Лань Сичэнь замечает в поведении Вэй Усяня что-то странное.

И нет, это заключается не в том, что он чуть ли не караулит Лань Сичэня в блоке, переживая и желая узнать, что случилось с Лань Ванцзи, а когда узнаёт — хочет увидеться с ним. Не в том, что сам предлагает ехать на машине — Цзян Чэн говорил, что Вэй Усянь боится, что у него случаются настоящие панические атаки, и это просто какой-то немыслимый подвиг.

Подвиг, который заставляет Лань Сичэня сдаться и нарушить, наверное, разом целую тысячу запретов дяди.

Однако дело в чём-то другом. Лань Сичэнь пока не понимает, в чём именно, но это как крошечная соринка в глазу, которую едва-едва чувствуешь и можно игнорировать, но всё равно хочется убрать. Вэй Усянь ведёт себя, вроде бы, как обычно, в нём как будто даже ничего не изменилось после комы, но Лань Сичэня что-то едва уловимо беспокоит. Даже когда он выходит из комнаты брата, оставляя их вдвоём, его не покидает ощущение маленькой упущенной детали.

Но он наконец-то может выдохнуть спокойно.

Последние два месяца стали настоящим испытанием. Для его выдержки, для его нервов, для его эмоций, которые каждый день подхватывали, как на качелях, и угрожали рано или поздно сбросить с высоты наземь. Лань Сичэнь не знает, насколько тлеющей была в нём любовь к дяде с момента, как слёг отец — но теперь её, кажется, не осталось вовсе. Она изошла искрами, подобно бенгальскому огню, и потухла.

Да, он ожидал, что дяде не понравится поступок брата. Потому что, в отличие от самого Лань Сичэня, обошедшегося талисманами, о которых даже никто не распространялся, Лань Ванцзи позволил себе ударить Вэнь Чао и его двоюродного брата. Он настолько сильно волновался за Вэй Усяня, что контроль, который дядя так тщательно взращивал в них обоих, но особенно в Лань Ванцзи, был сорван. И он даже не отрицал этого на допросе.

«Ванцзи не превысил мер необходимой самообороны».

В самом деле, не превысил.

Но дядя проигнорировал этот факт. Тридцать три удара розгами… На спине Лань Ванцзи живого места не осталось. Когда только-только закончилось наказание, он едва мог стоять — хоть и сделал это, гордо выпрямившись и не менее гордо глядя дяде в лицо. А спустя несколько часов, ближе к ночи, полностью проявились синяки. Вся кожа от лопаток и до поясницы была покрыта красно-лиловыми разводами. Лань Ванцзи с трудом мог лежать даже на боку, но упорно терпел боль.

Как и всегда.

В тот день, в то первое воскресенье декабря Лань Сичэнь понял, что здание на окраине Сяньчэна перестало быть его домом. Он не хотел здесь оставаться. Он даже предложил Лань Ванцзи улучить момент наутро и уехать вместе, чтобы больше никогда не вернуться. Но брат сам упрямо заявил, что примет возложенное на него наказание. Потому что он поступил правильно и не станет никуда уходить — ведь это выглядело бы так, словно он признаёт вину и пытается сбежать.

Только по этой причине Лань Сичэнь всё ещё не разорвал полностью связи с дядей. Иначе отыграется на брате. Его выходные по сей день проходят одинаково: он приезжает в субботу после занятий по заклинательству, передаёт Лань Ванцзи задания от преподавателей, проверяет его самочувствие, проводит в доме ночь и наутро уезжает обратно в общежитие. И сердце разрывается оттого, что там, за закрытыми дверями, он оставляет собственного брата в одиночестве, в стерильно убранной комнате.

Сейчас ещё немного проще. Когда его спина зажила. Раньше Лань Сичэнь каждый раз чувствовал, что у него остаётся дыра в груди, рубленая рана, стоит только сесть в машину и выехать в переулок. И эта рана не заживала, кровоточила всё время, пока он находился в общежитии.

Однако ещё существовал Цзян Чэн. Цзян Чэн, которому было плохо не меньше, который ходил чернее тучи и лишь делал вид, что он в порядке. Лань Сичэнь прекрасно понимал, что на самом деле ничего не в порядке и что должен быть рядом с ним, должен поддерживать в непростой период, пока Вэй Усянь находится в коме. Потому что непонятно, что с ним, непонятно, проснётся ли он, непонятно, получит ли Вэнь Чао полагающееся наказание.

