Вэй Усяню разрешают выйти из больницы только в середине февраля. Он даже Праздник весны, увы, проводит там.

Вэнь Цин вручает ему кучу словесных рекомендаций, не меньшую кучу бумажек, исписанных мелким убористым почерком, и строгий взгляд, смысл которого Вэй Усянь, к сожалению, понимает. В словесных рекомендациях — запрет перенапрягаться и использовать духовные силы в ближайшее время, а также веление ходить на реабилитационную терапию раз в неделю. В бумажках — список препаратов, которые ему нужно принимать. В строгом взгляде…

Там очень много всего.

Вырваться из выбеленной стерильной палаты на свободу, на свежий воздух, в котором, оказывается, столько запахов, на которые Вэй Усянь никогда не обращал внимания — непередаваемо. Просто магия какая-то. И цвета, оказывается, такие яркие, а звуки такие хрустяще-чистые в морозном воздухе, что колко оседает в лёгких и щиплет кожу на щеках — только на них она и осталась открытой. Вэй Усяня закутали, как капусту. Чтобы «не навредить ослабшему организму».

Цзян Чэн, забирающий его, смотрит и улыбается. И даёт слабый подзатыльник, когда Вэй Усянь пытается языком поймать снежинку.

Можно.

Хотя бы чуть-чуть — можно.

Вэй Усянь едва не умер. Он прекрасно осознаёт это. И он действительно не помнит ничего, кроме первых нескольких секунд после того, как выпил вино — и как толкнул Цзян Чэна под локоть — но уже наслышан о том, что именно произошло. От брата — в сокращённой форме, видимо, чтобы пощадить его нежные, только выползшие из комы чувства. От Вэнь Цин — в подробностях и красках. Она вообще не очень-то стесняется в выражениях, когда что-то рассказывает.

От неё Вэй Усянь благополучно и узнаёт, что его не просто отравили, а ещё избили и пытались изнасиловать. И ничего кроме ослепляющей ярости не чувствует. Опускает руку на живот, прижимает ладонь чуть ниже пупка, в области даньтяня, хранящего ядро. Вэнь Чао он костью в горле встал. И из всех возможных способов тот решил выбрать самый жестокий по отношению к заклинателю. Яд, поражающий меридианы, подменяющий собой ци и…

Но он проснулся.

Он жив, и это ощущается… как просветление. Как период какой-то поразительной кратковременной лёгкости в сознании. И нет ничего важнее, ничего ценнее, чем возможность снова открыть глаза. Вэй Усянь чувствовал нечто подобное после укуса той твари, но, выйдя из комы и более-менее вернув способность адекватно мыслить, был накрыт ошеломляющим ощущением с головой, словно мягчайшим пуховым одеялом. До поры до времени.

Первые несколько дней Вэй Усянь не понимал даже, кто он, где он и зачем он. Не помнил себя, не помнил семьи — серьёзно, его до сих пор пробирает дрожью, когда он вспоминает, что не узнавал их, стоящих за прозрачной стеклянной дверью. Потом узнал, к счастью. Лицо Цзян Чэна стоило в тот момент видеть. Кто бы мог подумать, что он так радоваться умеет.

Первые недели две или даже три Вэй Усянь был беспомощной куклой, плюшевой плохо набитой игрушкой, которую надо передвигать, кормить, да ещё и понимать, чего она там за непонятные звуки издаёт. Отсутствие возможности нормально говорить оказалось хуже всего. То, что он мог выдавливать из себя только что-то нечленораздельное, довольно… стрёмно. Ему совершенно не хотелось глупо мычать перед Цзян Чэном или янцзе. Поэтому тренироваться приходилось в одиночестве.

Потом сделалось немного проще. Мышцы окрепли и хотя бы стали позволять держаться в вертикальном положении — а там уже лечебная физкультура и занятия на специальных тренажёрах, подкрепляемые массажем. Вэнь Цин, глядя на то, с какими упорством и периодичностью Вэй Усянь выполняет рекомендованные упражнения, усмехалась и спрашивала, уж не собирается ли он после выписки сразу взяться снова за меч.

Спустя мгновение, правда, печально качала головой, когда Вэй Усянь прикусывал губу.

Язык начал слушаться. Сперва, правда, формулировать фразы приходилось просто и коротко, хотя в голове они были намного больше и красивее — но иначе Вэй Усянь начинал спотыкаться, путать слоги и делать прочие смешные, когда у кого-то другого, но весьма-весьма неприятные, когда у тебя самого, вещи. Теперь, когда говорить было не стыдно, Вэй Усянь мог с уверенностью войти в режим «чем больше, тем лучше», поэтому, стоило Цзян Чэну и Цзян Яньли явиться в очередной раз в палату, болтал почти без умолку.

Горло иногда болело, конечно. Но ничего.

Где-то после Нового года он, выпросив у Вэнь Цин с помощью умоляющего выражения лица телефон (как хорошо, что оно действовало даже на неё), написал Хуа Чэну. Вернее, записал голосовое, потому что пальцы в тот период ещё слушались не настолько хорошо, чтобы попадать по клавишам — ложку-то заново научился держать, и на том спасибо. Попросил прийти к нему, когда будет время. И крайне желательно отдельно от Цзян Чэна.

