребло в горле.

Три дня подряд он проводил на кладбище. Брата похоронили без его участия, так же как хоронят всех, у кого не заботятся об этом родственники: небрежно раскопанная могила и простенькая плита с именем и датами. Ши Цинсюань, пешка в чужих играх, занявший не ту клетку на доске, стал никому не нужен, Ши Цинсюаня обходили стороной, и он даже не смог бы попросить, чтобы кто-то из его прежних… друзей пустил его к себе.

Согреться. Поесть. Хоть немного, хоть чуть-чуть.

Трое суток его единственной едой были маньтоу, которые он купил на оставшиеся карманные деньги в первом же круглосуточном. Ши Цинсюань игнорировал слабость и голод, особенно сильный на морозе, особенно отнимающий силы — от него хотелось только плакать и спать. Он именно это и делал. Плакал и спал. Плакал не столько потому, что брата больше нет — а потому, что реальность, в которой он существовал, лопнула мыльным пузырём.

У него всегда было всё, о чём он только пожелает. Брат сам покупал продукты и в выходные готовил еду на неделю, а Ши Цинсюань только забирал её в общежитие. Брат оплачивал одежду и обувь. Брат исполнял малейший его каприз, стоило Ши Цинсюаню лишь попросить. Любой, кроме хоть одного разговора по душам. Это было, кажется, невыполнимо. Брат… устроил его поступление, протолкнув на бюджет. Незаслуженный бюджет.

А теперь… кто он?

Кто он, если его жизнь постоянно определяли за него?

Хэ Сюань вот всего добивался сам. Старался. Зарабатывал деньги, не жалея себя — Ши Цинсюань знал, у него ещё родители и младшая сестра, и он, наверное, не хотел тревожить их. Ночами сидел над домашними заданиями, в то время как Ши Цинсюань каким-то необыкновенным, как ему казалось, образом мог совсем не готовиться и всё равно получать хорошие оценки. Теперь понятно, каким. Если бы не эта ситуация, Хэ Сюань наверняка добился бы ещё большего. А Ши Цинсюань…

Ши Цинсюань, не будь в его жизни брата, добился бы только того, что с ним происходило в эти три дня.

Наверное, он что-то подобное и заслужил.

Спасибо, брат. Ты всё испортил. Ты сломал жизнь человеку, которому Ши Цинсюань хотел доверять. Ты сломал жизнь ему самому, потому что тайное стало явным, как это всегда бывает. Ты сломал жизнь себе — потому что ушёл, уехал в никуда, разбился насмерть. И бросил Ши Цинсюаня совсем одного, и ему оставалось только застыть на промёрзшей могиле, застрять в промёрзшем теле и плакать не то по жизни того, кто лежит под плитой, не то по собственной.

Существовать одному, маленькому и беспомощному, в большом, враждебном и распахнутом мире, очень больно и страшно.

Ши Цинсюань не знает, как он не заболел. Он должен был — потому что откуда в его изнеженном теле вообще устойчивость хоть к чему-то? Он даже в заклинательстве был не слишком силён и в основном полагался на сторонние артефакты, большинство из которых тоже дарил брат. Гонять ци по телу не особенно помогало.

Он думал, что видит галлюцинацию, когда Хэ Сюань пришёл на кладбище. Он думал, что тот хочет сделать что-то более изящное, более изощрённое вместо удавки, когда увидел чай. Он был даже готов, почему-то готов закончить всё именно здесь и сейчас, лечь прямо рядом с братом, если Хэ Сюаню от этого станет легче. Но…

Хэ Сюань притащил его в общежитие — почти буквально притащил, потому что Ши Цинсюань уже с трудом держался сам на ногах из-за того, что продрог до костей и едва ли ел что-то кроме маньтоу. Накормил. Дал чистую одежду — его же собственную одежду, ведь Ши Цинсюань, уходя, оставил её прямо в шкафу, чтобы не нести на себе лишние вещи, и полагал, что Хэ Сюань просто выкинет. Но он… не сделал этого.

И он не выкинул самого Ши Цинсюаня.

Сказал притаиться и вести себя тише воды ниже травы.

И теперь Ши Цинсюань живёт здесь, хотя не должен. Ест чужую еду, которой и так не очень много. Спит на кровати, больше ему не принадлежащей. Прячется, чтобы никто не увидел, не заметил, не понял, что Хэ Сюань пустил его сюда. Нельзя подводить Хэ Сюаня. Хоть Ши Цинсюань и не понимает… зачем это. Хэ Сюань сказал, что получил от их семьи всё, что было нужно. Но он ведь… просто мог оставить Ши Цинсюаня на улице.

