У Феликса в голове пустота.

Или, может, не совсем пустота. Ещё там бьётся пульс, стучит-стучит-стучит трескучей автоматной очередью прямо по вискам. Феликс застывает на месте с прилипшим, приморозившимся к нёбу языком и застрявшим в горле колючим, ледяным комком страха. Беззвучно открывает рот, но не может выдавить из себя ни звука.

Хёнджин попробовал его еду и почти сразу же упал, побелев, как бумага.

Но Феликс ведь ничего не делал.

Он готовил, как обычно, ничего нового, ничего странного, почему же…

— Сиди здесь, — огрызается новообращённая кумихо.

Лисы кольцом, живым щитом окружают Хёнджина. В их глазах ярость и готовность напасть, стоит ему только сдвинуться хотя бы на полмиллиметра, хвосты пушатся рыжим пламенем и бьют по земле. Феликс каменеет, подавив желание вскочить на ноги и дёрнуться куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Дышать тяжело: он думал, что желает смерти, но, когда смерть десятками пастей замерла напротив, всё внутри него кричит в растерянном, липком ужасе.

Достаточно одного мгновения, одного лишнего жеста, и они точно бросятся на него.

Он не успеет даже выбежать за пределы пещеры.

Феликс неотрывно смотрит на неподвижную фигуру Хёнджина на каменном полу, ворох иссиня-чёрного шёлка, белую кожу и разметавшиеся волосы. Смотрит до боли, до звёздочек перед глазами, проваливается в течение слишком долгих секунд, словно оказавшись в плохом фильме, где его назначили главным злодеем и не рассказали роль. Кумихо, имени которой он не запомнил, оставшаяся в человеческой форме, пристально наблюдает за ним, скалясь.

Они правда убьют его?

За то, в чём он не виноват, за то, чего даже не понимает — что произошло, как произошло, почему произошло?

Сколько проходит времени, Феликс не знает, оглушённый собственным пульсом до грани между реальностью и бессознательностью. В какой-то момент на пороге пещеры появляется та женщина в светло-голубом, которая была на церемонии обращения и которую Хёнджин, кажется, звал матушкой. А он голову повернуть боится, чтобы посмотреть в её сторону. Всё тело задеревенело — от холода или от паники, разобрать уже невозможно.

— Госпожа Наён, — с поклоном приветствует кумихо.

Женщина отвечает ей коротким кивком и молча, даже не взглянув на Феликса, проходит к Хёнджину. Лисы расступаются перед ней, склоняют головы и немного приглаживают шерсть, но продолжают бдеть за каждым движением Феликса. Огненное море опускает волны, но не успокаивается, готовое вздыбиться вновь. Наён опускается на колени, подобрав юбку, и короткими быстрыми жестами касается лба и рук Хёнджина.

— Покажите мне, что его отравило, — её голос тихий, но твёрдый, твёрже окружающего камня и убеждений Феликса, такой, что, кажется, достаточно одного слова, и перед ней лягут полотном травы и горы.

Кумихо достаёт из осколков и приносит один кусочек мяса сама, не позволяя остальным лисам браться зубами, держит почти кончиками пальцев, как нечто опасное, едва-едва прикасаясь. Наён принюхивается к еде, и безупречное, почти кукольное лицо искажается гримасой не то сожаления, не то отвращения. Феликс прерывисто втягивает воздух носом, вдруг осознавая, что забыл на несколько секунд дышать.

— Выбросьте подальше, — констатирует Наён. — И запомните хорошенько запах. Вы не могли узнать: на территории Хёнджина подобное не растёт. Детёныша не трогать. Это не он.

Настроение лис меняется буквально за секунду.

От ярости до безразличия.

Уже не обращая особо внимания на Феликса, они осторожно перетаскивают Хёнджина на лежанку. Кумихо собирает остальные кусочки мяса и осколки тарелки. Наён подходит к Феликсу и аккуратно садится рядом — он узнаёт вдруг в текучих, плавных движениях Хёнджина. В том, как она оправляет и одёргивает чуть наверх рукава, как откидывает пряди волос за спину, как поворачивает аккуратно и изящно кисти, складывая ладони на коленях. Серовато-синим под перламутровой кожей просвечивают вены.

