Лань Ванцзи очень давно не выходил за пределы своей комнаты.

Своей. Хотя обычно дядя говорит, что в этом доме нет ничего, что принадлежало бы ему и брату, что всё окружающее их просто данность, пока они здесь живут. Но комната — его. Здесь вещи Лань Ванцзи. Здесь его воспоминания. Здесь путы самоконтроля, которые он повредил — ещё совсем немного, ещё недостаточно, чтобы освободиться — и заставил с оглушающим дробным звоном упасть на пол.

Светлые стены, светлый пол, светлый потолок. Узкая дверь слева, ведущая в санузел. Без единой складки заправленная постель. Шкаф с книгами, стоящими в строгом порядке. Рабочий стол с ноутбуком и небольшим органайзером — точно таким же, как в общежитии.

Со второго декабря, с того момента, как дядя наказывает его тридцатью тремя ударами розог по спине и домашним арестом, Лань Ванцзи два месяца и восемнадцать дней не видит ничего, кроме этой давно знакомой комнаты и пустого сада за окном. Его реальность измеряется пропущенными приёмами пищи и депривацией сна вопреки вырезанному под кожей режиму, домашними заданиями и визитами брата, вопросами о Вэй Усяне и короткими ответами.

Тринадцать дней Лань Ванцзи не знает, как дышать.

Потом становится легче.

Посещения дяди, утром после медитации и вечером перед ней, иногда ещё в середине дня, строго в одно и то же время, он не считает. Не отвечает на обращённые к нему фразы. Игнорирует окрики. Не просит о прекращении наказания, хотя дядя несколько раз говорит: сделай это, опустись передо мной, извинись, и я позволю тебе вернуться к жизни за дверью комнаты. Лань Ванцзи извиняться не за что.

По этой причине он не пытается уйти, даже когда предлагает брат.

Тоска по Вэй Усяню — колкие холодные кристаллы под кожей, слишком громкое биение сердца в молчаливой тишине комнаты и боль по линиям, где распускались лилово-синие цветы, с каждым днём менявшие оттенок. И страх. Постоянный страх, свернувшийся гадюкой, засевший глубоко под ноющими рёбрами. Даже когда брат говорит, что всё в порядке. Даже когда показывает несколько фотографий, присланных Цзян Ваньинем, где Вэй Усянь счастливо улыбается, сидя на больничной койке.

Такой тонкий. Такой незнакомый в строгой больничной рубашке.

Два месяца и восемнадцать дней. На девятнадцатый комната Лань Ванцзи становится яркой, звонкой и настоящей. Он не верит. Не может поверить, что Вэй Усянь в самом деле стоит перед ним. Слишком худой, но счастливый, живой, реальный, не видение, не сон — из тех, что в последнее время слишком часто мучают разум Лань Ванцзи. Вэй Усянь пришёл ради него. К нему. Грудь вспыхивает, заходится пламенем и больше уже не гаснет.

Правила…

Не существует правил.

Произнести имя. Вслух, в стены, этого имени не терпящие. Коснуться, сжать пальцами одежду. Вдохнуть влажный запах весенней грязи, горький — лекарств, слабый, едва ощутимый — пота. И чего-то странного, густого, тёмного. Не вяжущегося с Вэй Усянем.

Лань Ванцзи должен лопнуть, как воздушный шар, от всего, что переполняет его. Но, наоборот, становится целее прежнего.

Ночью Лань Ванцзи, снова плавая на поверхности мутной, уже привычной бессонницы, касается запястья Вэй Усяня, когда тот отчего-то начинает метаться во сне. Сначала зовёт — только потом касается. По-другому недопустимо, нельзя, нарушение границ. Лань Ванцзи проверяет меридианы. Держит ладонь над нижним даньтянем. Медленно отводит руку, слыша кровь в голове вместо мыслей. Не передаёт ни капли ци, как хотел мгновение назад.

У Вэй Усяня больше нет ядра. И он, по всей видимости, формирует новое, тёмное — слишком быстро, быстрее, чем выдерживает тело. Лань Ванцзи беспомощно смотрит, глубоко вдыхает, отчаянно опускает ладонь на плечо. Горячее, слишком горячее. Неловко ведёт ладонью — что делал Вэй Усянь вместо осуждения, когда не вышло проглотить душащие слёзы.

