— Ты так и не сказал мне, что было с тобой там, на небесах.

      Кроули морщится так, словно съел целый лимон одним махом или выпил стакан чистого спирта без закуски. За стёклами очков не видно его взгляда, однако Азирафель понимает, что ничего хорошего в его глазах он точно не увидит — видимо, случилось что-то такое, что могло бы задеть его «нежные ангельские чувства», как Кроули любил иногда говорить. Сам Кроули помалкивает, пальцы его обхватывают стакан с виски так ломано, словно вот-вот согнутся неестественным образом и превратятся в несколько отвратительных кривых.

      Азирафель ждёт ответа, но его пока не следует. Не сказать, что это раздражает… просто неприятно предвкушать, какие ужасы мог бы демон ему наплести.

      — Не думаю, что тебе бы хотелось это слышать, ангел, — проговаривает наконец Кроули и отпивает немного, глядя на него сквозь тёмные стёкла очков внимательным, чуть изучающим даже взглядом. Словно предугадывающим реакцию.

      — Я не такой чувствительный, как ты привык думать, — деланно спокойно отвечает Азирафель, уже, если честно, жалея, что ввязался в этот разговор. Жить в неведении было бы гораздо лучше.

      Но если уж сделал шаг сам — назад отступать нельзя. Кроули, видимо, прочитал эти его мысли. Он ставит стакан на подлокотник кресла так, что тот грозится вот-вот упасть из-за одного неловкого движения острого локтя, наклоняется ближе к Азирафелю и снимает очки. Янтарные неестественные глаза с вертикальными зрачками, как у змеи (так он и есть — Змей) смотрят куда-то внутрь, так глубоко, что хочется прикрыться стыдливо. Ангел привык немного к таким взглядам, но всё равно — неуютно.

      Даже спустя шесть тысяч лет.

      — Ну, если вкратце — твои соратники послали тебя к чёртовой матери и пожелали скорейшей смерти. Гавриил, например, пожелал, цитирую, чтобы ты «заткнулся нахрен и сдох уже», — Кроули говорит ровно, жёстко и не щадя. Иногда — вполне в его духе; говорить правду прямо в лицо и не бояться последствий. Возможно, именно из-за этого он и пал — из-за своей дьявольской прямолинейности.

      Азирафель чувствует себя… обиженным.

      Не на Кроули — конечно не на него, Боже.

      Скорее… на себя, может быть? На свою излишнюю доверчивость и уверенность в том, что на небесах его хоть кто-нибудь уважает и любит?

      Демон откидывается на спинку кресла, сбивает-таки поставленный на подлокотник стакан, но ловит его на полпути до пола ловким движением. Как рывком змеи. Он сам — как змея, чешуи только не хватает и хвоста для полной картины. В Кроули змеиное всё — от странноватой извивающейся походки (совершенно непотребной, иногда думает Азирафель, засматриваясь) до шипящих согласных в речи. Он иногда и впрямь срывается в свистящий шелест, особенно когда угрожает, и в такие моменты становится похожим на демона ещё больше, чем обычно.

      Кроули смотрит на него, читая эмоции с лица, а Азирафель мнётся как школьница перед мальчиком, который ей нравится. Школьница, разочарованная в своих друзьях. В окружении, которое казалось ему единственно правильным и значимым. И — подумать только! — лишь один демон во всём чёртовом мире, даже не ангел, Боже, демон принимал его таким, какой он есть, и не лгал за его спиной, убеждая, что Азирафель ему нужен.

      Может быть, эта черта в Кроули и подкупала Азирафеля. Заставляла его смотреть на демона другими глазами, испытывать странную щемящую симпатию и искать положительное в тёмной на первый взгляд змеиной сущности.

      — Что ещё они говорили мне? То есть, тебе, — его голос дрожит, и ангел не в силах это скрыть. Но, что странно, перед Кроули он не стыдится своего дрожащего голоса ни капли.

      — Это всё. Однако они очень чётко обозначили свою позицию касательно тебя.

      Жёсткий удар тыльной стороной ладони по лицу. Ожог на лице, будто от настоящего удара. Какое-то ментальное воздействие иногда оказывал Кроули, и Азирафель только диву давался, как такое вообще может быть.

      Словами, как кнутом, и своим жестоким тоном он выкладывал ему правду, и никогда до сегодняшнего вечера он ещё не был так серьёзен.

      Ну, почти.

      — Нужно тщательнее выбирать друзей, ангел.