Приходилось задвигать собственные переживания в дальний угол истекающей кровью души и каждый вечер, десять дней подряд, проводить с ним. Не то чтобы это было морально затратно. Наоборот, Лань Сичэню самому становилось легче, если он был не один в комнате. Не так давили стены, не так оглушала тишина. Прямо как во время практики. Только в этот раз — хуже. Как новый, более широкий виток спирали поверх предыдущего.

Он сам почти не говорил. Чаще это делал Цзян Чэн. Долго, яростно, отчаянно, уткнувшись в его колени — о том, как боится, о том, как не может смотреть на слёзы Цзян Яньли и на безжизненное лицо Вэй Усяня, опутанного трубками и проводами. А потом затихал, позволяя касаться, гладить по спине, перебирать волосы. Был таким уязвимым. Таким потерянным. Его хотелось защитить от боли, которая обрушилась на плечи.

Лань Сичэнь помнит, как единственный раз позволил проявить эмоции себе. Он вымотался и был разгневан поведением полицейских после второго допроса настолько, что с губ его сорвались слова, которые не срывались оттуда ни разу за двадцать два года. Словно после того, как он морально отказался от дяди и своей связи с ним, один за другим начали слетать предохранители, которые он не успел доломать.

И… Лань Сичэнь очень хотел бы рассказать. О том, что случилось с братом. О своих переживаниях. Но слова застревали на полпути к языку каждый раз, когда он пытался — потому что как отреагирует Цзян Чэн? Лань Сичэнь прекрасно понимал, что избивать собственных племянников — ненормально, что придумывать правила на ходу — ненормально, и не воспринимал это, подобно брату, как должное. Понимал, что Цзян Чэн может отнестись слишком остро, и с его тягой к справедливости…

Лань Сичэнь просто боялся, что дойдёт до дяди. И тогда неизвестно, что он сделает и с ним самим, и — тем более — с Лань Ванцзи.

Позже, когда Вэй Усянь пришёл в себя, Лань Сичэнь и вовсе стал уходить в свою комнату, запираясь. Ведь Цзян Чэну морально стало легче, а состояние Лань Сичэня не изменилось. Он по-прежнему был полон боли, обиды на дядю и беспокойства за брата. Только теперь приходилось перемалывать это всё в одиночестве. Он был рад за Цзян Чэна и не хотел… нагружать его своими проблемами, накрывать копящейся внутри липкой удушающей чернотой и мучить ею.

Лань Ванцзи настолько сильно переживал, что почти не ел и только медитировал целыми днями. Он не говорил об этом, разумеется, но Лань Сичэнь прекрасно видел, когда приезжал — и нетронутые тарелки, и то, как брат заметно похудел. Каждый раз первым, что Лань Сичэнь слышал, входя к нему, был вопрос о состоянии Вэй Усяня. Пока тот лежал в коме, Лань Ванцзи был похож на иссушенный цветок с перерезанными корнями. Когда очнулся — стало немного лучше. Но лишь немного.

Не заметить, насколько сильно Лань Ванцзи страдает из-за невозможности увидеть Вэй Усяня, было проблематично. Но ему запрещалось выходить из комнаты — дядя даже еду приносил туда (к счастью, там хотя бы есть отдельный санузел). Запрещалось пользоваться телефоном, так что в течение учебной недели Лань Сичэнь даже не мог позвонить или написать и поинтересоваться, как дела. Только тетради и учебники. Только ноутбук с заблокированными мессенджерами для выполнения заданий и отчётов перед преподавателями.

Лань Ванцзи даже зачёты сдавал дистанционно. И экзамены потом после каникул — на которые Лань Сичэнь приехал домой только потому, что не хотел оставлять его одного. Дядя каким-то способом получил справку для деканата и договорился насчёт особой формы.

Положение дел с каждым днём всё больше и больше угнетало. Лань Сичэнь чувствовал, что рассыпается, и кое-как держал себя в руках. Он даже не смог испытать удовлетворения от того, что Вэнь Чао наконец оказался за решёткой. Снова пришлось врать, что у Лань Ванцзи нервный срыв. Он ненавидел врать, особенно Цзян Чэну, видя недоверие в его глазах, но так было нужно. И так велел дядя — хотя одно из его правил гласило, что врать запрещено.

Впрочем, нарушать свои же придуманные правила было вполне в его стиле. Лань Сичэнь уже не первый раз сталкивался с подобным.

А через несколько дней после суда Цзян Чэн вдруг решительно и бесцеремонно проскользнул за ним в комнату до того, как Лань Сичэнь сумел закрыть дверь. И задал вопрос в лоб. Просто взял и задал. А Лань Сичэнь… впервые за месяц не смог уйти от ответа, потому что беспокойство в чужих глазах накрыло его и поглотило с головой. Чернота выплеснулась наружу и разлилась по комнате, пачкая пол, стены и мебель.

