Кроули сидит в неудобном кресле, развалившись совершенно нахально, смотрит на ангела, сидящего напротив слишком уж чопорно и держащего в руке бокал вина. Азирафель улыбается его растениям, Кроули кидает в их же сторону ненавистные взгляды, заставляя дрожать от страха. Всё-таки созерцание ангела намного приятнее.
Кроули сидит, окружённый запахом ангела и тьмой, и думает о том, какой же Азирафель красивый.
Он не силён в комплиментах или ласковых словах. По правде говоря, соблазнить на грех ему намного легче, чем просто сказать приятное, чтобы порадовать. Он открывает рот, чтобы что-то сказать — «дьявол тебя раздери, ангел, почему ты настолько прекрасен?» — но слова застревают в горле, не доходя до языка. Дошли бы — было бы намного легче их произнести, а не хлопать глазами, как идиоту, с открытым ртом и смотреть совершенно дурацким расфокусированным взглядом.
Азирафель толкует ему что-то об обезьянах и о том, почему люди внезапно решили, что теория Дарвина хоть сколько-нибудь правдива, а Кроули ощущает себя то ли пьяным вусмерть, то ли наоборот — омерзительно трезвым.
Мир вокруг становится мрачным калейдоскопом, в центре которого единственным не размытым пятном является Азирафель, увлечённый разговором чуть — намного — больше, чем самим Кроули. Что не может не задевать демонское самолюбие, конечно же.
Кроули делает долгий глоток, глядя в дымчатые ангельские глаза, и понимает, что сам не может взгляда отвести. Ему бы выпрямиться в кресле, скинув ноги со стола, положить руку на чужую подрагивающую ладонь, покоящуюся на столе, и сказать низким голосом… что-нибудь. Кроули не силён в искренних комплиментах, но сейчас они все крутятся в голове вперемешку с другими фразами, которые он уже сказал, и которые так никогда и не осмелился бы произнести.
Например: «Ты сегодня особенно очарователен, Азирафель. Как-то магически-прекрасно. В чём дело? Может быть, это твоя благодать светится, напоминая, чтобы я не приближался? Если так, то она хреново меня отпугивает, раз мне хочется приблизиться настолько, насколько это вообще возможно».
Или: «Ангел, ты так много и мило болтаешь, что мне очень хочется тебя поцеловать. И я это сделаю — если ты тоже пожелаешь этого».
Или же: «Мы можем пройти в мою спальню, в которой я не ночевал уже лет пять точно, а потом я овладею тобой целиком и полностью и заставлю тебя даже твоё чёртово имя забыть. Если ты того, конечно же, хочешь».
Хочешь?
Дверь спальни манит в совокупности с губами ангела, которые тот то и дело облизывает, всё глядя Кроули в лицо. Тот кивает для приличия на его слова, поддакивает вяло, слушает вполуха и совершенно не понимает, как вообще докатился до жизни такой. Казалось, он всегда его хотел — этого несуразного ангела, который однажды закрыл его своим крылом от дождя или спас от смертельной скуки в Риме, или же выходил его — когда же это было? — веке в тринадцатом, потому что Кроули был ужасно ранен и буквально не мог пошевелиться. Демон помнит это до сих пор: ломоту во всём теле, которое так отчаянно не хочется терять (и не только из-за личных интересов или горы бумажной волокиты в аду), испуганный взгляд, сказанное дрожащим голосом без перерыва: «Ну же, потерпи, мой дорогой, ничего страшного. Чтобы исцелить демона, нужно чуть больше времени… но я справлюсь. Боже, если начальство узнает, чем я тут занимаюсь, мне не жить!»
Кроули тогда улыбался как придурок. И думал.
«Ангел, ты ради меня своей жизнью рискуешь. Что за очаровательный идиот?»
«У тебя очень ласковые пальцы, а сейчас на них — моя кровь. Если бы я был чуть сильнее, я бы взял твою ладонь в руку и облизал бы её. Так, ради забавы. Интересно, как бы ты отреагировал».
«Знаешь, ангел, иногда мне кажется, что мы просто созданы друг для друга».
Вслух он не говорил ничего из этого. С тех пор прошло много веков, города уничтожались, страны сметались с лица земли и появлялись вновь из ниоткуда, на смену лошадям пришли автомобили, а Кроули всё так же молчит, пока в его голове фантазии приобретают словесную форму.
Мысленную, естественно.