      «Ангел» из его уст всегда звучало слишком ласково для простого обозначения принадлежности виду — этот момент исключением не стал.

      — Я думал, они доверяли мне…

      — Но ты ошибался.

      — Кто мог знать, Кроули? Гавриил, например, всегда был так… благосклонен ко мне. Почему они поступили именно так? Что плохого я им сделал?

      Кроули пожимает плечами, крутит очки в пальцах и переводит взгляд на них.

      — Просто ангелы в большинстве своём — мудаки те ещё. Они ничем не отличаются от тех же демонов, которые запросто тебе глотку перегрызут, если ты помешаешь им сделать что-либо. Воевать, например, или устраивать армагеддон.

      Азирафель совсем сникает — в комнате становится темнее, будто кто-то выключил свет и погасил все свечи. Ни разу не романтическая обстановка, нет — просто дружеские посиделки в книжном, с виски и долгими разговорами о всякой несуразице и неоднозначными взглядами, подобием странного флирта, совершенно невинного и незаметного на первый взгляд… но, ладно, Азирафель бы солгал, если бы не признал, что такие посиделки и впрямь приобретают в последнее время характер самых настоящих свиданий — но немного не в том виде, в каком их привыкли видеть люди.

      — Тебя послали на смерть потому, что ты другой. Ты осмелился из всех белокрылых ублюдков пойти против системы и остановить конец света! Да кто бы до такого ещё додумался?

      — Только единственный демон из всех чернокрылых ублюдков, который осмелился пойти против системы и остановить конец света, — мягко улыбается Азирафель.

      Кроули смеётся. Поднимает бокал.

      — За ублюдков и идущих против системы.

      Азирафель салютует ему, молча улыбаясь. Настроение повышается лишь чуть. В голове — много мыслей, и это коробит ещё сильнее, заставляет согнуться в три погибели над стаканом и смотреть на его золотистое дно.

      — Ангел?

      Он поднимает взгляд. Кроули сидит, наклонившись вперёд и уперев локти в колени. Сам он — серьёзный как никогда и вроде даже сочувствующий. Пытающийся утешить?

      «Ангел». «Ангел, ты единственный». «Ангел, ты мой лучший друг». «Ангел, ты можешь остаться сегодня у меня. Если захочешь». И почему каждый раз, когда Кроули зовёт его так, сердце заполошно и взволнованно бьётся в груди?

      «Ангел» — сначала с некой насмешкой, теперь — с придыханием каким-то. Голос понижается, гласные растягиваются, словно пробуя слово на вкус. «А-а-анге-ел». Ласково и плавно, хрипловато иногда и нежно, так, словно это его личное ласковое прозвище, а не просто слово.

      Азирафель, кажется, краснеет.

      Больше подошло бы «детка», конечно же. «Детка, ты можешь остаться сегодня у меня. Если захочешь».

      «Мои этого не одобрят».

      «А твоих больше и нет. Есть только ты и я, это наша с тобой сторона».

      Ты и я.

      — Азирафель, ты…

      — Всё нормально, Кроули, — он смотрит честными глазами в глаза искусителя и не понимает, в какой момент между ними двумя это случилось. Что — «это», — он не был в силах понять. Что-то важное, что-то, что могло всё разрушить или построить заново, что-то, что заставляло ангела всегда смотреть на Кроули не так, как смотрят на знакомых или друзей, что-то, что делало жизнь Азирафеля куда красочнее, когда этот демон появлялся рядом с ним.

      Что-то светлое и похотливое, нежное и робкое, медленно горящее и воспылавшее вновь.

      Азирафель назвал бы это любовью, но разве между ангелами и демонами может она быть?

      — Я знаю, что ты менее чувствителен, чем я привык думать, — Кроули говорит это с усмешкой, — но всё же. Расскажи.

      — Ну…

      — Ты обижен, — даже не вопрос.

      Азирафель сдаётся ещё до начала игры.

      — Да.

      — Винишь себя.

      — Очень.

      — Сомневаешься.

      — Конечно.

      — Но если бы можно было повернуть время вспять и снова стать перед выбором — ты бы изменил всё или сделал бы то же самое?

      — Я бы, — ангел не думает так долго, как положено. — Да. Я бы сделал то же самое.

      — Так что же тебя гложет тогда?

      — Ненависть, может быть?

      Кроули хмыкает, кажется, не удивившись нисколько.

      — Никогда не думал, что тебе присуще что-то вроде ненависти. Скорее, злоба. И то не факт.