Хуа Чэн знатно облил его сарказмом в сообщениях.

Но пришёл.

И потом приходил стабильно каждые два дня до самой выписки Вэй Усяня, и эти посещения были тем, что приносило ему одновременно катастрофическую, разрывающую боль… и облегчение. Уверенность, что всё будет относительно в порядке, когда он наконец вырвется из давящих на него стен отвратительно-белого цвета.

Встречи с семьёй такой уверенности не приносили. Более того, Вэй Усяню в последнее время приходилось постоянно себя отвлекать, чтобы не ощущать вины. Хотя даже отношения с янму неожиданно улучшились. Стоило почти умереть, чтобы она сказала ему несколько хороших слов. Чтобы Вэй Усянь единожды за почти пятнадцать лет услышал, что она в самом деле признаёт его как своего ребёнка.

Однако, если янму узнает…

Вэй Усянь предпочитает не думать.

Сейчас он может сам передвигаться (хотя всё ещё довольно быстро устаёт, и серьёзные физические нагрузки ему запрещены), вполне способен поднимать нетяжёлые предметы и почти восстановил мелкую моторику (хотя его почерк теперь похож на хуачэновский и вряд ли преподаватели там хоть что-то разберут). И, самое главное — он вспомнил, как положено разговаривать. Боги, ничего лучше нет на свете.

Он радуется, что ещё в течение месяца ему не положено посещать занятия по заклинательству. Да и вообще занятия — он даже экзамены будет сдавать в индивидуальном порядке только ближе к марту. Цзян Чэн смеётся, что ему повезло, ведь есть ещё куча времени для подготовки, и как обычно пихает кулаком под рёбра. Вэй Усянь смеётся в ответ, пытаясь не акцентировать внимание на том, что его смех до сих пор звучит как скрипучая дверь.

Времени куча, но эту кучу он собирается потратить на кое-что другое. Тем более, пока у него какие-то проблемы с памятью: новая информация запоминается катастрофически плохо, будто он даже и не пытается её запоминать, а просто пропускает мимо собственных глаз, ушей и прочего. Ничего, выкрутится как-нибудь.

На самом деле, собственное состояние его уже не так сильно беспокоит. Гораздо хуже — то, что в общежитии нет Лань Ванцзи. Да, Вэй Усянь счастлив встретить всех своих друзей (несмотря на то что многие ведут себя так, будто он в хрустальную вазу превратился), он счастлив видеть облегчение и радость на лице Цзян Чэна и янцзе, потому что первое время эти эмоции плескались над очень хорошо видной тревогой.

Вэй Усянь не имеет никакого желания, чтобы из-за него кто-то испытывал постоянную тревогу. Это ужасно. Ему жаль, что им в принципе пришлось пережить те десять дней, пока он валялся в коме и даже снов там не видел. Как будто выпил вина, вырубился через пару секунд — и сразу открыл глаза в палате, плавая в вязком полубессознательном состоянии, как муха, провалившаяся в сироп.

Он бы сам лично угробил Вэнь Чао, если б того уже не посадили. Как печально, что не на пожизненное. Но для этого Вэй Усяню, вероятно, пришлось бы скончаться, не просыпаясь. А, какими бы последствиями ни обернулась кома, он совершенно не предпочёл бы скончаться.

Однако Лань Ванцзи спас его. Осмелился ударить Вэнь Чао. Притащил в больницу и передал врачам. Вэй Усянь до боли, до тупой ноющей безнадёжности хочет увидеть его, посмотреть в лицо, в глаза, поговорить, поблагодарить, в конце концов. Но в соседней комнате только Лань Сичэнь, странно избегающий его теперь, чуть ли не прячущийся по углам, как привидение. И Вэй Усяня совершенно не устраивает, что его шарахаются.

Поймать Лань Сичэня получается дней через пять после возвращения. Пока Цзян Чэн на парах, а Хуа Чэн прогуливает часть своих, потому что с его мозгами он уж точно может позволить себе прогуливать, Вэй Усянь больше часа пользуется таким положением дел, а потом выползает в коридор блока, чтобы набрать себе воды и смочить горло. Его меридианы дичайшим образом пульсируют, но он уже привык к этому. Главное, не забывать пить таблетки.

Лань Сичэнь, видимо, только вернувшийся с занятий, застывает на пороге блока, едва не столкнувшись с Вэй Усянем. Коротко, вежливо приветствует — и тут же, как обычно, шарахается в сторону своей двери. Но Вэй Усянь, хоть и слегка немощный, скорости реакции не утратил. Он успевает схватить Лань Сичэня за рукав зимнего пальто и чуть дёрнуть на себя, удерживая.

— Усянь-ди. — Лань Сичэнь звучит обречённо. И выглядит обречённо, словно ему сейчас петлю на шею накинут и поведут казнить. И, видимо, из повышенного чувства совести не пытается вырваться, потому что у него бы это получилось. — Ты что-то хотел?

— Хотел. Уже давно, — кивает Вэй Усянь. — Узнать, что с Лань Чжанем и почему он не здесь.

— У него нервный… — заводит привычную песню Лань Сичэнь.

— Сичэнь-гэ, — перебивает Вэй Усянь. — Я, конечно, дурак иногда, но даже я понимаю, что нервный срыв не длится несколько месяцев. Скажи честно. Я сделал что-то не так? Цзян Чэн мне не всё рассказал?