Цзян Чэн сначала остолбенел, опешив. А потом так кричал. Он был в ярости, настоящей ярости, как будто это его родственник, а не чужой. Лань Сичэнь, сжав его руки, очень сильно попросил быть потише. Попросил никому больше не говорить и никуда не вмешиваться. Взгляд Цзян Чэна горел, пульсировал готовой взорваться сверхновой изнутри — но он, прерывисто выдохнув, пообещал молчать. И Лань Сичэня затопило благодарностью к нему.

А потом пришлось рассказать ещё и Вэй Усяню. В своей настойчивости он почти такой же, как Цзян Чэн. Даром, что они не родные братья.

Лань Сичэнь ни на секунду не пожалел. Его брат вчера вечером впервые за два месяца ожил, наполнился до краёв концентрированным, ярчайшим светом, такой счастливый, такой сияющий, и глаза его влажно блестели — но от счастья. Для него важна была эта встреча с Вэй Усянем. С Вэй Усянем, который отважился перебороть фобию, чтобы увидеться. Ехал, завязав себе глаза, дрожа всем телом, а потом ещё долго приходил в себя, но всё же сделал это.

Его поступком Лань Сичэнь был поражён не меньше, чем смелым согласием Лань Ванцзи на наказание, во время которого, казалось, избивают его самого. То, что кто-то ещё настолько сильно ценит Лань Ванцзи, отозвалось живительным теплом в груди, зарастило рану, и даже страх, что дядя обнаружит авантюру, которую они затеяли, отступил.

С утра Вэй Усянь выглядит не очень хорошо. Он отговаривается тем, что спал меньше пяти часов, и поэтому ощущает себя «как варёный овощ», но Лань Сичэнь… подозревает подвох. Вэй Усянь точно не сонный. Вэй Усянь измученный. Выражение лица у него такое, словно ему плохо, но он очень пытается это скрыть. Двигается скованно, будто каждое движение причиняет боль, разговаривает экспрессивнее и торопливее обычного — пытается показать, что всё в порядке.

Лань Ванцзи, может быть, не видит. У него есть некоторые проблемы с эмоциональным интеллектом. Из-за дяди. Зато видит Лань Сичэнь. И почти неуловимое чувство, всё время преследовавшее его, чувство, что что-то не так, что есть всё же маленькая мешающая соринка, только усиливается.

Уезжать приходится быстро, пока дядя не закончил утреннюю медитацию и не направился в комнату. Вэй Усянь и брат, которым в эту ночь пришлось спать на одной кровати (разделив половины валиком из одеяла, как замечает Лань Сичэнь) обнимаются на прощание, долго, словно собираются расстаться навсегда. Вэй Усянь неловко пропускает между пальцев пряди убранных в хвост волос Лань Ванцзи, и Лань Сичэнь счастлив, видя, что брат кому-то позволяет вот так прикасаться к себе.

Он не знает, когда дядя одумается и отменит это пребывание взаперти, потому что брат никогда, абсолютно никогда не скажет ему, что был виноват. Он не считает, что виноват. И Лань Сичэнь тоже не считает. Дяде не на руку постоянно держать Лань Ванцзи на домашнем аресте, потому что он слишком заботится о репутации семьи, а Лань Ванцзи и так пришлось сдавать экзамены дистанционно. Только потому, что преподаватели пошли ему навстречу, как одному из лучших студентов.

Однако пока Лань Ванцзи всё ещё под замком.

Иногда Лань Сичэнь думает, что дядя провалился на десять веков назад, а дорогу назад потерял.

Вэй Усянь продолжает вести себя немного странно, хотя, на первый взгляд, повторяется ровно то же самое, что было вчера. Он завязывает глаза, Лань Сичэнь осторожно усаживает его и пристёгивает. Потом всю дорогу обеспокоенно наблюдает в зеркало заднего вида, как Вэй Усянь сжимает пальцами край сиденья и дрожит. Потом позволяет какое-то время цепляться за себя, когда они оказываются на парковке, и Лань Сичэнь помогает ему выбраться из салона.

Но Вэй Усянь действительно гораздо более скован, чем вчера. И, наверное, думает, что это незаметно. Лань Сичэнь… тактично предпочитает не спрашивать, но его гложет, сворачивается скользким червём тревога: что, если не до конца восстановившийся организм Вэй Усяня не выдержал нагрузки, и плохо ему сейчас потому, что Лань Сичэнь не отговорил? Не отказался, не переубедил, более того, добился разрешения ещё и Цзян Чэна с Цзян Яньли.