      — Как избавиться от неё? Злобы или ненависти — неважно. Как ты это делаешь, Кроули? — Азирафель спрашивает почти с отчаянием.

      Демон думает некоторое время перед тем, как ответить.

      — Обычно на растения ору, — пожимает плечами. — Но ты перед ними за меня извиняешься постоянно, тебя-то они любят. Не такой уж хороший вариант.

      — Что тогда делать? Просто орать?

      — Ругаться матом, возможно.

      — Я не ругаюсь матом.

      — Не ты ли мне говорил, что выругался, когда тебя развоплотили?

      Азирафель молчит, смутившись.

      — Это вышло случайно, — говорит наконец, — и я не злился. Просто был растерян и испуган.

      — То же самое, что и сейчас.

      В словах Кроули, как ни крути, есть доля правды.

      — И вообще, грубые слова — не моя прерогатива. Можно оскорбить и более изящным способом.

      — Но матом всё же эффективнее, — возражает Кроули, а потом почти подскакивает в кресле, не успевает Азирафель что-то ответить. — Придумал! Нужно просто дать Гавриилу соответствующую его сущности и характеру характеристику.

      Азирафель хмурится.

      — Какую же?

      Кроули выглядит довольным нашкодившим ребёнком — как же он хорош, когда на его губах появляется такая улыбка, думается Азирафелю, и в данной ситуации это не очень правильные мысли.

      — Иди сюда.

      Перед ними — доска, материализовавшаяся из воздуха, ещё одно демонское чудо. Мелки самых разных оттенков и цветов. Азирафель смотрит на то, как Кроули берёт со знанием дела один из них, и всё ещё не понимает, что сейчас должен делать.

      — Смотри, как это делается. Никогда не писал оскорбления на стенах?

      — Нет, я не занимаюсь такой ерундой, — возмущается Азирафель почти обиженно.

      — В аду, когда делать нечего, демоны иногда практикуют такой способ. Сколько в адрес Вельзи было матов, у тебя бы просто глаза вытекли от подобного разнообразия… смотри и делай, как я.

      И Кроули пишет на доске имя «Гавриил» очень красивым изящным почерком.

      Азирафель следит за движением его руки и начинает понимать только тогда, когда демон начинает выводить мелом второе слово. Ещё более красиво написанное, но такое пошлое, что даже краснеют щёки.

      За этим словом — третье. Четвёртое. На пятом Азирафель отворачивается стыдливо — даже из уст Кроули не слышал столько мата и похабщины, честное слово! — но демон приказывает смотреть и получать удовольствие. В чём тут проявляется удовольствие, для Азирафеля загадка.

      Кроули выглядит довольным, закончив свою композицию жирным восклицательным знаком.

      — Ну как тебе? — улыбается, мерзкий, улыбается ведь самой прекрасной улыбкой на свете!

      — Это же… ужасно! — вырывается у Азирафеля, но Кроули лишь сильнее пробивает на хохот. — Боже, Кроули, ты ведёшь себя, как маленький ребёнок. Как это поможет мне выпустить злобу?

      — Элементарно, — Кроули разворачивается, вкладывает в его ладонь кусок мела из своей руки и переворачивает доску чистой стороной. Его пальцы холодные, как ад, как чешуя змеи, как стены его квартиры, тёмной и негостеприимной. Азирафелю даже нравится.

      Если честно.

      — Ты пишешь всё, что думаешь об этом мудаке-Гаврииле, и тем самым перестаёшь злиться. Всё просто как дважды два, ангел. Пусть я не силён в цифрах.

      Азирафель иногда думает, что Кроули самую малость идиот.

      — Такие слова, какие ты употреблял, — его потряхивает. — Да такие даже подумать нельзя, не сгорев от стыда! Как ты вообще додумался до такого?

      — Ангел, — снова звучит как «детка», — это моя профессия. Матершина — то же самое, что и пакости, — моя стезя.

      — Но не моя.

      — И твоя теперь тоже. Пиши. Могу продиктовать, если стесняешься писать от себя лично.

      Нет уж. Азирафель поддаётся на глупую игру и подходит к доске, поднимая руку. Кроули рядом, от него то теплом веет, то холодом, глаза горят и полыхают, как жерло вулкана, как магма под земной корой. Древнее создание, павшее ещё до того, как Азирафель появился на свет, выглядит противным мальчишкой, пишущим гадости про директора школы на стенке туалета.