Лань Сичэнь широко распахивает глаза — а потом опускает взгляд и поджимает губы. Его руки на мгновение сжимаются в кулаки, под хваткой Вэй Усяня проходит рябь дрожи. А потом ладонь Лань Сичэня осторожно накрывает его собственную, прохладные пальцы мягко, но настойчиво давят вниз, и Вэй Усяню приходится отцепиться от его рукава. Лань Сичэнь, не поднимая взгляда, указывает на дверь двести шестой комнаты. И идёт открывать.

У Вэй Усяня подпрыгивает в горло сердце. И беспокойно, испуганно трепещет, потому что… неужели там что-то настолько серьёзное, что Лань Сичэнь не может сказать в коридоре?

В комнату Вэй Усяня пропускают первым. Он едва не слепнет от царящего там порядка — хотя, впрочем, чего ещё ожидать от братьев Лань. Кровати идеально застелены, комнатная обувь аккуратно выставлена у порога миллиметр к миллиметру, книги и тетради на столах лежат ровненькой стопочкой, а рядом — по гордому минималистичному чёрному органайзеру с ручками, карандашами и текстовыделителями. Вэй Усянь разувается и тоже ставит обувь более-менее прилично. Ему даже немного неловко нарушать чуть ли не стерильность этой комнаты.

Нет, серьёзно, она кажется нежилой. Ни безделушек, ни лёгкого рабочего беспорядка, ни каких-то личных вещей на видных местах. Вылизанная, вымеренная чистота. Немного жуткая.

Защёлкнув дверь, Лань Сичэнь так же молча, как до этого, указывает топчущемуся у порога Вэй Усяню на один из стульев. Безукоризненно ровно задвинутый под стол. Тревога всё нарастает, заставляя ладони холодеть, во рту сухо — впрочем, там уже час как сухо, словно пустыню развели. Вэй Усянь и так чувствовал себя не очень, а теперь, кажется, у него ещё и немного начинает кружиться голова.

Лань Сичэнь снимает пальто, вешает даже не на крючок, а сразу на плечики в шкафу, дожидается, пока Вэй Усянь сядет, и сам пристраивается на кровати напротив. Складки на покрывале и на его одежде выглядят единственным проявлением естественной, нормальной неправильности.

Интересно, это его кровать? Или Лань Ванцзи? А стул, на котором Вэй Усянь сейчас расположился?

— Извини, что не ответил сразу в коридоре, — негромко произносит Лань Сичэнь. — Ты ничего не сделал, Усянь-ди. Дело… в другом. Я не должен никому говорить, но, наверное, тебе нужно знать. — Он едва слышно выдыхает, прикрывая глаза. — Дядя наказал Ванцзи за то, что он защищал тебя. Наказал физически. И домашним арестом. Ему нельзя выходить из комнаты до тех пор, пока он не признает, что был неправ. Но Ванцзи… не признает.

Вэй Усянь чуть со стула не сваливается.

— Что?! За то, что защищал меня? — ошарашенно выдыхает он. — Но разве это плохо?..

— У нашего дяди довольно своеобразные представления о том, что хорошо, а что плохо, — уклончиво отвечает Лань Сичэнь. — Я считаю, что Ванцзи поступил правильно. Я сам сделал бы то же самое на его месте. Но он создал угрозу для репутации семьи, и дяде это не понравилось.

— Но ведь не может он держать Лань Чжаня под замком вечно!

— Я не знаю, Усянь-ди. Я не знаю.

Лань Сичэнь выглядит очень измученным. Вэй Усянь впервые за всё время видит его измученным. Обычно Лань Сичэнь само воплощение мягкости, доброжелательности и благостного настроя. Прямо-таки даосский монах в миру. Вэй Усянь готов поклясться, что ни разу не заставал на его лице даже грустного выражения, а уж болезненного или, например, раздражённого, рассерженного — тем более.

«Наказал физически». «Дяде это не понравилось».

У Вэй Усяня сами собой сжимаются кулаки при одной только мысли о том, что в мире всё ещё существует что-то подобное. К лицу приливает жаркая волна. Он был бы, возможно, просто ошеломлён, если бы Лань Сичэнь сказал только о домашнем аресте — его тоже наказывали домашним арестом. И Цзян Чэна. Это не так уж жестоко. Особенно если знаешь, как аккуратно и незаметно вылезать в окно. И если есть янцзе, которая может прикрыть.

Но, серьёзно, ещё существуют люди, которые поднимают руку на других людей, чтобы наказать их? И ладно бы это был какой-нибудь Вэнь Чао — его бы, да простят Вэй Усяня боги, избить не помешало до такой степени, чтобы понял, что значит оказаться в коме. Но Лань Ванцзи… Он же и так шаг лишний вправо или влево ступить боится, у него тараканы в голове размером с дирижабль, жирные, откормленные и плохо убиваемые, судя по всему.

Так, выходит, поэтому?..

Он знал, он чувствовал, что в семье Лань явно существует какая-то задница, но не думал, что настолько задница.