Счастье брата стоит жертв, но не таких. Лань Сичэнь всё-таки надеется, что не навредил Вэй Усяню слишком сильно своим выбором.

Утром морозно и темно, воздух хрусткий, как стекло, и им неожиданно трудно дышать. В общежитие, к счастью, начинают пускать с шести часов, так что проходят они беспрепятственно. На закономерный вопрос сонного охранника, где пропадали ночью, Вэй Усянь довольно воодушевлённо отвечает, что задержались в клубе и ночевали в отеле. Охранник окидывает Лань Сичэня таким взглядом, что тот едва сдерживается, чтобы не закрыть лицо ладонью.

Слухи о том, что старший отпрыск семьи Лань способен ходить по клубам, вероятно, разлетятся даже быстрее, чем он может предположить. И наверняка дойдёт до дяди. Впрочем, Лань Сичэня уже мало интересует. Когда они поднимаются по лестнице и идут по коридору, он держится позади Вэй Усяня и внимательно наблюдает за ним. Всё та же неловкость в движениях. И медленная, несвойственная ему походка.

Ему ведь не может просто казаться, верно?

— Ну что ж, — с широкой улыбкой говорит Вэй Усянь уже в блоке. — Сичэнь-гэ, спасибо тебе огро…

Посередине фразы он вдруг сгибается пополам.

Хватается за живот и, вскрикнув, даже опускается на одно колено. Лань Сичэня опаляет паникой: ему не показалось, что Вэй Усяню было плохо, он не зря подозревал, что что-то не в порядке. Его первый порыв — сесть рядом и попытаться передать ци, но он вовремя вспоминает, что делать это нельзя ни в коем случае. Только не с его повреждёнными ядом меридианами.

Лань Сичэнь бросается к двери двести пятой комнаты и стучит в неё так, как никогда в жизни не стучал. Громко. Отчаянно. В блоке всё равно больше никого нет, а Вэй Усянь корчится от боли, согнувшись на полу. На его лбу, не закрытом шапкой, выступает пот, губы белеют — всё лицо становится похоже на лист бумаги, и он рвано хватает ртом воздух, с отчаянием глядя на Лань Сичэня.

Не нужно было позволять ему ехать!

Через бесконечное время на пороге появляются Хуа Чэн и Цзян Чэн — оба растрёпанные, непроснувшиеся, в одежде для сна. Лань Сичэню кажется, что к этому моменту он успел получить несколько искажений подряд, голова кружится, в висках оглушительно бьётся обезумевший пульс. Ещё до того, как они успели задать хоть один вопрос, он на негнущихся ногах отступает в сторону и дрогнувшей рукой указывает на Вэй Усяня. Только рукой — горло пережало спазмом.

Раздражённое выражение лица Цзян Чэна мгновенно сменяется испуганным. Нет, не так. Он в ужасе, тоже моментально бледнеет и порывается броситься к Вэй Усяню, но Хуа Чэн неожиданно опережает его, остановив взмахом ладони и со скоростью звука, света, чего угодно просочившись в полуоткрытую дверь. Быстро хватает Вэй Усяня за руки, втаскивает в комнату и усаживает его на пол, придерживая спину.

Лань Сичэнь, чувствуя, как сердце стучит в горле, закрывает дверь и застывает на пороге. Рядом с ним Цзян Чэн превращается в статую самого себя, только шумное дыхание выдаёт в нём человека из плоти и крови. Он не смотрит на Лань Сичэня, обезумевший взгляд его прикован к Вэй Усяню, тело напряжено до предела, руки сжаты в кулаки — тетива, которая того и гляди сорвётся.

Пальцы холодеют. Лань Сичэнь сжимает их и сам сжимается, переполняясь чувством вины. Он должен был отказать. Он должен был подумать о том, что Вэй Усяню не безопасно делать подобное. Ведь это, именно это и было странным, именно это не давало ему покоя, а он так и не понял! И сейчас не может даже прикоснуться к Цзян Чэну, потому что не имеет права на прикосновение.

— Чэн-гэ… — выдавливает вдруг Вэй Усянь. — Не надо… здесь…

— Нет у нас времени на «не надо», — отрезает Хуа Чэн, быстро расстёгивая и стаскивая с него куртку. От шапки он уже в какой-то момент успел избавиться. — Выдохни и выпрямись. Живо.

Куртка летит в дальний угол комнаты. Вэй Усянь пытается отвести плечи назад, но тут же съёживается снова с дрожащим коротким стоном. Его ноги сейчас полускрещены, ладони прижаты к животу, спина выгибается дугой, почти невозможно для живого человека. Цзян Чэн дёргается, но Хуа Чэн снова останавливает его коротким взмахом, посмотрев так, что будь его глаза способны промораживать насквозь — непременно сделали бы это.