      Ангел чувствует себя глупо, когда пишет имя Гавриила и останавливается, не зная, что написать дальше. Кроули молчит за плечом, но Азирафель знает, что паскудник вот-вот рассмеётся в любой момент. Он затылком ощущает его улыбку. Это даже подбадривает. С закрытыми глазами ангел добавляет ещё одно слово, короткое, ёмкое, но наиболее подходящее под описание архангела.

      Кроули начинает смеяться быстрее, чем Азирафель дописывает последнюю букву.

      — «Пидор». Что ж, отличная характеристика. Даже я до такого не додумался, как видишь.

      — У тебя были… более сложные конструкции, — алея щеками, произносит Азирафель. Кроули кладёт ладонь на его плечо и шепчет в ухо:

      — Продолжай. Доска должна быть заполнена.

      — А если я испущу гнев раньше, чем она заполнится?

      — Что ж, тогда это издевательство над твоей святостью можно будет прекратить.

      Подобным шёпотом он совращал смертных и заставлял их грешить. Азирафель уверен в этом, как не уверен больше ни в чём. Мурашки бегут по телу. Ситуация из нелепой перерастает в напряжённую.

      Вязкую.

      Странную.

      — Пиши, ангел.

      И ангел пишет. Много, долго и упорно, в процессе получая кайф. К Гавриилу добавляются и Михаил, и Метатрон, пусть и говорил с ним всего ничего, и Уриэль, и вся ангельская братия, каждый, кого Азирафель знает в лицо и лишь по слухам. Вскоре доска переполняется именами и характеристиками, некоторые из которых откровенно сворованы у Кроули, наиболее понравившиеся. К финалу у Азирафеля красные щёки, испарина на лбу и сердце, бьющееся в бешеном ритме, но не из-за слов, которые он написал.

      Просто Кроули стоит слишком близко сзади, прислоняясь телом и положив подбородок на плечо. Повернись — и заденешь губами или носом впалую щёку.

      Мел выпадает из рук.

      — Чёрт, это прекрасно, — выдыхает Кроули, и его руки смыкаются на талии Азирафеля. Нос скользит по краю челюсти, уху и линии роста волос за ним. Ангела потряхивает. — Сказал бы ты это вслух со всеми нужными интонациями — цены бы тебе не было.

      — Я к такому ещё не готов, — лепечет Азирафель, ища ладонями руки Кроули, и находит — пальцы оплетают его собственные, не отпуская и не давая вырваться. Сладкая ловушка. Уходить не хочется.

      Тихий хохот Кроули сейчас похож то ли на карканье ворона, то ли на звук далёкой грозы. Но звучит под самым ухом, и потому вызывает мурашки по телу. Азирафель не двигается, глядя на написанную собственной рукой непотребщину и в глубине души всё-таки ни капли не стыдя себя из-за этого.

      Легче.

      Стало легче.

      Кроули коротко целует за ухом, ну совершенно не к месту.

      — Видишь, ангел. Ты справился.

      И отпускает, отступая на пару шагов назад. Азирафель поворачивается к нему лицом, как бы ища продолжения ласки. Он стал каким-то слишком нуждающимся, слишком мягким, слишком… влюблённым?

      В существо, полностью ему противоположное, существо, к которому, несмотря на все преграды, тянуло к себе магнитом или чёртовой гравитацией. Кроули сейчас — слишком близко, смотрит так, словно тоже хочет, но чего — непонятно. Согрешить, хочется сказать; но Азирафель вспоминает, что в его присутствии демон, вообще-то, никогда так не делал. Всё это — лишь на словах.

      Во взглядах и жестах. В намёках. «Мы можем свалить отсюда вместе». Вместе. На Альфу Центавра ли, в ближайшую чёрную дыру, туда, где никого кроме нас не будет, ангел, и ты ещё смеешь отказываться после всего, через что мы с тобой прошли? Мы дружим шесть тысяч лет, и, господи, если бы ты знал, как мне надоело лишь смотреть на тебя и не касаться, как мне надоело видеть тебя без возможности поцеловать, как мне бы хотелось прикоснуться к твоим крыльям — должно быть, они очень мягкие и пушистые на ощупь, я не знаю, я никогда их не трогал. Не трогал даже тогда, когда ты прикрыл меня от первого в мире дождя, не трогал даже, когда видел тебя в твоей истинной оболочке. Я говорил, что потерял лучшего друга, когда твой магазин сгорел, но ведь имел в виду совсем другое — я потерял часть себя, часть своего чёрного прожжённого и проклятого сердца, в котором была лишь единственная светлая часть — ты. Я потерял единственного, кому мог доверять, единственного, к кому возвращался спустя сотни лет странствий по земле, единственного, кого желал и любил по-настоящему.