Как Лань Ванцзи раньше мог считать, что он способен на осуждение?

Дёрнувшись под прикосновением, Вэй Усянь возится, пытается подвинуться ближе, упираясь в валик из одеяла… и вдруг успокаивается. Только дышит слишком шумно. Лань Ванцзи позволяет себе заснуть. Если его рука, скользнув вниз, и остаётся на лихорадочно тёплом запястье Вэй Усяня, об этом знает лишь он сам.

И утром не говорит. Ни самому Вэй Усяню, ни кому-либо другому. Чужая тайна. Если не хочет рассказывать — значит, так надо. Ничего не произошло. Лань Ванцзи очень хорошо умеет делать вид, что ничего не произошло.

Это сотворил Вэнь Чао. Его яд, смешавшийся с вином, ярким, алым на полу в доме Цзиней, как разлитая кровь. Вэй Усяню повезло, что у него есть второй ряд меридианов. Повезло, что он может вернуться к заклинательству в ином направлении — и Лань Ванцзи не важно, тёмная или светлая ци будет ему подчиняться. Это опасно. Но ядро, по ощущениям, уже наполовину оформилось. Было не несколько дней. Возможно, около месяца.

Не Лань Ванцзи судить и не ему запрещать. Вэй Усянь не сдался. Он сам знает, что делает. Он справлялся прежде. Справится и дальше. Никак иначе.

Но если бы второго ряда не было?..

Не думать.

Последующие дни существовать проще. Вэй Усянь, даже исчезнув, остаётся в комнате всполохом, его свет — вопреки тёмной ци — оседает на каждом миллиметре стен, его смех застывает в воздухе отзвуком рассыпавшегося мелкого бисера, его улыбка отпечатывается на сетчатке глаз. Это позволяет останавливать душу, рвущуюся обратно в общежитие.

Лань Ванцзи не сбежит. Сбегают те, кто действительно виновен.

Дядя по-прежнему настаивает на извинениях, Лань Ванцзи по-прежнему молчит в ответ, непокорно, с неповиновением вскинув голову. В нём никогда не было настоящей почтительности. Не было любви. Только страх сделать неправильно, неподобающе, не так, только неукоснительное следование правилам, которые уже сломались и осыпались под ноги. Это осознание не приносит ожидаемой боли. От него будто даже легче дышать.

Он ждёт, когда дядя устанет и сам откроет никогда не запертую дверь. Чтобы уйти и больше не вернуться в дом, полный холода, осколков с острыми краями и контроля. Полный того, что Лань Ванцзи не осознавал. Пока в его жизнь не врезался с разбегу Вэй Усянь.

Его спина всё так же ровна, движения всё так же сдержанны, а словам тяжело срываться с губ. Он всё так же пытается контролировать себя, спотыкаясь на привычных «нельзя». Пятнадцать лет не перечёркиваются несколькими месяцами. Пятнадцать лет втравлены в кровь, в кожу, в мышцы, в кости, извиваясь на них ломаными насечками. Лань Ванцзи никогда не избавится от них полностью, потому что это большая часть его жизни.

Но очень постарается хотя бы отчасти.

Он отсчитывает ещё двадцать один день, пересекая границу марта. Двадцать второй — не суббота, пятница, но почему-то приезжает брат.

Времени — чуть больше половины пятого. Лань Ванцзи выполняет домашнее задание, переписывает конспект с экрана ноутбука, когда видит в окно его машину. Серебро и свет фар, прорезавший опускающуюся темноту вечера. Ранней весной он всё ещё наступает слишком быстро. Под сердцем запутывается холодное и скользкое. Лань Ванцзи поднимается, встаёт у двери, ожидая, пока брат подойдёт и постучит. Чтобы задать вопрос, покалывающий кончик языка.

Шаги приближаются, каждый совпадает с ударом пульса. Зрение сужается до тоннеля, в котором видна одна лишь дверь. Приближаются… и проскальзывают мимо.

Мгновение. Два. Три.

Тишина.