Если бы Азирафель услышал хоть одну из его мыслей сейчас, он бы точно от стыда с ума сошёл. Было бы забавно посмотреть на его непонимающе-шокированное лицо, на румянец, расцветающий на бледных щеках. Азирафель сидит, разрумянившийся от вина, говорит о чём-то будто издалека и не здесь, а Кроули рассматривает его жадным взглядом, изредка отпивая из бокала, который никак не осушить, и думает, на что похож цвет его волос.
Серебро и сталь? Звёздный свет или космическая пыль? Азирафель как-то сравнивал волосы Кроули с адским огнём, и сейчас в качестве мести, конечно же, хочется назвать волосы ореолом ангельской короны. Или намёком на нимб.
Нимба у Азирафеля, естественно нет, как нет рогов у Кроули. Но в воображении демона выглядит забавно.
Азирафель ставит бокал на стол, жестикулирует, его голос то повышается, то понижается, изредка прерываясь на театральные вздохи и смех. Кроули поедает его взглядом и хочет что-то сказать, однако не может.
Наверное, это называется трусостью.
Или попросту терпением — попробуй ни разу почти не коснуться ангела, которого ты хочешь, желаешь себе уже шесть тысячелетий подряд, и в штанах становится тесно (тебе в твоём собственном теле становится, чёрт возьми, тесно) от одной только мысли о том, что можно без преград, без отказов, многочисленных «нет» и «ты слишком быстрый для меня, Кроули» протянуть руку и коснуться, прерывая всё менее связный поток речи. Увидеть не снисхождение, с которым Азирафель всегда на него смотрит, а желание — жгучее, не скрываемое нисколько.
И вообще, что значит «ты слишком быстрый для меня»?
Кроули не знает до сих пор, но эта фраза звучит в голове звуком расколотого стекла — с таким звуком разбиваются сердца, он знает. В конце концов, ему ли не знать об этом, ему — самому настоящему демону из плоти и крови, из серы, адского пламени и абсолютной тьмы? Только до того момента он лишь слушал звон чужих разбитых сердец, а в тот вечер, глядя ангелу в глаза, явно услышал, как разбилось его собственное.
Он смотрит на Азирафеля, всё твердящего, что у обезьян с людьми ровно столько общего, сколько у велосипеда с бананом, а самому хочется вскинуться, прижать к стенке и спросить шипяще-вкрадчиво…
«Что это значит, ангел? Что ты тогда имел в виду? Слишком быстрый? Это как? Я ведь могу быть помедленнее — чёрт, я и так медлю, ведь если бы не медлил, ты был бы моим ещё на самой заре времён, слышишь меня?»
Как мне с тобой себя вести, Азирафель?
Он прикрывает глаза рукой, надеясь, что его радужки не слишком явно светятся. Полумрак, ангел напротив, тишина, уединение… интересная обстановка.
Когда-то ведь они в подобной были.
Не так уж и давно. Быть может, лет десять-пятнадцать назад, когда антихриста ещё не было, и Кроули не получал его в плетёной корзине из рук Хастура и Лигура, пафосно толкающих речи о том, что «времена меняются, великое зло пришло, замысел осуществлён».
Кроули смотрит на Азирафеля, болтающего без умолку, и вспоминает, как они едва не поцеловались.
О, то был прекрасный вечер.
Они сидели в книжном Азирафеля, болтали без умолку и пили, как всегда, невероятно дорогой бренди, одолженный Кроули из какого-то невероятно дорого ресторана; ангел смеялся, демон любовался им, не в силах оторвать взгляда. Впрочем, такие вечера не были для них в новинку — сложно представить, сколько таких уже было и сколько будет… но тот вечер был каким-то особенным. Просто особенным, без какой-либо на то причины.
Кроули помнит так, словно было это вчера — стрелки часов показывали четверть одиннадцатого, впереди было много времени, чтобы поговорить, завалиться спать, пойти делать пакости или добро на спор (во время таких споров, втайне от небес и ада, Кроули с Азирафелем менялись местами в своих ролях — ангел творил мелкие гадости, демон, скрипя зубами, делал людям какие-то приятности, так, по мелочи — ничего глобального), заняться ещё какой-то ерундой… однако Азирафель включил граммофон, пыльный и старый, который видал, наверное, ещё Первую Мировую, если не что-то пораньше, и помещение начали наполнять звуки музыки. Классика, половина авторов которой уже какой век коротают деньки в аду. Ничего особенного.
— Я Бетховена видел в аду, — рассказывал Кроули, притопывая ногой и дирижируя (ужасно и неумело) одной рукой. Ангел повернулся тогда к нему, удивлённо приподнимая брови.