Нынешний Хэ Сюань — видимо, настоящий. Он больше не притворяется, потому что уже незачем. Но ведёт себя так странно. Он… заботится? По-своему, грубо, ядовито, но эта непонятная забота незаметно, ненавязчиво, настойчиво оплетает паутиной, и Ши Цинсюаню кажется, что он прилип, приклеился к этой комнате, к Хэ Сюаню, к тому уголку, где жил раньше. Но ничего подобного не может быть. Просто не может, если вспомнить всё, что случилось.

Наверное, Хэ Сюань и не добр к нему, как кажется на первый взгляд. Наверное, это очередной способ дать Ши Цинсюаню почувствовать, что жизнь вокруг не та, неправильная, иллюзорная, не заслуженная, доставшаяся по чужой воле. Это даже более жестоко. Это постоянное напоминание о том, насколько он беспомощен. Насколько ни на что не способен сам.

Ши Цинсюань в ловушке.

И очень хочется обмануться. Заставить себя поверить, что Хэ Сюаню хоть немного было дорого их общение до того, как он узнал правду. И потому сейчас Ши Цинсюань всё ещё жив, в тепле и не готов в следующую секунду упасть в обморок от голода. Хочется остаться в паутине, даже если её на самом деле не существует, ведь разорвать — трудно, а Ши Цинсюань слабый. Даже если паук рано или поздно убивает тех, кто попадает к нему.

Но нельзя.

Его вновь и вновь тянет плакать, но он не позволяет себе при Хэ Сюане, чтобы его не злить. Ши Цинсюань не может оставаться, он знает, что не должен, но в то же время боится, что его прогонят, сам не понимая, как эти две мысли могут одновременно уживаться в его голове. Холод улицы — то, что он заслужил, но ему страшно возвращаться туда, и он глотает горькую отраву соблазна, задерживаясь ещё на мгновение, на час, на день.

Каждый раз.

Пока однажды, спустя почти полторы недели этого странного существования, в нём не накапливается достаточно решимости. Собранной по каплям с самого дна души.

Когда Хэ Сюань возвращается в очередной раз вечером с работы в кафе, которую так и не бросил пока, несмотря на то что его перевели на бюджет, Ши Цинсюань уже привычно сам разогревает ему и себе еду. Ту, которая стоит в холодильнике и которую ему позволили трогать. И, глядя на то, как Хэ Сюань стремительно закидывает в себя консервированную фасоль с овощами, осторожно подаёт голос:

— Сюань-гэгэ?..

— Чего тебе? — отзывается Хэ Сюань с набитым ртом, не отрываясь от еды. Его тон ровный, в нём не слышно почти обычных холода и раздражения, и Ши Цинсюаню это немного придаёт сил.

— Сюань-гэгэ, могу ли я… — он неловко сглатывает, — могу ли я… уйти?

Хэ Сюань, резко щёлкнув палочками, откладывает их в сторону. Выпрямляется. Вытирает губы ребром ладони, оставляя на коже тёмно-красный след. В его глазах мелькает что-то странное, и Ши Цинсюань пугается, но сдерживает порыв зажмуриться. А ещё соус… похож теперь на кровь. Ши Цинсюань предпочёл бы не знать, как выглядит кровь, но ему пришлось смотреть на погибшего брата. Хоть и всего единожды.

Это странное воспоминание, как будто вытесненное из головы. Ши Цинсюань не помнит картинки, не помнит звуков, не помнит ничего, кроме ощущения всепоглощающего ужаса и раскрывающейся ликорисом чёрной дыры в груди. Или, скорее, расширяющейся до таких размеров, чтобы поглотить в себе его глупое сердце. Потому что раскрываться она начала ещё в тот момент, когда Хэ Сюань, вздёрнув подбородок, переступал порог и уходил в зимнюю ночь.

— И куда ты собрался? — холодно интересуется Хэ Сюань.

— Я… я не знаю. Но я не могу здесь оставаться.

Хэ Сюань нехорошо сощуривается, а Ши Цинсюань с каждым произнесённым словом кажется сам себе всё большим и большим дураком. Опускает взгляд, неловко сцепляя пальцы в замок и нервно перебирая ими. О чём думал, когда начинал это говорить? На что надеялся? Что Хэ Сюань встанет, возьмёт его за руку и уведёт тем же маршрутом, каким привёл? А если он не хочет? Проще было бы даже сбежать самому.

Вот только… не проще.

— Не оставайся, — наконец бросает Хэ Сюань. — Если хватит денег, чтобы не сдохнуть — можешь проваливать на все четыре стороны.