      Слова Кроули произносятся в голове далёким эхом, Азирафель слышит их, слышит этот поток неожиданных признаний, но демон и рта ни разу не раскрыл. Ещё одно чудо? Ангел слышит его, видит это на лице, а Кроули тянет к нему свои руки, гибкие, как паучьи лапы, и лицо его искажается, как в кривом зеркале.

      — А ты, ангел?

      Что? Что ты хочешь сказать, дорогой?

      Я недостоин быть ангелом за любовь к демону, за то, что оскорбил всех своих знакомых самым непотребным образом, за то, что пошёл не той дорогой, которой шли остальные, за то, что я вообще появился на свет, за то, что когда-то я отдал Адаму и Еве огненный меч, когда они сбегали из Эдема. «Там будут хищники, а она беременна!» — говорил я, но, Боже, почему ты мне ничего не сделала? Был ли твой замысел и в том, чтобы я встретил Кроули и полюбил его так, как никогда не любил что-то другое, был ли твой замысел в том, что мы поменялись обликами и всех провели перед смертной казнью, в том, что сейчас он мысленно признавался мне в любви, стоя очень близко и обхватывая ладонями моё лицо?

      — Кроули, — выдыхает Азирафель, но демон резким рывком сокращает расстояние между их лицами до минимума.

      И целует так отчаянно, будто от этого зависит вся их оставшаяся вечность.

      «За мир», говорил Кроули, салютуя ему бокалом шампанского.

      Азирафель тогда подумал, что он очень красивый.

      «За мир».

      За нас обоих.

      Кроули всё ещё держит его, его глаза то ли гипнотизируют, то ли ужасают; он похож на того, кто заблудился в лесу и никак не может найти выход, похож на идущего ко дну утопающего, которому нечем дышать. Азирафель чувствует, как сердце колотится в горле и не знает, что можно сказать.

      Доска с непотребщиной растворяется в воздухе по щелчку демонских пальцев. Кроули отходит назад, проводит ладонью по лицу и выдыхает. Его хочется утешить и обнять, воскресить и заставить дышать размеренно полной грудью.

      — Я тоже, Кроули, — срывается с губ против воли. Демон ухмыляется невесело, мотнув головой.

      — Ты падёшь, — хрипло говорит он. — Рано или поздно это приведёт к тому, что ты падёшь.

      Азирафель целует его сам, притягивая за рукав резко — поцелуй получается смазанным и неловким, Кроули быстро перехватывает инициативу. Он жаден, ненасытен и агрессивен, но ангелу это нравится в нём больше всего. Кроули — настоящий хаос, спрятанный в худощавом теле, ураган, изредка вырывающийся наружу, цунами, скрытое в глубинах моря и постепенно двигающееся в сторону берега. На берегу этом стоит Азирафель и ждёт, когда гигантская волна хаоса поглотит его полностью.

      — Мне всё равно, — врёт, не всё равно, конечно же, но даже падение ему не настолько важно, как тот, кто сейчас держит его и покрывает поцелуями лицо, то отстраняясь, то снова жадно припадая губами.

      — Идиот. Идиот-идиот-идиот...

      — Твой идиот, Кроули, — выдыхает Азирафель в его губы и смотрит в глаза. Тому не нужен ответный мысленный монолог. Кроули быстрый, резкий и внезапный, и сейчас, когда страсть его захлёстывает с головой, когда все ограничения сняты и тормоза выключены… он целует Азирафеля так, словно хочет съесть, но его руки слишком нежны для того, кто захлёстнут лишь слепой страстью, диктуемой желаниями плоти.

      И взгляд слишком ласковый для демона, неспособного любить.

      Азирафель ласково касается кончиками пальцев его щеки. Волосы Кроули — как адское пламя, растрёпаны беспорядочно, глаза горят. Он держит и не отпускает, а ангел и не хочет, чтобы его отпускали.

      И…

      Боже, даже если он падёт в конце концов из-за греховной связи с демоном, ему будет плевать на это так же сильно, как всем его ангельским собратьям — плевать на него самого.

      Он любит демона и любим демоном.

      Разве что-то другое может иметь значение?