— Выдохни и выпрямись!

Лань Сичэня его жёсткий, хлёсткий тон даже пугает. В это мгновение в Хуа Чэне вспыхивает, как фитиль, та самая энергетика Алого бедствия, которую он почти никогда не показывает перед теми, с кем общается достаточно близко. И становится понятно, почему те, кто с ней сталкивался, боятся его.

— Что с ним происходит? — спрашивает Лань Сичэнь, хрипло, с трудом выдавив слова из пересохшего горла.

Цзян Чэн резко поворачивает голову в его сторону, словно только сейчас осознав, что Лань Сичэнь тоже находится в комнате и стоит прямо рядом с ним. Они сталкиваются взглядами, и, моргнув, Цзян Чэн тут же отворачивается. Чувство вины захлёстывает ещё сильнее. Он не хочет даже смотреть.

Хуа Чэн не отвечает. Сам дёрнув Вэй Усяня за плечи, он насильно заставляет его выпрямить спину и опускает ладони на лопатки, странно складывая их. Не совсем так, как для передачи ци, одну поверх другой, словно хочет проделать что-то вроде сердечно-лёгочной реанимации, только почему-то сзади. Вэй Усяня бьёт крупной дрожью, он сведёнными судорогой пальцами царапает пол и так сильно сжимает зубы, что отчётливо проступают желваки.

Но… как Хуа Чэн может передавать ему ци? Станет ведь только хуже!

— Что ты хочешь сделать? — выпаливает Цзян Чэн. — Чэн-гэ, ты… он же светлый заклинатель, ты…

— Не. Мешай. Стой там, где стоишь.

Через мгновение комнату заполняет такая концентрация тёмной ци, будто Хуа Чэн выплёскивает из собственного тела всю, которая там в принципе существует. И будто не в меридианы Вэй Усяня, а в окружающее пространство, так, что её можно зачерпывать прямо ладонями. Лань Сичэнь сосредотачивается на работе собственного ядра, чтобы не дать чужеродной ци навредить ему, уши закладывает гул пульсирующей крови. Он не чувствовал подобного, даже когда убивал тварей. Ни разу.

Но как же Вэй Усянь? Его меридианы…

— Забирай себе! — резко, на выдохе велит Хуа Чэн. — Я не в воздух её отдаю, забирай! Быстрее!

Раскрыв рот в беззвучном крике, Вэй Усянь с хрустом позвонков прогибается назад — и вдруг ци, кружащаяся в воздухе, пропитывающая его, как чернила бумагу, втягивается в его тело. Лань Сичэнь почти физически видит, как её потоки засасываются его меридианами, стремительно, словно внутри Вэй Усяня открылась воронка, водоворот. И — поразительно — с каждой секундой он дышит всё легче.

Ему становится лучше. От тёмной ци. Лань Сичэнь понимает, что он абсолютно ничего не понимает.

Вэй Усянь судорожно втягивает воздух. Его лицо прямо на глазах снова приобретает нормальный цвет, мышцы расслабляются, хотя по телу всё ещё прокатываются судороги. Хуа Чэн чуть проворачивает ладони, ставя их вертикально на лопатки — и теперь это гораздо больше похоже на обычный процесс вливания. А до этого… он словно пытался окатить Вэй Усяня из ведра. Но тот принял. Всё, что ему дали. Как подобное возможно?

Цзян Чэн на абсолютно том же месте и в абсолютно той же позе, что и всё время, его зрачки расширены от шока, и Лань Сичэнь чувствует острую, с ног до головы прошивающую потребность извиниться хотя бы сейчас. Пока ему хватает сил и решимости.

— А-Чэн, — тихо произносит Лань Сичэнь, осторожно, невесомо коснувшись его плеча. — Прости меня. Я не уследил.

— Что? — Цзян Чэн дёргается от его слов, как от удара, и поворачивается, растерянный и ошеломлённый. — Ты-то тут причём вообще? Забей. Я бы больше хотел знать… — Он смотрит на Хуа Чэна с Вэй Усянем, и глаза его пылают. — Что здесь, демоны вас дери, происходит?!

Лань Сичэня окатывает непрошенным облегчением.

Цзян Чэн не злится на него.