Если бы Вэй Усяня били не только словами, он бы сбежал к демонам. Хоть даже обратно в детский дом, куда угодно. Потому что это отвратительно. У братьев Лань ведь есть возможность свалить, есть деньги, есть достаточно навыков социальной жизни, а у Лань Сичэня — считай, практически есть работа, ведь он заканчивает уже в следующем году и, Цзян Чэн говорил, планирует устроиться работать в издательство по рекомендации от университета.

Почему они терпят это?

Вэй Усянь прикусывает губу.

Не ему судить. Он может рассуждать со своей позиции, но не с чужой. Может залезть в собственную голову, но не в чужую. Но, в любом случае, это просто… безумие. Получается, Лань Ванцзи всегда жил и воспитывался в таком, и сейчас он один, запертый в своей комнате, наверняка с синяками, и его осудили за то, что он сделал правильно, за то, что спас Вэй Усяня. А сам Вэй Усянь даже не может поговорить с ним.

Пожевав губами, он вскидывает взгляд на Лань Сичэня. Идея приходит так неожиданно, что это похоже на зажегшуюся в голове лампочку. Раз — и появляется мысль.

— Я хочу его увидеть, — говорит Вэй Усянь.

— Усянь-ди, — вздыхает Лань Сичэнь. — Это невозможно. Ты ведь понимаешь, если ты придёшь к нашему дому, то дядя сразу…

— А если приеду? — выпаливает Вэй Усянь. И на удивлённый взгляд поясняет: — Ну, ты же ездишь домой по субботам? Я видел, ты ездишь. Задания передаёшь, наверное? Так возьми меня с собой. Тайно. И я из гаража проберусь в дом. У вас камеры не стоят, нет?

Глаза Лань Сичэня округляются. Вэй Усянь теребит пальцами край шорт, которые всё равно носит, несмотря на то что в комнатах сейчас прохладнее обычного, что ему стало немного сложнее управляться с ци и что янцзе каждый день старательно напоминает о бумажках Вэнь Цин, где чёрными по белому иероглифами рекомендовано беречь здоровье. В груди дурацкой тугой спиралью раскручивается тревожное, дрожащее, мерцающее какое-то состояние, как будто вместо сердца поставили плохой светильник с низкой частотой.

Вообще-то, Вэй Усянь никогда не следовал рекомендациям. И то, что он делает и собирается сделать, вообще нельзя назвать словами «беречь здоровье».

— А-Чэн говорил, — осторожно произносит Лань Сичэнь, — что ты боишься машин.

— Ну да, — кивает Вэй Усянь. Кивает, будто это что-то само собой разумеющееся. — Так и есть. Но если другого способа нет, я готов это сделать. Ты можешь… завязать мне глаза. Наверное, так будет легче. Если я не буду видеть. К тому же, мне кажется, после комы этот страх немного исчез, потому что, знаешь, я в автобусе из больницы ехал более спокойно, чем обычно.

Лань Сичэнь выглядит так, будто шока от услышанного ему хватило на всю оставшуюся жизнь.

Вэй Усянь понимает, потому что он сам от себя в шоке.

— Ты… правда хочешь этого? Хочешь погрузиться в свою фобию, чтобы увидеться с Ванцзи?

Этот человек, похоже, неправильно выбрал профессию. Ему с такими речами и мягкой-мягкой интонацией следовало идти в психологи и тусоваться где-то рядом с Шан Цинхуа. Может, и себя бы подлечил. И Лань Ванцзи. И дядю своего заодно. Хотя его Вэй Усянь, даже не видя ни разу в жизни, подлечил бы исключительно хорошей… беседой.

— Да, — уверенно отвечает Вэй Усянь. — Только, пожалуйста, поговори с Цзян Чэном. Он меня по рукам и ногам свяжет, если я сам скажу ему, что хочу сделать. Я же теперь ваза хрустальная.

— А ты не ваза?

— Разумеется нет! Я, конечно, едва не умер, но я… вообще-то не умер. И более-менее восстановился, раз уж меня Вэнь Цин домой отпустила. Всё будет в порядке, правда! Я не самоубийца.

Вообще-то, слегка да.

Но не прямо здесь и сейчас. И Лань Сичэню об этом знать не надо.

Следующие три дня они совместными усилиями тратят время (неимоверно много времени), чтобы убедить Цзян Чэна и янцзе. Вернее, Вэй Усянь заявляет в лоб, а Лань Сичэнь потом разгребает — дипломатично, с красивыми фразами, как он умеет. С любым другим человеком не сработало бы, но Лань Сичэнь совершенно на всех действует каким-то магическим образом. На Цзян Чэна в частности. В большинстве случаев — более чем эффективно.

В этот раз — тоже.

Лань Сичэню, по просьбе Вэй Усяня, приходится рассказать снова. Для янцзе — Цзян Чэн, оказывается, уже в курсе. Они разговаривают наедине, в двести шестой комнате, даже без вездесущего Хуа Чэна под боком, и эта информация точно никуда не просочится, если Лань Сичэнь не желает, чтобы она просочилась. В конечном итоге Цзян Чэн и ошеломлённая Цзян Яньли соглашаются — возможно, в том числе из жалости к Лань Ванцзи.

Хотя часовая версия «как ты, демоны тебя дери, собрался на машине ехать» и «а-Сянь, пожалуйста, будь осторожен, ты не до конца оправился» ещё долго в ушах звенит.