Лань Ванцзи нельзя покидать комнату. Но в этот раз он, захлебнувшись тревогой, выходит. У брата должна быть достаточно веская причина, чтобы не зайти к нему. В коридоре пусто и темно — только кабинет дяди приоткрыт, и узкий луч света оставляет ярко-жёлтую, слепящую полосу на стене и полу. Лань Ванцзи успевает услышать отзвук шагов и заметить уголок светло-голубого пальто брата, мелькнувшего в щели.

Мгновение. Два. Три.

— Что. Это. Такое?!

Голос бьёт плетью, наотмашь, без предупреждения, распарывает кожу. Этого не делают даже розги, они оставляют синяки, но не раны. Лань Ванцзи застывает, сжимает пальцы, ощущая фантомную боль, ползущую между лопатками и соскальзывающую ниже, к пояснице. Дядя кричал на Лань Сичэня только единожды. Когда тот выбирал гуманитарное направление.

Почему он кричит снова?

— Ты хоть понимаешь, что творишь? Что за внешний вид? Ты хочешь опозорить нашу семью? Ваши тела неприкасаемы! Они даны от родителей. Какое право ты имеешь делать первые попавшие в голову вещи? Ты не помнишь, что я говорил вам о волосах? Что они олицетворяют вашу честь и связь с семьёй?

— У меня нет семьи с тех пор, как эта «семья» позволила себе тридцать три удара розгами для моего младшего брата, — слышится вдруг напряжённый голос Лань Сичэня.

— Да как ты смеешь!.. — голос дяди взвивается вверх.

Звук удара.

Звук падения.

До кабинета ровно три шага, через тёмное и носком стопы на светлую полосу, перечёркивая её. У Лань Ванцзи до сих пор продолжается наказание, но он уже стоит в коридоре, он сам себе разрешил выйти, чтобы узнать, всё ли в порядке с братом. И потому, распахнув дверь, врывается в кабинет дяди. Огромное пространство с высоким потолком всегда наполнено светом ламп и недовольством. Воздух звенит шумом дыхания.

Дядя стоит посреди кабинета, рука не до конца опущена из замаха. Лань Сичэнь полулежит на полу, с вызывающе, смело вскинутой головой. На щеке — наливающийся красным след. И…

Его волосы.

Короткие. Едва ли по плечи.

Очередного удара сердца Лань Ванцзи не слышит. Не чувствует. Его заполняет восхищение. Ослепительное, застилающее взор. Брат однажды обронил, что не чувствует больше дом тем местом, где хочет находиться. Что устал подчиняться правилам. Лань Ванцзи понимает — но он всегда сопротивлялся молча и тихо. Весь же вид брата в эту самую секунду — протест, слишком откровенный, слишком громкий и слишком бесстрашный, вкупе с яркой, непозволительной рубашкой.

Металл достигает точки кипения. Но ранить всё ещё может, только иначе.

Лёд превращается в воду. Но она всё так же способна обжечь холодом.

Дядя мгновенно поворачивается к Лань Ванцзи, брови его сходятся к переносице. Вшитый под кожу этикет толкает в спину, шепчет в уши, вынуждая согнуться в поклоне. Лань Ванцзи делает это демонстративно. Не опуская голову. Почти не видя, как смотрит на него широко распахнутыми в ужасе глазами брат.

— Кто разрешал тебе выходить из комнаты? — резко спрашивает дядя.

Лань Ванцзи, как и много дней прежде, не отвечает. Делает шаг к брату под прожигающим взглядом поверх прямоугольных очков. Бесшумно — не считая собственных вдохов и выдохов. По ковру, на который несколько раз опускался на колени. На который падали почти беззвучно использованные розги. О который разбивались яростные слова. И встаёт за спиной Лань Сичэня.

Короткие волосы и ярко-фиолетовая рубашка. Не его. Даже не совсем по размеру, чуть узка в плечах.

Подарок Цзян Ваньиня?

— Хорошо, — так и не дождавшись реакции, произносит дядя. — Хорошо! Тогда полюбуйся на своего брата. Полюбуйся, во что он одет и какие жалкие огрызки на его голове! Что он должен получить за это?

— Ничего, — выдыхает Лань Ванцзи.

Первое слово к дяде за несколько месяцев.

Ничего.

Так же, как его чувства по отношению к этому человеку.