Хуа Чэн убирает ладони со спины Вэй Усяня и тут же обессиленно откидывается назад, подставляя руки как опору. Он прикрывает глаза и протяжно, тяжело выдыхает. Облизывает губы. Лань Сичэнь смотрит на него, вымотанного, всё ещё непривычно растрёпанного после сна — обычно Хуа Чэн выглядит идеально, как модель, сошедшая с обложки журнала. На Вэй Усяня, который испуганно оглядывается на них с Цзян Чэном и тут же отводит взгляд, словно совершил что-то непростительное.

— Ну как, сам объяснишь им, или это придётся сделать мне? — устало спрашивает Хуа Чэн, не открывая глаз.

Вэй Усянь поджимает губы. Молчит. А потом медленно поднимается на ноги, в то время как Хуа Чэн остаётся сидеть на полу, скрестив ноги и поддерживая собственный вес руками. В голове Лань Сичэня так много вопросов, что они путаются, сливаются в один большой клубок, в котором трудно различить отдельные слова и мысли. Цзян Чэн чуть смещается ближе к нему, их плечи соприкасаются, и это даёт небольшую точку опоры.

Шумное прерывистое дыхание Цзян Чэна оглушает.

Его плечи мелко дрожат, и Лань Сичэнь всё-таки касается его руки в слабом жесте поддержки.

Качнувшись, Вэй Усянь подходит к Цзян Чэну. Молча. С серьёзным выражением лица, с напряжённо поджатыми губами. Останавливается ровно в шаге, бросает быстрый взгляд на Лань Сичэня, испуганный, скользящий, полный сомнения. Но потом протягивает руку запястьем вверх. Цзян Чэн, и так растерянный, смотрит на неё, как на что-то невероятное. Лань Сичэнь невольно отмечает, как тонко сейчас запястье Вэй Усяня и как отчётливо проступают тёмно-синие, почти чёрные вены.

— Прослушай мои меридианы, — говорит Вэй Усянь.

— Зачем?

— Просто прослушай. Я тебе не позволял всё время. Сделай это.

Цзян Чэн, помедлив, прижимает пальцы свободной руки — той, которой не касается Лань Сичэнь — к нужной точке на запястье. Прикрывает веки, сосредотачиваясь. А спустя несколько мгновений вдруг распахивает глаза, ошеломлённо приоткрывает рот и поднимает на Вэй Усяня треснувший, мечущийся взгляд. Тот не смотрит в ответ. Всё его внимание сосредоточено не то на линиях пола, не то на собственной обуви. Конечно же, никто не снял с него уличные ботинки.

Лань Сичэнь сжимает пальцы сильнее. Что мог почувствовать Цзян Чэн, чтобы так отреагировать? Почему Вэй Усяню смогла помочь тёмная ци, почему не довела до искажения, хотя должна была? Почему он чувствовал себя плохо? Вопросов слишком много, но Лань Сичэнь не отваживается задать ни один из них. Это не его разговор. Всё, что он может — быть рядом.

— Они… почти здоровые, — непонимающе выдыхает Цзян Чэн.

Здоровые?..

В выписке Вэй Усяня ведь говорилось совершенно обратное. По словам Цзян Чэна, ему запретили пока пользоваться духовными практиками, любыми, кроме самых простых медитаций, и он должен раз в неделю приходить на реабилитационную терапию, потому что меридианам ещё предстоит восстановление ещё как минимум в течение месяца. И то, никто не гарантирует, что он сможет управлять ци в той же степени, что умел раньше.

Но теперь, оказывается, никакая реабилитация ему уже не нужна? Доктор Вэнь Цин ошиблась? Настолько ошиблась?

— Почти. Да, — отзывается Вэй Усянь. — Кое-где ещё есть… повреждения. Но так. Несильные.

— Но почему ты тогда не пользуешься духовными силами? — выпаливает Цзян Чэн. — Я думал, у тебя всё плохо… и доктор Вэнь говорила, что всё плохо!

Вместо ответа Вэй Усянь вдруг перехватывает его запястье и молча тянет вниз, припечатывая ладонь к собственному животу чуть ниже пупка. Цзян Чэн вздрагивает, пытается вырвать руку, но Вэй Усянь сжимает её так крепко, что видно, как у него белеют костяшки. Он слегка качается, плечи слабо подрагивают, но, кажется, это мало его волнует.

— Что ты…

— Тише, — произносит Вэй Усянь почти шёпотом, так и не подняв взгляд. — Что чувствуешь?

Цзян Чэн сводит брови к переносице. Хмурится. Чуть наклоняет голову в сторону — у него есть такая привычка, когда он напряжённо думает. И тут, вырвав руку, отшатывается от Вэй Усяня с таким взглядом, словно увидел перед собой призрака. Лань Сичэню приходится придержать его за плечи, чтобы помочь устоять, потому что Цзян Чэн спотыкается о коврик у двери и о собственные ноги и едва не падает.