Однако Вэй Усянь счастлив. Его распирает от ожидания, чем ближе к назначенному моменту, тем больше, и к концу дня, который приходится проводить в комнате в очередной медитации (только медитации, боль ему сейчас совершенно не нужна), он ощущает себя воздушным шариком, раздутым настолько, что в любой момент тонкий латекс может лопнуть с радостным «пуф-ф-ф» и разлететься яркими кусочками в разные стороны.

Он думает, что в самом деле подготовил себя к предстоящей поездке в машине. Было бы неплохо, если бы его мозг хоть немного думал так же.

Но…

В восемь вечера Вэй Усянь, кутаясь в широкий шарф, смотрит на открытую перед ним дверцу. На зияющий пастью салон, обтянутый гладкой тёмно-серой кожей. На Лань Сичэня, у которого взгляд внимателен и цепок, а в руках бережно сжата широкая чёрная повязка. Смотрит, неконтролируемо дрожа всем телом, делая быстрые, поверхностные вдохи-выдохи, чтобы хоть немного наполнить сжатую тисками грудь. Зачем-то запоминает мельчайшие детали. Смотрит так, как стал бы смотреть кролик в горло змее.

Однако, на удивление, всё ещё может себя контролировать. Его разум мечется в панике, картинки, навсегда врезавшиеся, отпечатавшиеся негативом, не девшиеся никуда даже после комы, застилают взор. Но он до сих пор здесь, до сих пор осознаёт реальность и способен заставить себя оставаться на месте. Хуже, чем с автобусами, но лучше, намного лучше, чем раньше было с машинами. С любыми машинами.

Вэй Усянь почти уверен, что Цзян Чэн наблюдает из комнаты — их окна как раз выходят на парковку — и молится всем известным богам. Если он умеет нормально молиться. Вэй Усянь сам попросил его не провожать. Потому что хотел справиться сам. Без посторонней помощи.

Он берёт повязку из рук Лань Сичэня, отмечая, как катастрофически трясутся пальцы. Завязывает, отсекая любой свет и цвет вокруг, кроме какого-то странного синевато-зелёного, мешающегося с чернотой. Нажатием активирует давно вставленные беспроводные наушники, моментально запуская прямо в мозг насыщенные глубокие басы и ритмичные биты. Очень громкие. Лань Сичэнь помогает ему сделать несколько мелких шажочков и аккуратно сесть. Пристёгивает, пропуская ремень так, чтобы он почти не давил на грудь.

Когда чужие бережные руки исчезают, окружённый темнотой Вэй Усянь слишком отчётливо ощущает спиной мягкое сиденье и плотную полоску ремня. Она сковывает. Мешает воздуху входить в лёгкие, делает мир вокруг слишком удушливым, слишком тесным, слишком концентрированным. Вэй Усянь судорожно дышит, дышит, дышит, не слыша ничего, кроме почти что ревущей музыки в ушах. Ци внутри него, запертая в меридианах, пытается взбунтоваться, реагируя на эмоции, и всё тело обжигает жаром.

Нет. Нет, нельзя. Он должен выдержать.

Когда машина трогается, его всё-таки захлёстывает паникой окончательно. Он сжимает пальцами сиденье, до онемения, до того, что их сводит судорогой. Отвлекается на боль. И не помнит дальше ни-че-го. Только темноту, движение и страх. И жар по всему телу. Ему приходится сконцентрироваться на собственных духовных силах, потому что даже сквозь ужас он невероятно отчётливо понимает, что его может накрыть искажением. Последний месяц он и так слишком близок к искажению.

Вверх. Вниз. Снова вверх. По меридианам, отчаянно, быстро, торопливо, лишь бы не думать о том, что он сейчас зажат в салоне — салоне автомобиля Лань Сичэня, в водительских навыках которого он абсолютно уверен — но это вообще не помогает.

Я выжил, думает Вэй Усянь, когда сквозь накрывший разум ураган чувствует, что машина остановилась. Я справился, думает он, когда сбоку ударяет холодом и снова появляются руки, отстёгивающие ремень и помогающие выбраться наружу. Ноги дрожат и не держат, он весь дрожит, словно час пробыл на морозе. От частых поверхностных вдохов кружится голова — приходится немного постоять, цепляясь за Лань Сичэня, чтобы перестал вращаться мир.

Только сейчас Вэй Усянь понимает, что большую часть дороги слышал вовсе не музыку, а собственную кровь. Чуть-чуть придя в себя, он вынимает наушники — тишина кажется оглушающей — и с трудом ослабляет узел, который затянул на затылке. Лань Сичэнь не помогает. Просто стоит рядом. Ткань сползает, соскальзывает на подбородок. Вэй Усяню требуется несколько секунд, чтобы проморгаться и привыкнуть к свету. Снова появившемуся свету.

Получилось.

Боги, получилось.

— Ты в порядке? — осторожно спрашивает Лань Сичэнь.

Вэй Усянь кивает. Он действительно в порядке. Относительно. У него колотится сердце, так быстро, что по рёбрам почти больно, и ноги похожи на куски ваты, но он снова может дышать и стоит на твёрдой земле. Вэй Усянь впервые за пятнадцать лет смог сесть в машину. И он здесь. В гараже, который выглядит… так же стерильно и безупречно чисто, как и всё остальное у семьи Лань. Это важнее прочих вещей.