Лицо дяди искажается яростью, проступают желваки. Он приближается, вскидывает руку — и направляет вверх, не вниз, уже не на брата. Лань Ванцзи, сделав ещё шаг, одним молниеносным выпадом перехватывает его запястье. В сустав вступает болезненный импульс, но он сжимает крепче пальцы, останавливая чужое движение. У дяди, на самом деле, тонкие руки, пусть бьёт он сильно. И жёсткая рубашка, манжетой затянутая почти у самой кисти.

Дядя растерян. Лань Ванцзи, окончательно очистившись от страха, отталкивает его свободной рукой. Легко, всего лишь слабым соприкосновением ладони с грудью. Размыкает пальцы. А потом, скользнув в сторону, оказывается у рабочего стола.

— Лань Ванцзи! — отчеканивает дядя. — Объяснись сейчас же!

— Не нужно бить, чтобы показать правоту, — негромко произносит Лань Ванцзи. — И правоты дяди нет.

Внутри пусто. Чистота. Белое нутро без мнимой грязи, которой дядя посчитал Вэй Усяня. Связей нет. Цепей нет. Он свободен, почти не слыша голосов запретов, следующих по пятам, вместо них внимая поддерживающим возгласам Вэй Усяня, что радостно звенят в висках: давай, ну же, смелее, ты справишься. И собираясь стать ещё свободнее, подобно брату. У него появился повод уйти, а не сбежать.

Лань Ванцзи медленно берёт со стола нож для бумаг. Дядя застывает, так и не сказав то, что, видимо, собирался. Брат смотрит на него огромными глазами. В его зрачках Лань Ванцзи ловит страх и мимолётное, короткое отражение собственного восхищения. Хватает, чтобы решиться окончательно.

Слегка напитав лезвие ци, он демонстративно отрезает волосы. Чёрные блестящие пряди стекают у его ног на ковёр. Неровно. Неидеально.

Тело неприкосновенно и дано от родителей, которые имеют право им распоряжаться. Они, а не сами дети. Волосы запрещается стричь, так как это означает разрыв связей с предками и утрату чести. Внешний облик должен быть неукоснительно аккуратен и выражать образец для подражания, невыглаженная одежда или растрёпанная причёска недопустимы. Даже дома, даже при отсутствии посторонних глаз. Слишком яркое проявление эмоций — фатальная ошибка.

Лань Ванцзи, стоя с явно криво обрезанными волосами и опуская нож обратно на стол, вымарывает каждую из этих фраз.

Дядя задыхается от шока, открывает и закрывает рот, не в силах выговорить ни слова. Как кукловод, потерявший контроль над нитями, которые держал много лет. Лань Ванцзи молча помогает брату подняться. Тянет в сторону двери — на этот раз он, а не его. Лань Сичэнь встревоженно сжимает пальцы на его предплечье, смотрит с безмолвным «ты уверен?» — и Лань Ванцзи едва заметно кивает.

Уверен. Абсолютно.

— Ванцзи! — наконец выпаливает дядя. — Сичэнь! Что вы творите?! А ну вернитесь сейчас же! Вы не можете просто взять и уйти!

Лань Ванцзи останавливается — чтобы обернуться и посмотреть дяде прямо в глаза. Светлое стекло, спрятанное за другим стеклом, растрескалось подобно льду на реке. Лань Ванцзи уколов совести не ощущает.

Хотя совесть у него точно по-прежнему есть.

— Могу. И сюнчжан может.

Это первый раз в его жизни, когда он говорит о себе в первом лице, и так делать неожиданно… легко.

Если бы дядя задержал их, если бы признал свои ошибки, они бы остались. Но дядя кричит в спину, что они больше не его племянники, что могут «выметаться из его дома» и больше никогда не возвращаться. В глазах Лань Сичэня дрожит что-то тёмное, нечитаемое. Лань Ванцзи, только переступая порог кабинета, вдыхая полный грозы воздух, вдруг ощущает свои нервы натянутыми до предела — ещё немного, и разорвутся напополам.

Он собирает вещи всего за пятнадцать минут — их немного. Спускается в гараж, не ощущая собственного тела. Вместе с братом они уезжают из дома, покидают давящие стены, из слепящего болезненного света ускользают в темноту вечера, мягкий мрак города, не способный причинить вреда. От дяди, который любит их как идеальные, вылепленные образы. Не как людей.