— Там… там пусто, — выговаривает он побелевшими губами. Зрачки мечутся из стороны в сторону. — То есть, не совсем пусто, но там… там комок тёмной ци. Светлой нет. Ядра… нет.

— Верно, — глухо, ровно говорит Вэй Усянь, будто рассуждая о погоде за окном. — Мне его сожгло тем ядом. Совсем. Меридианы просто повредило, а ядро… уничтожило. Вэнь Цин сказала, что его невозможно восстановить. Я попросил её никому больше не говорить. И в выписке указать что-то связанное с меридианами.

Лань Сичэня прошибает холодным потом.

Всё это время… у Вэй Усяня не было ядра. Он знал об этом, знал, что больше никогда не сумеет пользоваться светлой ци, он существовал с этим знанием, самым ужасным для любого заклинателя, особенно такого сильного. Точно знал. Невозможно не почувствовать любые, даже малейшие изменения, касающиеся духовных сил, а исчезновение ядра… И он ведь даже виду не подавал.

Цзян Чэн очень долго смотрит на него, а потом вдруг крупно вздрагивает. И в порыве накрывает, сжимает почти до хруста одну из рук Лань Сичэня, придерживающих его за плечи. Лань Сичэнь игнорирует. Не настолько больно, чтобы он обращал внимание. Если Цзян Чэну сейчас нужно, пусть делает с ним, что хочет.

— Ты!.. — голос Цзян Чэна дрожит, и Лань Сичэню страшно это слышать. — Когда ты толкнул меня, ты… Ты знал!

— Не то чтобы знал, — возражает Вэй Усянь. — Я просто догадывался, что там дрянь. Даже несмотря на их заверения. И что отказываться нельзя, но тебе это пить ни в коем случае не надо, потому что хоть один из нас должен остаться в порядке. Гораздо лучше, если бы это был ты.

— Демоны тебя дери, почему ты ничего не сказал, когда очнулся?! У тебя ядро сожгло, а ты молчал! Я думал, что всё нормально, что ты подлечишь меридианы, и…

— А тебе надо было это слышать? Зачем? Чтобы ещё больше переживать за меня, когда я только-только того света избежал? — горько отзывается Вэй Усянь. — Я почти сразу придумал, что могу очень быстро взрастить тёмное. Потом придумал, что сделаю это с помощью Хуа Чэна. Я попросил его приходить ко мне в больницу месяц назад. Он насильно расширил мои меридианы — второй ряд — а сейчас помогает создавать новое ядро. Это больно, да. Но у меня нет другого выбора.

— Но, — подаёт голос Лань Сичэнь, — тебе ведь пришлось бы объяснять, почему ты перешёл на использование другого вида ци.

— Конечно. Я знаю, — кивает Вэй Усянь. — Я просто попросил бы Вэнь Цин написать, что… что меридианы для светлой ци восстановить так и не удалось, например. И что я использовал вторую возможность. Ну, повезло с генетикой. Бывает.

Волна глухой ярости вздымается внутри Лань Сичэня. Он чувствует, как начинает трясти Цзян Чэна под его ладонями, как сильнее смыкаются пальцы — и снова игнорирует боль. Вэнь Чао явно знал, какой именно яд он использует. А если бы у Вэй Усяня не было этой редкой мутации? Если бы Цзян Чэн тоже выпил вино, и его ядро точно так же оказалось уничтожено? Для заклинателя нет ничего хуже потери духовных сил.

Лань Сичэню страшно представить, как он сам бы себя чувствовал, узнав, что его ядро разрушено. От одной только мысли об этом темнеет в глазах. А Цзян Чэн… Для него заклинательство — вся жизнь, и у него, в отличие от Вэй Усяня, не осталось бы ни малейшего шанса к нему вернуться. Лань Сичэнь не уверен, что удалось бы вытащить Цзян Чэна из отчаяния, в которое он наверняка бы провалился от такой… новости.

Даже не зная, насколько сильный яд в бокале, Вэй Усянь, не раздумывая, выпил сам и не дал выпить Цзян Чэну. Не показывал, что случилось, находил в себе силы улыбаться, шутить, рваться к восстановлению. Придумал способ вернуться к духовным практикам. Существует сейчас с постоянной болью, приспосабливаясь к использованию другого вида ци. Лань Сичэнь невероятно восхищается подобной выдержкой.

Это даже выше уровня, который так старательно взращивал в них с братом дядя.