Важнее его страхов. Важнее жара, пульсирующего в меридианах — он сейчас пройдёт. Он уже привычен.

— Куда мне идти? — спрашивает Вэй Усянь.

Лань Сичэнь показывает на небольшую дверь в углу гаража, обитую железом. Вэй Усянь запихивает повязку в карман и обходит машину. Серебристая громадина, если смотреть на неё снаружи, совершенно не пугает. Машина и машина. Какой забавный парадокс.

Может, кома действительно немного смазала его фобию, и со временем он сумеет побороть её? Было бы неплохо. Периодически она приносит слишком много проблем. И ему, и другим.

— Это чёрный ход. Сразу справа от него будет лестница, ведущая на второй этаж, — объясняет Лань Сичэнь. — Тебе нужно подняться и постучать во вторую дверь. Два длинных удара. Дядя в это время готовится ко сну и занят медитацией. Но я на всякий случай пойду первым. Если ты не услышишь голосов через минуту, то иди следом. Оставь обувь и верхнюю одежду в багажнике. Там есть потайной отсек внизу.

И, дождавшись ещё одного кивка, он исчезает.

Вэй Усянь отсчитывает секунды почти одновременно с ударами собственного сердца, приложив ухо к холодному металлу. Ровно шестьдесят. За это время он успевает ещё немного прийти в себя. А потом, как и велено, засовывает ботинки, куртку, шапку и шарф в багажник. В гараже холодно — не так, как на улице, но прилично, поэтому пол обжигает стопы даже сквозь толстые носки, а от морозного воздуха Вэй Усянь коротко передёргивает плечами.

Как ни странно, это ещё больше помогает вернуть трезвость ума. В тёмный коридор Вэй Усянь ступает почти твёрдо. Бесшумно проскальзывает по лестнице (и даже ни разу не спотыкается с риском переломать себе либо ноги, либо шею прямо здесь и сейчас), на ощупь вдоль стены продвигается вперёд, находит вторую по счёту дверь. Деревянную. С круглой резной ручкой. Как хорошо, что в доме Ланей не скрипят полы.

Из-под порога слабо пробивается свет. Вэй Усяню требуется несколько мгновений, чтобы отдышаться — всё-таки физические нагрузки ему и правда пока не положены. Да и психологические тоже. Но ничего. Сейчас ци уже успокоилась, так что будет проще. Выпрямившись, он протягивает руку и тихо стучит. Два длинных удара. Как учили.

Интересно, куда делся Лань Сичэнь?

— Сюнчжан? — слышится из-за двери.

У Вэй Усяня сердце таким комом встаёт поперёк горла... на мгновение он думает, что придётся выплюнуть его себе под ноги, чтобы снова нормально дышать. И почему-то опять дрожат руки. Но уже не от страха. Он сам не понимает, от чего.

— Это я, Лань Чжань, — громким шёпотом отзывается Вэй Усянь.

И тут же мысленно хлопает себя по лбу. Что ещё за «это я»? Почему он не назвал имя? Лань Ванцзи что, по голосу узнать должен?

Дверь распахивается так резко, что едва не ударяет его по носу. Вэй Усянь отшатывается назад, с трудом удержав равновесие, проскальзывает по гладким доскам пола, только каким-то чудом не издав ни звука. Поднимает голову… и сталкивается взглядом с широко распахнутыми глазами Лань Ванцзи. Ему всегда казалось, что выражение лица у того никогда не меняется, вечно холодное и бесстрастное, но сейчас он почему-то как никогда отчётливо видит искренний шок и… кажется, радость?

— Вэй Ин... — шёпотом, на едином выдохе.

Его зрачки напротив кажутся двумя огромными пропастями. Несколько мгновений Лань Ванцзи стоит, застыв, как статуя, и Вэй Усянь понимает, что им совершенно не безопасно вот так стоять, но, разумеется, он не посмел бы поторопить ни словом, ни жестом. А потом, резко отмерев, Лань Ванцзи быстро отходит в сторону и делает едва уловимое движение головой, позволяя Вэй Усяню стремительно проскользнуть в комнату. И закрывает дверь за его спиной.

Они замирают друг напротив друга. Белое и чёрное. Лань Ванцзи в мягкой домашней одежде и со свободно, но аккуратно убранными волосами — и Вэй Усянь, растрёпанный, в джинсах и толстовке. Осознав этот факт, он хмыкает себе под нос. И, заведя руки за спину, улыбается.

— Ну… привет, что ли, Лань Чжань?

Лань Ванцзи снова стоит, не двигаясь. Бледный, слишком бледный даже для себя — статуэтка из дорогущего нефрита, а не человек. Потерянный, гораздо более худой, чем его помнит Вэй Усянь, осунувшийся, с отчётливыми тёмными кругами под глазами, с так сильно выступающими скулами, что их легко можно использовать в качестве канцелярского ножа. И тяжело, рвано, коротко втягивает воздух — кажется, будто он задыхается. Так же как Вэй Усянь совсем недавно задыхался в машине.

А потом, скопившись крупными каплями в уголках покрасневших глаз, по щекам его вдруг катятся слёзы.

— Эй, эй, эй, Лань Чжань, ты чего? — паникует Вэй Усянь, замахав руками. — Лань Чжань? Не плачь, пожалуйста, не надо плакать, Лань Чжань!