Дяди, который им больше не дядя.

И от этого нет боли.

Только в машине Лань Ванцзи понимает, что его бьёт мелкой дрожью. Под кожей горит. Почему-то только сейчас. Когда разрывал путы — не горело, не жгло. У Лань Сичэня расширены зрачки. Глядя с облегчением и беспокойством, он рукой, не занятой рулём, накрывает ладонь Лань Ванцзи, которую тот непроизвольно сжал на ткани пальто. Его пальцы прохладные, и жар от них отступает, ныряя глубже.

— Ванцзи, — мягко и радостно. — Ты молодец. Я горжусь тобой.

Лань Ванцзи ещё больше уверяется, что поступил правильно.

Нервы снова спокойно ложатся вдоль положенных им линий.

Лань Сичэнь говорит с ним о разных вещах и не отпускает его ладонь всю дорогу — у машины коробка автомат, ему не нужно переключать скорости. И он прекрасно может справиться с управлением и так. Вдоль по окнам скользит, перетекает свет фонарей и встречных фар, меняются красно-зелёным огни светофоров. Парковка залита тусклым, рассеянным бело-жёлтым, и только здесь Лань Сичэнь берётся за руль обеими руками.

Воздух вливается в лёгкие влажным терпким холодом. Общежитие в опустившейся темноте кажется маленьким, три этажа впервые ощущаются чем-то действительно небольшим. В груди колет. Коротко, остро, тепло. Лань Ванцзи закрывает глаза — сквозь веки пробиваются неровные пятна. Он снова здесь. Спустя много месяцев. Его всё ещё немного потряхивает из-за адреналина, не покинувшего кровь, но он справляется.

Совсем скоро можно будет увидеть Вэй Усяня.

Брат уходит немного вперёд, исчезает, влетая во входную железную дверь светлым стремительным силуэтом: «Я зайду к а-Чэну, ты ведь справишься без меня, Ванцзи?» Разумеется, он справится. Лань Ванцзи понимает, зачем оставлять его одного, зачем давать время, позволяя идти медленно. Не торопиться. Снова привыкать.

Пробежать взглядом по холлу, по текстурным обоям, наклеенным так, что рисунок местами не совпадает, по потёртой обивке кресла, по растению рядом с ним. Отдать охраннику пропуск. Поправить небольшую сумку на плече. Подняться по узкой лестнице с маленькими трещинами на некоторых ступенях. Пройти по коридору второго этажа, где свет, как обычно, не зажжён, и бледно-зелёный выглядит бледно-зелёным только в освещённых прямоугольниках напротив входов в блоки.

Вэй Усянь что-то готовит в кухне. Лань Ванцзи застывает в дверном проёме, молча, не решаясь произнести ни слова. Напевающий что-то себе под нос, с растрёпанными волосами, в съехавшей на одно плечо бордовой футболке и свободных чёрных шортах, Вэй Усянь выглядит очень расслабленно и мягко, по-домашнему. Он всё ещё довольно худой, спустя столько времени. И Лань Ванцзи смутно чувствует исходящие от него слабые волны тёмной ци. Но только потому, что знает, как чувствовать.

Теперь они… упорядоченные. Как у заклинателя с ядром.

Неужели он его наконец сформировал?

Повернувшись в какой-то момент, Вэй Усянь натыкается на него взглядом. Замирает. Пустая тарелка падает из его рук на пол. Не разбиваясь только потому, что она пластиковая. Лань Ванцзи чувствует, как что-то внутри него бьётся вместо этой тарелки от шока в глазах напротив.

А потом на него налетает чёрно-красный вихрь, едва не сбивая с ног.

— Ты вернулся! — выпаливает Вэй Усянь. Отстраняется немного, окидывает искристым взглядом, сжимая неверяще плечи, скользя ладонями, словно ощупывая. — Боги, боги, боги, Лань Чжань. Ты правда вернулся! Тебя выпустили из этого твоего заточения. Но ты… твои волосы…

— Как сюнчжан, — поясняет Лань Ванцзи. — Покинул дом.

Вэй Усянь, на мгновение нахмурившись, тут же радостно, восторженно светлеет лицом. И кивает. Видимо, он в курсе. Видимо, брат обрезал волосы ещё несколько дней назад — и объяснил, почему.