Феликс находит в себе силы, чтобы сидя согнуться в подобии поклона, но не находит — чтобы поприветствовать вслух. Облегчение и слабая, смутная благодарность ощущаются тяжёлым, забывшимся теплом в груди. Камнем. Мелкой стеклянной крошкой, царапающей изнутри рёбра.

— Не бойся, детёныш, — произносит Наён почти мягко, но в уголках губ и глазах — печаль и разочарование. — Я знаю, что твоей вины в случившемся нет. Яд в пищу, увы, добавила моя дочь.

В голове то ли вата, то ли вакуум. Феликс судорожно сглатывает. Получается с трудом.

Дочь?

Это… Йеджи? Которая была тут недавно, странно отреагировала на него и не пришла на церемонию?

— Не беспокойся за Хёнджина, — добавляет Наён. — Несколько солнечных циклов он промучается жаром, возможно, будут видения, потом очнётся со слабостью. Но для кумихо этот яд не смертелен. В отличие от людей.

— Меня… хотели убить? — сквозь круговерть в голове Феликс выцепляет эту мысль, ловит, как вёрткую рыбу.

— Да покарают мою дочь прародители за это, — кивает Наён, тяжело вздохнув. — Мы будем судить её по законам кумихо.

— Но… вы разве не убиваете людей? — растерянно спрашивает Феликс. Слова срываются с языка раньше, чем успевают прокрутиться в мыслях, раньше, чем он понимает, что может показаться непочтительным.

Наён остаётся на удивление спокойной, только хмурит на мгновение брови — похоже скорее на непонимание, чем на гнев.

Кумихо питаются человеческой плотью.

Он допустил бы, что его жизнь показалась кому-то более лакомой, чем Хёнджину. Ведь остальные на церемонии смотрели на него как на живое, дышащее ещё мясо, на сгусток крови, плоти и органов — Феликс и сам давно воспринимает себя как всего лишь тело. Но Хёнджин внимателен, ревностен и не подпустил бы никого, даже собственную сестру. Он ходил вокруг зверем, охраняющим добычу.

Йеджи вполне могла захотеть убить Феликса. Как жертву. Как еду. В конце концов, она такой же хищник, как все кумихо. Могла пожелать, чтобы он не достался и Хёнджину, если не достанется ей.

Феликс чудом избежал яда. Ему просто повезло. И он мог бы наконец лишиться жизни, пусть даже не от клыков кумихо, пусть даже мучительнее, чем хотел — проглотить яд по незнанию, случайно всё равно не так пугающе, как принять его по доброй воле.

Так почему тогда он чувствует облегчение? И одновременно беспокойство за Хёнджина, что спас его. Оно давит изнутри и не даёт нормально дышать, оно распирает грудь, как перекачанный, слишком туго наполненный воздухом мячик. Того и гляди лопнет.

Губы Наён вдруг складывается в короткое понимающее «о».

— Значит, Хёнджин тебе ничего не сказал, — произносит она, поднимаясь на ноги. — Хорошо. Я дам ему возможность сделать это самому, когда он сочтёт нужным. До свидания, детёныш. Позаботься о моём сыне.

Она покидает логово так стремительно, что Феликс не успевает спросить, что ему такого должны ещё сказать и почему, собственно, он должен заботиться о Хёнджине, если живёт здесь на правах его добычи, игрушки, покорной тихой мыши в когтях. Но хрупкий, закутанный в иссиня-чёрный шёлк силуэт на подстилке в противоположном углу, около которого суетится новообращённая кумихо, почему-то отпечатывается в сознании мыслью, что должен.

И нет, не потому что Хёнджин обещал подарить Феликсу смерть.

Феликс, если честно, уже не совсем уверен, что ему надо дарить смерть.