— Ванцзи… не будет, — тихо отзывается Лань Ванцзи.

Он вытирает слёзы рукавом, коротко и быстро, и снова смотрит — жадно, отчаянно, словно хочет без остатка поглотить одним только взглядом. Вэй Усянь чувствует, что проваливается в эти широко распахнутые, влажно блестящие золотистые глаза с огромными, заполнившими практически всю радужку зрачками. В них так много всего, что он в принципе удивлён, как его не убило прямо на месте.

Лань Ванцзи когда-то уже так смотрел?

Почему он этого никогда не замечал?

— Лань Чжань, — тихо произносит Вэй Усянь, осторожно разведя руки в стороны, — можно?

Чуть дрогнув плечами, Лань Ванцзи изумлённо моргает. Вэй Усянь впервые видит, чтобы он так отчётливо проявлял эмоции. И на секунду хочется сказать, что просто пошутил, потому что, в самом деле, Лань Ванцзи и объятия? Чего ещё выдумал. Тем более, он сейчас грязный, с улицы, а Лань Ванцзи чистый и аккуратный, словно с картинки — скорее всего, он готовился ко сну. Почему это вообще пришло Вэй Усяню в голову?

Наверное, потому что Лань Ванцзи буквально выглядит как человек, которого срочно жизненно необходимо обнять. Но это не значит, что он сам согласился бы.

А потом Лань Ванцзи вдруг кивает, тут же опустив взгляд, и мочки его ушей розовеют. Вэй Усянь, воспряв духом, с улыбкой делает шаг вперёд, сокращая расстояние между ними, и бережно, почти робко обнимает за плечи. Осторожно опускает ладони на спину — не надавливая, лишь едва-едва касаясь ткани одежды. Лань Сичэнь говорил, конечно, что спина Лань Ванцзи уже в порядке, но Вэй Усянь понимает — он не может судить в полной мере.

Лань Ванцзи заметно напрягается в его руках и часто, прерывисто дышит. Вэй Усянь уже хочет отстраниться обратно — может быть, Лань Ванцзи пожалел, что согласился, может быть, ему так совсем некомфортно — но тот вдруг, наоборот, сам подаётся вперёд и вцепляется пальцами в толстовку, натянув её. Его плечи мелко дрожат, он опускает голову, лбом уткнувшись в плечо, и кажется вдруг таким маленьким и хрупким в этих объятиях, словно и не выше на несколько сантиметров.

Секундой позже Вэй Усянь слышит тихий, сдавленный, всхлипывающий выдох, заглушённый плотной тканью одежды. То, с какой силой стучит его сердце, наверное, можно услышать на расстоянии многих десятков километров. Он никогда не видел Лань Ванцзи таким. Наверное, никто никогда не видел Лань Ванцзи таким, не считая Лань Сичэня.

Как ему вообще удалось пропустить в своей жизни человека, который настолько сильно волновался за него? Как удалось видеть с его стороны только ненависть?

— Вэй Ин, — выдыхает Лань Ванцзи, его голос наполнен таким облегчением, что у Вэй Усяня кружится голова, — вернулся.

— Ты обещал не плакать. Я же вернулся, а не умер.

— Ванцзи не плачет, — упрямо возражает Лань Ванцзи.

— Конечно, — улыбаясь и чувствуя, что у него самого чуть жжёт уголки глаз, произносит Вэй Усянь. — Не плачет.

Объятия ощущаются так правильно, словно он всю жизнь только и делал, что обнимал Лань Ванцзи. Словно этот человек когда-то подпускал его настолько близко. Словно не было двенадцати лет, когда Вэй Усянь бесполезно пытался подступиться к нему, пытался проломить толстенную ледяную стену, с которой не сравнятся даже айсберги где-нибудь в районе Арктики. Словно Лань Ванцзи не начал относительно доверять ему только после того, как они застряли вместе в пещере.

Теперь Вэй Усянь примерно знает, откуда айсберги. И откуда ледовитые тараканы, в этих айсбергах обитающие.

Они могли подружиться раньше, если бы?..

Поддавшись порыву, он осторожно проводит ладонью по дрожащей спине Лань Ванцзи, медленно, сверху вниз, чуть задевая волосы и иногда запутываясь в них пальцами. Так его раньше успокаивала янцзе. Почему-то кажется, что Лань Ванцзи тоже должно помочь.

Наверное, в какой-то момент он слишком увлекается и слишком сильно надавливает, потому что Лань Ванцзи вздрагивает под очередным прикосновением, глухо выдыхает и напрягается. Вэй Усянь тут же поспешно отстраняется. Лань Ванцзи отпускает его толстовку, кажется, неохотно, но всё же делает это. И опускает взгляд покрасневших глаз.

— Прости, Лань Чжань. Твоя спина… я забыл.

— Вэй Ин… знает? — Лань Ванцзи смотрит изумлённо и уязвимо.

— Мне сказал Сичэнь-гэ. Можешь винить его, если не должен был. — Вэй Усянь неловко зарывается пальцами в волосы на макушке. — Или, скорее меня.