— Неужели? — вроде бы искренне недоумевая, спросил он.
Демон кивнул, икнув по-идиотски пьяно.
— Клянусь плоскими сиськами Вельзевул.
— Кроули!..
— Классный малый, кстати. Хоть и стеснительный, — продолжил мысль Кроули, не отвлекаясь на порицания Азирафеля, который, бедняга, даже покраснел. Кроули знал — и знает до сих пор, — что несмотря на свой, в общем-то, тихий и безобидный характер, тот любит немного сучиться, когда никто не видит. С каким наслаждением он делал мелкие пакости, все демоны позавидуют!
Азирафель тогда уселся в кресло напротив, и вся короткая тирада Кроули насчёт Бетховена закончилась, не успев дойти даже до конца завязки. К чему он вообще говорил про Бетховена — кто его знает. Остальные мысли касательно композитора улетучились вмиг, стоило только музыке поменяться, а ангелу сесть прямо в центре поля зрения, чтобы взгляд некуда было отвести.
Теперь играл Чайковский. Надо же, у Азирафеля за многие годы и столетия накопился целый набор композиторов на свой вкус и цвет. Обзавидуешься волей-неволей.
Кроули потягивал бренди и не мог оторвать глаз от ангела, тот блуждал глазами по комнате и притопывал ногой в ритм музыке. Прекрасный вечер, чтобы напиться в компании любимого ангела, послушать нелюбимую классику, попялиться на того самого любимого ангела, стараясь не сгореть внутри от чего-то, а потом вдруг заняться длинным монологом на пятнадцать минут длиной о вреде и пользе мух как биологического вида. Азирафель слушал внимательно его доводы, что-то пьяно поддакивал или опровергал, но в целом болтал только Кроули, увлечённый, в общем-то, даже не мухами — он их и в аду видел много раз, и порядочно насмотрелся, да, Вельзи, дорогая? — а лицом напротив, расслабленным и очень притягивающим. В мягком освещении магазинчика волосы Азирафеля приятным ореолом обрамляли его милую физиономию, улыбающуюся странно. Кроули был готов поклясться, что в этой улыбке сквозили нотки какого-то подозрительно злорадного веселья.
— Ты умеешь танцевать, Кроули? — спросил тогда Азирафель, и весь монолог о мухах сошёл на нет, как если бы у громко играющего динамика постепенно убавляли звук; демон отпил бренди ещё, ибо такие вопросы на трезвую голову воспринимать был попросту неспособен, и позволил себе немного задуматься.
— Умею, — наконец произнёс он. — Правда, в последний раз я танцевал, скажем, лет тридцать назад, и это был довольно странный посредственный танец…
Чёрт, это было начало восьмидесятых, а демоны когда-то умели устраивать неплохие вечеринки. Кроули просто поддался веяниям моды, ничего особенного.
— А вальс когда-нибудь танцевал?
Кроули уставился на него, ища в выражении лица намёк, но так его и не увидел.
— Было дело, — он прищурился янтарными глазами, его зрачки напоминали две микроскопические чёрные дыры — ну, если бы чёрные дыры имели форму вытянутого змеиного зрачка.
Азирафель вскочил с кресла и взял его руки в свои, прямо так, без предупреждения. Когда они касались друг друга вот так, абсолютно непринуждённо? Трудно вспомнить моменты, когда они вообще друг до друга дотрагивались, да и прикосновения были скорее выражением привязанности именно среди людей, и сверхъестественным существам особо не были нужны, но всё-таки…
Руки Азирафеля были приятными и мягкими на ощупь. Подушечки пальцев — грубоватые чуть, но кожа ладоней — нежная и тёплая, как… как…
— Позволь соблазнить тебя танцем, — игриво подмигнул Азирафель, и где-то в глубине своей чёрной души Кроули завизжал, как маленькая девчонка, встретившая своего кумира.
— Надеюсь, не гавотом, — попытался отшутиться он, поднимаясь как можно медленнее, потому что к такой херне его жизнь явно не готовила. И если Азирафель скажет, что они будут плясать гавот, он удавится на собственном импровизированном галстуке — прямо здесь.
— Всего лишь вальс.