— Есть специальная техника. Нам говорили про неё на занятиях, — впервые подаёт голос Хуа Чэн. Он всё ещё сидит на полу с закрытыми глазами, глубоко дыша. — При избыточном поступлении ци извне можно создать ядро в короткие сроки. Но, пока оно не оформится, тело будет страдать от постоянных перегрузок. Я предупреждал его. Он проигнорировал. Мне не жалко, я быстро восстанавливаюсь, когда отдаю. Ему же хуже.

— Потому что мне нельзя не быть заклинателем! Хоть светлым, хоть тёмным, хоть каким-нибудь! — выпаливает Вэй Усянь, поворачиваясь к нему. — Если бы Вэнь Цин сразу написала, что ядро сожгло, мне бы вообще даже времени на формирование второго никто не дал бы. Сразу вычеркнули бы, перевели на обычное обучение, и дело с концом! Разрушенное ядро — это всё, клеймо. С меридианами ещё возятся, а с ядром — нет! Мне повезло, что у меня параллельный ряд, хоть шанс есть, иначе…

— Что «иначе»? — порывисто спрашивает Цзян Чэн, хватая его за рукав.

Вэй Усянь вздрагивает. Впервые за весь разговор он поднимает взгляд. Дикий, раненый, как у загнанного в угол зверя. Его глаза, тёмно-серые, почти свинцового оттенка, влажно блестят и похожи на небо перед дождём, которое вот-вот изойдёт ливнем. Он весь сжимается, втягивает голову в плечи, царапает собственное плечо над сомкнутыми на ткани пальцами Цзян Чэна. Как будто ждёт осуждения и хочет спрятаться.

Но за что? За смелость? За самоотверженность? За упорство? За заботу о тех, кого он любит? Его можно упрекнуть разве что в безрассудстве и молчании, но всё остальное перекрывает их. Лань Сичэнь искренне не понимает, за что можно осуждать такого человека, как Вэй Усянь, в такой ситуации, которая с ним произошла.

— Так ведь янму… — Вэй Усянь неровно усмехается. — Янму вышвырнет меня из дома, если я потеряю духовные силы. Мне нельзя. А тебя я толкнул, потому что тебе тем более нельзя, ты наследник семьи, и…

— Идиот! — восклицает Цзян Чэн, перебивая. — Какой же ты идиот! Мне главное, что ты остался жив! Мне плевать, заклинатель ты или нет, ты мой брат, и, если бы даже мама от тебя отказалась, я бы сам из дома к демонам ушёл, и сестра бы ушла, кусок ты дурака! Но она бы не отказалась. Она приняла тебя. Никогда больше так думать не смей! И молчать тоже! Хочешь — формируй своё тёмное ядро, сколько угодно, но говори об этом!

— Ты… не против? — в глазах Вэй Усяня мерцает что-то хрупкое. Лань Сичэню становится почти больно, потому что он вдруг узнаёт в этой маленькой эмоции собственного брата, не доверяющего миру вокруг. Он никогда не думал, что внутри Вэй Усяня тоже такой крошечный испуганный человечек, боящийся чужого осуждения.

— Да с какой стати я должен быть против? — возмущается Цзян Чэн. — Я буду очень сильно против, если ты умрёшь в процессе! Если станешь защищать меня, жертвуя собой! Если о том, что у тебя ядра больше нет, будет знать даже Хуа Чэн, но не я! Зачем я тебе нужен? Чтоб чувства мои беречь? Чтобы думать, что я сахарный, и от твоих проблем растаю? Ты моя семья! Я должен знать, что с тобой происходит! Я, а не кто-то там посторонний, понимаешь?

— Цзян Чэн. Я… ты… — выдавливает Вэй Усянь. — Спасибо, Цзян Чэн. Спасибо.

Выскользнув из-под рук Лань Сичэня, Цзян Чэн делает решительный шаг вперёд. И сначала даёт Вэй Усяню подзатыльник, а потом крепко обнимает. Хуа Чэн, приоткрыв один глаз, смотрит в их сторону устало и лениво, изображая из себя часть окружающей обстановки. Он — без сомнений — тоже заслуживает уважения за то, какую сложную работу проделал всего за месяц. За столь короткий срок помочь почти взрослому заклинателю с нуля сформировать хотя бы сгусток ци на месте будущего ядра — просто невероятно.

Вэй Усянь, уткнувшийся в грудь Цзян Чэна лицом, подрагивает плечами и прерывисто втягивает воздух.

Лань Сичэнь, чувствуя, как в уголках глаз предательски жжёт, а в груди пульсирует огромный горячий шар, очень тихо выходит в коридор блока, чтобы не быть лишним в этом моменте между ними.