Ши Цинсюань закусывает губу.

— Сюань-гэгэ, ты же знаешь… у меня нет денег, — выдавливает он. — Даже еду и прочие вещи покупаешь теперь ты, а я просто пользуюсь этим, и…

— Когда ты в меня свою еду пичкал и по кино таскал, тебя противоположная ситуация почему-то не смущала, — бросает Хэ Сюань. И, помолчав, резко добавляет: — Если так хочешь быть независимым от меня, можешь сесть за телефон и найти себе работу онлайн на фрилансе. Ты же хоть что-то умеешь в этой жизни?

Ши Цинсюань не уверен, что умеет. Он даже никогда не думал о подработках, ведь ему предстояло остаться на факультете под крылышком брата в должности секретаря, где, по сути, ничего толком не пришлось бы делать. Он умеет болтать. Навязываться. Слишком верить людям. Ничего не замечать вокруг себя. Пользоваться тем, что преподнесли на блюдечке, не интересуясь, откуда оно взялось и какими путями досталось. Ничего кроме.

Но он… должен что-то придумать? Если это шанс быть не беспомощным, способ просто быть, освободиться от опутывающей не-реальности, Ши Цинсюаню нужно им воспользоваться. Пусть даже он не знает, почему подобный шанс предлагает именно Хэ Сюань.

Что у него снова в голове?

Какую цель он преследует?

— Когда деньги появятся, тогда, как я и сказал, можешь проваливать, если так хочется, — говорит Хэ Сюань, и почему-то в его голосе Ши Цинсюаню чудится не то разочарование, но то обида. — Но до тех пор моя задача — не дать тебе откинуться где-нибудь на улице.

— Ты… — тихо произносит Ши Цинсюань, совсем осмелев, и с губ срывается то, что не даёт покоя: — Ты помогаешь мне, чтобы доказать, что я в самом деле ничего не стою? Что я могу только зависеть от кого-то, и сам ни на что не способен?

— А ты привык что-то стоить? Ты умеешь что-то стоить? — парирует Хэ Сюань, холодно глядя ему прямо в лицо. — Зачем мне доказывать тебе это, если ты и сам в курсе? Учись. Все учатся.

— Но, если я буду долго «учиться», ты что, так и продолжишь помогать? Зачем тебе это, Сюань-гэгэ? Ты же… ненавидишь меня, верно? Я ведь тот, кто отнял у тебя место. Ты…

Хэ Сюань бросает на него такой взгляд, что Ши Цинсюань, замолкнув, сжимается в комок. Его пронизывает холодом до самых костей, словно он опять оказался на ледяной улице в одном только тонком пальто, предназначенном для того, чтобы ездить на такси и быстро перебегать метров сто-двести, но не ночевать под подъездной лестницей и не сидеть на кладбище. По спине прокатывается волна озноба, пробирает на мелкую дрожь, и сдержать её не получается.

Если разозлить Хэ Сюаня, что он сделает?

Он сможет убить, как грозил тогда брату? Или всё-таки выгонит на улицу, решив, что Ши Цинсюань надоел и помогать ему себе дороже даже ради мести? Ши Цинсюань чувствует, как при мысли об этом сжало тисками, казалось бы, уже исчезнувшее в зияющей черноте сердце.

Да почему в нём так сильно желание цепляться за человека, которому он не нужен и даже противен?

— Повторяю. Ещё. Раз, — цедит Хэ Сюань. — Я получил от вашей семьи всё, что мне было нужно. Моё место отнял не ты, а твой брат. Он мёртв. Я теперь на бюджете. Ты прекрасно осознаёшь, что он сделал и что ты с этого имел. — Он останавливается на мгновение и коротко облизывает губы. — У меня нет сейчас причин ненавидеть конкретно тебя. Ты попал под горячую руку. Но лежачего не бьют. Слышал о таком?

— Но ты же… хотел убить меня. Тогда, перед Новым годом, — не поднимая взгляда и до боли сжимая пальцы, бормочет Ши Цинсюань.

— Не хотел. И не убил бы, — отрезает Хэ Сюань.

Ши Цинсюань растерянно моргает.

С ним как будто сейчас поговорили не на китайском, а на любом другом языке мира — он всё равно больше ни один не знает. В голове что-то переворачивается, путается, мысли наскакивают одна на другую, мешаясь в бесформенный комок. Нет причин ненавидеть? Не убил бы? Но если не ненависть, если не жажда окончательно отплатить по счетам — что Хэ Сюанем может двигать? Он правда… правда забрал его сюда и спрятал не для того, чтобы продолжать месть?