Танцевали они… хреново. Азирафель шатался и наступал на ноги, руки Кроули отчаянно пытались не сползти с талии ниже, чем нужно, сам Кроули старался смотреть куда угодно, но только не в слишком близкое лицо ангела, а музыка лилась из граммофона, лилась, и лилась, и лилась подобно неиссякаемому водопаду. Азирафель шикнул, стоило демону отдавить ему большой палец на правой ноге, чьё-то плечо врезалось в один из шкафов, книги посыпались на головы, ангел оказался припёрт к этому самому шкафу и прикрыт чужим телом. Их ладони всё ещё были сцеплены, рука ангела сжимала его пиджак на плече, Кроули потерял счёт секундам и слышал взрывы сверхновых в своей голове — кажется, в этот момент он полностью отключился, и пьяная дымка целиком заполонила его мозг. Без-воз-врат-но. Он и в трезвом состоянии это слово не выговорил бы, а в пьяном даже не стал пытаться. Даже мысленно.
Лицо Азирафеля было близко.
Зачем он позвал его танцевать?
Рука держала руку, тело рядом было мягким, тёплым и слишком уютным — просто непозволительно-уютным, на нём хотелось прокатиться, как на облаке (и совсем не в том смысле «прокатиться», даже не думай об этом, Кроули, ты не демон разврата, тебе по статусу не положено). Азирафель был рядом. Смотрел в глаза. Ждал.
Инициативы.
Он всегда предоставлял её именно Кроули. Почему-то.
Кроули наклонился, стараясь не думать о причинах.
Азирафель подался вперёд.
В дверь забарабанил какой-то пьяный придурок, которого тут же захотелось отправить куда-нибудь в Атакаму, чтобы не мешался, идиот!
Кроули отшатнулся, Азирафель экстренно протрезвел, открывая идиоту дверь, чтобы вежливо и доходчиво объяснить, что ничего он ему продавать не будет, а потом… они ни разу об этом не заговорили.
Танцев больше не было.
И вот сейчас, спустя почти пятнадцать лет, они сидят напротив друг друга и их окутывает мрак и холод демонской квартиры. Граммофона нет, вальса нет тем более, бренди уже не бренди, а вино, Кроули не настолько решителен и пьян, Азирафель не о том думает… у демона в голове много мыслей.
«Хотел ли он этого тогда?»
Очевидно — да.
Почему они не заговорили об этом и не продолжили даже после того, как назойливый пьяница ушёл?
Чёрт. Его. Знает.
Наверное, то был один из проблесков смелости, которую они оба могли себе позволить раз в тысячу лет — или раз в целую вечность, если уж на то пошло. Тогда в воздухе сразу стала царить дурацкая неловкость, испортившая атмосферу. Граммофон перестал играть, дурацкий хреновый вальс канул в небытие, алкоголь выветрился из крови, нарисовались какие-то очень-срочные-дела-ну-ты-понимаешь, и Бентли потом каталась по Лондону со скоростью в двести с чем-то километров в час, пока её хозяин мыслями был где-то очень далеко. Настолько далеко, насколько может уйти воображение и сознание в поисках себя.
Может быть — ближе к Альфе Центавра.
Может быть — ближе к Икару, за миллиарды световых лет отсюда. Ближе к самому началу Вселенной.
Началу, которое он когда-то видел.
До него — Икара — долго добираться, кстати. До Альфы Центавра всё же ближе.
Кроули смотрит на Азирафеля и думает, что после всего случившегося за последние лет одиннадцать ему и здесь вполне неплохо. Односторонний диалог постепенно превращается в бессвязный лепет, ангел всё менее энергично размахивает руками и становится сонным. Вообще, сон им обоим, по идее, не нужен — просто вошло в привычку. Слишком уж они отуземились. Хоть в чём-то этот идиот Хастур был прав.
— Думаю, пора по домам? — подсказывает Кроули, когда Азирафель было открывает рот, чтобы что-то сказать. Тот кивает поспешно, улыбаясь мягко — в такие моменты он выглядит добрейшим существом в этой чёртовой вселенной. Не то что «если ты что-нибудь не предпримешь, я с тобой не разговариваю!»
Звучало довольно убедительно, к слову.
Кроули поднимается резким движением, всеми силами стараясь сохранить грацию, но получается с трудом. Азирафель поднимается медленнее с тяжким выдохом и смотрит глазами побитого щенка с умильной мордашки.
Кроули краем мозга начинает понимать, куда ведёт и умильная мордашка, и глаза побитого щенка. И отчего-то — будто сам не знаешь, идиот, — он совсем не против.
Он говорит:
— Я могу подбросить тебя до дома.
Азирафель отвечает:
— Кроули… я не хочу домой.