— Нет. Ванцзи сделал выбор, — говорит Лань Ванцзи уверенно, мотнув головой. — Принял ответственность. Вэй Ин не виноват. Ванцзи сам решил, что должен делать. Защитить Вэй Ина было правильно. Игнорировать раньше — неправильно. Но Ванцзи боялся. Теперь не боится.

Вэй Усянь на секунду забывает напрочь, как дышать. Во-первых, ему хочется об стену убиться (или кого-то убить) из-за того, что Лань Ванцзи называет себя по имени, а не «я». В очередной раз хочется. Как и раньше. А во-вторых… нельзя просто так говорить такие вещи с таким серьёзным лицом! И такой интонацией! Как будто клятву верности приносит, как будто Вэй Усянь безумно важная персона. Аж мурашки по коже.

И вдруг он видит…

Что Лань Ванцзи улыбается.

Едва-едва заметно. Одними только уголками губ. Вэй Усянь в принципе никогда не видел, чтобы Лань Ванцзи улыбался, поэтому подобное зрелище едва повторно не выбивает из него дух. За сегодняшний вечер — да что там вечер, за последние минут пять или десять — он увидел больше, чем за всё время учёбы в школе. И совместного проживания в общежитии. И пребывания в пещере. Да вообще за их знакомство с Лань Ванцзи.

В дверь вдруг стучат.

Два длинных.

Вэй Усянь облегчённо выдыхает, даже не успев толком напугаться — но его всё равно будто ошпаривает кипятком от накатившего облегчения.

— Сюнчжан, — откликается Лань Ванцзи.

Лань Сичэнь немного приоткрывает дверь и, пройдя — проплыв облаком, в почти таком же домашнем костюме, как у брата — в комнату, тут же закрывает её за собой. С расслабленной улыбкой скользит взглядом по Вэй Усяню, смотрит на Лань Ванцзи. Почему-то не хмурится, хотя на бледном лице у того немного видно следы слёз — только улыбается ещё больше. И выглядит всё ещё немного измученным, но как будто сбросившим часть какого-то неимоверно тяжёлого груза. Наконец-то.

— Сюнчжан, — подаёт голос Лань Ванцзи. — Спасибо.

— Ты выглядишь счастливым, — замечает Лань Сичэнь. — Я рад этому.

Вэй Усянь всегда поражался умению Лань Сичэня различать настроение своего брата, потому что ну честное слово, подобное же невозможно. Хотя сейчас, наверное, он и сам может немного увидеть. Потому что это какое-то сияние, которое чуть ли не обволакивает его. Вэй Усянь даже представить не мог, что его появление настолько сильно способно кого-то осчастливить. Ну, кроме Цзян Чэна и янцзе, разве что. Но они другое.

Как хорошо, что он придумал эту авантюру и решился на неё. У самого узел в груди развязался немного.

— Я могу увезти тебя завтра рано утром, — говорит Лань Сичэнь. — Около пяти, когда дядя медитирует, прежде чем зайти к Ванцзи. Тебе нужно будет уходить очень быстро.

Вэй Усянь кивает. Конечно, ему очень смутно улыбается перспектива вставать к пяти утра (он даже не очень понимает, сколько сейчас вечера и сколько при таких условиях осталось спать), но достаточно уже и самой возможности увидеться с Лань Ванцзи, которой, вообще-то, могло не случиться вовсе. И он теперь уже уверен, что сумеет выдержать обратную дорогу. Его фобия сама должна его бояться.

— И я могу попробовать принести из своей комнаты дополнительный матрац, чтобы тебе было, где спать, — предлагает Лань Сичэнь. — Ещë один комплект постельного белья у Ванцзи есть.

— Нет нужды, — вдруг возражает Лань Ванцзи, качнув головой. — Кровать достаточно большая.

Вэй Усянь от неожиданности закашливается. И закрывает рот ладонью, захлёбываясь воздухом, чтобы быть как можно более тихим. Вряд ли кто-то из братьев Лань стал бы громко кашлять. Ещё явится их глава семейства. Куда Вэй Усянь будет деваться?

Но, боги, Лань Ванцзи же не серьёзно?

— Лань Чжань! — выпаливает он, обретя снова способность говорить. — Я могу поспать на полу!

— Вэй Ин не должен спать на полу, — возражает Лань Ванцзи. — Ночи холодные. Можно простудиться.

— Но я пинаюсь во сне!

— Это не помешает.

Он говорит с таким серьёзным выражением лица, словно не спать на одной кровати предлагает, а… да Вэй Усянь даже сформулировать не может! Он последний раз с кем-то так спал лет… в восемнадцать? После выпускного, на чужом доставшемся чудом диване. И этим кем-то был Цзян Чэн. Нет, Вэй Усянь, в принципе, не то чтобы против, но… Лань Ванцзи и правда готов позволить ему нарушить своё личное пространство прям настолько? Это точно Лань Ванцзи? Его не подменили? Нет?

— Пожалуй, я оставлю вас. — Лань Сичэнь, предатель, тихо смеётся, прикрыв улыбку краем рукава домашней рубашки. — Спокойной ночи, Ванцзи. Спокойной ночи, Усянь-ди.

— Спокойной ночи, сюнчжан, — отзывается Лань Ванцзи.

Себя Вэй Усянь ощущает не вполне в состоянии, чтобы дать ответ.

В любом случае... пожалуй, он построит баррикаду из одеяла.