— Тогда ты мог просто… не делать ничего, — замечает Ши Цинсюань. — Оставить меня на улице.

— Мог, — Хэ Сюань снова берёт палочки. — Но, знаешь ли, я не твой брат, чтобы кого-то чего-то лишать, а потом просто радостно смотреть, как этот кто-то барахтается в грязи. Ты… нормальный. Не хуже и не лучше других. Не хуже и не лучше меня. Ты фигурка, которую поставили на нужную полку, спихнув оттуда другую. Я просто понял, что… ты не отвечаешь за руку, которая спихивала.

Ши Цинсюань чувствует себя странно. Хэ Сюань, из уст которого он почти впервые слышит так много слов, вроде бы не говорит ничего хорошего в его адрес, но в последней фразе… как будто что-то есть. Ши Цинсюань сжимает свитер на груди, чувствуя жгучее царапание глубоко внутри. Почему-то такое чувство, что Хэ Сюань попросил прощения, хотя он подобного даже близко не произнёс. Конечно, он и не стал бы подобного произносить.

Ему, наверное, есть, за что извиняться. Но он не должен.

Несмотря на всё, что случилось, Ши Цинсюань даже не ощущает в себе ни капли злости на него. Только разочарование. Только боль и тоску, дрожащую под колеблющимся потоком страха. Хэ Сюань — жертва. Он имел право. Брат погиб из-за него, но не по его вине, потому что ехать в гололёд со скоростью больше двухсот в час выбрал сам. Ши Цинсюань оказался без дома и без места в университете из-за него, но не по его вине, потому что, вообще-то, непосредственно Хэ Сюань его не отчислял.

Он просто открыл всем правду.

Люди, с которыми Ши Цинсюань был знаком, показали свои настоящие лица. Отвернулись, стоило ему, легкокрылой воздушной птице, что всегда следовала за потоками ветра и никогда им не сопротивлялась, упасть на землю с окровавленными перьями и переломанными костями. Может, оно и к лучшему. Если подумать, то Хэ Сюань в принципе единственный, кто взял птицу на руки и отнёс к себе. Оставил в клетке, правда, но… она ведь больше не может летать. Где ей ещё быть?

Конечно же, Ши Цинсюань цепляется за него.

Он просто физически не в силах быть совсем один, ведь иначе сойдёт с ума.

Может ли Ши Цинсюань забыть про страх, если Хэ Сюань сказал, что в нём нет ненависти? Может ли надеяться, что паук подружится с бабочкой, оставшейся в его сетях? Ведь однажды он уже сделал вид, что подружился. Ведь до сих пор не съел её, хотя имел возможность не единожды. Ведь сказал, что бабочка ему нужна живой и невредимой, чтобы… что?

Ши Цинсюань не знает, не понимает, но ему, похоже, и не надо понимать.

— Я поищу завтра работу, — тихо говорит он.

— Вот и прекрасно, — отзывается Хэ Сюань. — Садись ешь. И посмотри сообщения в мессенджере, я прислал тебе файлы с программой вступительных испытаний на следующий год.

Ши Цинсюань застывает, не успев сделать и шага к столу. Хэ Сюань, кажется, впервые за весь разговор замечает, что оставил на руке соус, когда вытирал губы, и, недовольно цокнув, слизывает его прямо языком. Несколько раз, пока не избавляется от засохшего красно-коричневого следа. Ши Цинсюань неотрывно смотрит, ощущая себя завязшим в смоле.

— Ты… что? — переспрашивает он.

— Ну ты же собираешься поступать второй раз? — небрежно спрашивает Хэ Сюань, снова набивая рот едой. — Так ведь?

— Сюань-гэгэ, — Ши Цинсюань издаёт нервный смешок, — я первый-то раз оказался ниже порога… как выяснилось.

— Ну так не сиди, а учи. Материалы я тоже могу переслать. На бюджет точно не поступишь, но, если найдёшь работу, вполне сможешь за своё обучение заплатить сам.

У Ши Цинсюаня переворачивается мир.

Хэ Сюань готов… даже помочь ему с поступлением?

Палочки мелькают над тарелкой. Хэ Сюань ест быстро и так невозмутимо, словно ничего необычного не сказал. От этого почему-то становится немного смешно. И как-то легко. Ши Цинсюань с начала января не вспоминал, как улыбаться не нервно, и ощущение кажется безумно странным, когда уголки губ немного приподнимаются. Сами собой.

Он садится за стол, шепча тихое «спасибо» и ловя распахнутый взгляд Хэ Сюаня.

Он остаётся в паутине, позволяя ей опутать себя с головой.