— Ну и правильно, — выдаёт Вэй Усянь. — Нечего больше это терпеть.

И обнимает крепко-крепко. Второй раз за месяц — и второй за всю жизнь. Теперь Лань Ванцзи не прячется, а смыкает руки в ответ. Почувствовать тепло. Ощутить биение сердца напротив собственного и жизнь — в нём и в себе. Внутри всё ещё трепещет дрожь, и Лань Ванцзи ощущает себя слишком счастливым, слишком переполненным, чтобы пытаться вспоминать о хоть каком-нибудь контроле. Он не в силах даже успокоить срывающееся дыхание.

Нет больше контроля. И его дом пока будет здесь.

Там, где брат.

Там, где Вэй Усянь, который показал ему другой мир.

— Ты похудел, — вдруг замечает Вэй Усянь. — Тебя срочно надо откормить, Лань Чжань.

— Мгм.

Вэй Усянь снова смеётся. И неожиданно замирает, потянув носом.

— Ой, демоны, лапша!

Он бросается к сковородке, принимаясь спасать ужин, бормочет под нос ругательства, и Лань Ванцзи чувствует новый прилив тепла и непривычной лёгкости в груди. Брат, наверное, давно уже разговаривает с Цзян Ваньинем, в его комнате или же в своей. В коридоре тишина. Они совершенно одни на кухне. Именно тогда, когда это нужно.

Судьба сегодня благосклонна к Лань Ванцзи.

Она словно всегда знала, чем он болен и что должно было его вылечить. Только не говорила, не сообщала. И Лань Ванцзи пришлось дождаться самому, когда его душу омыло, очистило и открыло перед целительным прикосновением человека, которого он так не хотел подпускать к себе.

Периодически подкрадывается мысль, что он спит.

Но, на самом деле, Лань Ванцзи никогда не видит настолько яркие сны.

В ближайшее время нужно будет вернуться к занятиям. Объясниться с преподавателями. И купить другой телефон, ведь прежний так и остался в дядином кабинете. У Лань Ванцзи есть некоторые накопления. И… ему не нравится юридический, ведь это выбор дяди. Никогда не нравился, никогда не казался нужным. Но уйти сейчас будет нерационально. Ему придётся поступать снова, и не на бюджет. Лань Ванцзи не уверен абсолютно, что справится с платным обучением.

Но он может закончить, чтобы стать лучше дяди.

Наверное, это достойная цель.

— Ты про ректора слышал уже? — спрашивает Вэй Усянь.

— Сюнчжан рассказал в машине, — отвечает Лань Ванцзи.

— Говорят, он только разговаривать теперь может, и за ним ухаживает жена. Ужас, правда? Я бы лучше сразу умер, чем парализованным остался. Даже хуже, чем если бы он в тюрьму сел. — Он помешивает лапшу. И после паузы добавляет: — Впрочем, поделом ему.

Лань Ванцзи молча кивает.

Ректор для него всегда был просто фигурой, стоящей во главе университета. Человеком, которому нужно подчиняться. Лань Ванцзи по отношению к нему не принимал ни положительного, ни отрицательного мнения, оставаясь ровно посередине. Судить людей нельзя. И, услышав слова брата, качнуть чашу весов в одну из сторон оказалось просто. Хоть в чём-то вызубренные наизусть запреты оказались полезны.

«Поделом». Верно.

За сломанные жизни других людей. За едва не сломанную — Вэй Усяня.

— Мне столько тебе надо рассказать, Лань Чжань, ты не представляешь! — жалуется Вэй Усянь, выключая газ под сковородой. — Ты же и всю историю с Хэ Сюанем и Ши Уду пропустил, и то, что Се Ляню канги сняли, и у янцзе скоро свадьба, и вообще у меня тут…

— Вэй Ин, — осторожно останавливает Лань Ванцзи. — Времени достаточно. Чтобы рассказать.

Вэй Усянь, моргнув, смеётся. Звонко, раскачивая и расплёскивая тишину кухни. Его глаза сияют, и Лань Ванцзи неловко, неумело пока приподнимает уголки губ, повторяя улыбку.

У них теперь и правда достаточно времени.

На всё.