Кроули делает вид, что его не прошибает холодный пот от одной только мысли о том, что чёртов Азирафель будет проводить чёртову ночь в его чёртовой квартире. И сердце у него не колотится. И пальцы не дрожат вовсе не от выпитого вина. Ни разу.
Кроули старается сыграть дурачка, когда спрашивает совершенно будничным тоном:
— А куда хочешь?
Азирафель осматривается по сторонам, и ответ отпечатывается в его светлых глазах. «Сюда. Хочу жить здесь. Дорогой, ты позволишь мне занять место в твоей кровати и в твоём сердце? Раз уж ты уступил мне переднее сидение в Бентли…»
На самом деле, Кроули даже согласен на свадьбу (только не в церкви) или обряд наподобие — связка душ, все дела, — однако до свадьбы этой, с их обоюдным тугодумием, ждать придётся ещё как минимум тысяч пять лет. Азирафель не выглядит так, словно вот-вот сделает предложение руки и сердца. Он выглядит так, словно попросит остаться на ночь, оккупирует большую часть его, Кроули, кровати, и просто уснёт, отвернувшись и подложив обе ладони под подушку, словно маленький ребёнок.
Не то чтобы Кроули против, конечно.
Азирафель, подумав, начинает тараторить:
— На самом деле мне не хочется сейчас выходить куда-либо. Я бы, ну, знаешь, предпочёл остаться здесь до утра, ну и, в общем-то, если ты не против, конечно, я бы хотел, ну, знаешь…
Кроули прерывает поток речи смешком.
— Так и быть, ночуй у меня в кровати.
Азирафель расцветает на глазах и смотрит самыми влюблёнными на свете глазами. Кроули надеется на что-то, но сам пока не понимает, на что конкретно.
Ангел идёт в его пустую комнату, благодаря невнятно за приют. Кроули ощущает себя несколько разочарованным.
В конце концов, можно начудесить себе диван.
Диван чудесится вполне неплохой, просторный, чёрный — чернее ночи, всё по канонам представлений о демонах и их образе жизни, — мягкий и удобный, однако Кроули не может уснуть. Потому что за стенкой спит ангел в его кровати, провалившись в приятное пьяное забытье, потому что растения шуршат едва слышно, наверняка восторгаясь Азирафелем — как обычно, — потому что Кроули просто не может уснуть и перебирает в голове воспоминания как старые фотографии.
Например — одно из самых ярких, — когда Азирафель исцелял его, в то время как Кроули думал о том, как было бы неплохо облизать собственную кровь с бледных пальцев. Или когда демон припёрся в чёртову церковь, чтобы спасти его от чёртовых нацистов, несмотря на обжигающую боль в ногах от освящённой земли. Или тот самый вечер неудавшегося поцелуя, после которого ни один из них так и не решился попробовать сделать ещё один шаг.
Кроули тяжко выдыхает, прислушиваясь.
Растения слышат, что он не спит, и прекращают шелестеть. То-то же.
Тишина гробовая.
Темно.
Пусто. Не в квартире, не снаружи, нет — где-то внутри, в самых потёмках. Слишком далеко и глубоко, чтобы кого-то впускать и спускаться самому. И в то же время — достаточно близко, чтобы ощущать эту пустоту, прикасаться даже вскользь.
Кроули накрывает лоб ладонью и зажмуривается до искр на внутренней стороне век. Забавно — подобные искры он видел, когда падал. Когда крылья больно выгорали до угольной черноты.
Вспоминать не то чтобы противно, но всё же — неприятно. Кроули в принципе не отличается излишней загнанностью на тему собственных ошибок — в каком-то смысле он иногда даже рад, что совершает эти ошибки, — но в темноте такие мысли приобретают слишком тоскливый и грустный характер, и наедине с собой думаются отчего-то слишком настойчиво.
«Азирафель, хочешь переместиться ко мне на диван? Тут просторно — хватит места для двоих, вполне достаточно, чтобы держать дистанцию, если вдруг ты стесняешься спать со мной. Не в этом смысле, конечно же».
Азирафель, ты хочешь?
Азирафель никогда не даёт однозначных ответов. За исключением твёрдого «нет». «Нет, Кроули, не буду я останавливать апокалипсис. Нет, Кроули, я не пойду с тобой никуда. Нет, Кроули, ты слишком быстрый для меня. Нет, Кроули. Нет».
— Азирафель, может быть, ты меня хочешь? Хочешь моей любви? Я могу тебе её дать.
— Нет, Кроули. Не можешь.
Блять, ну почему всё так сложно.
Кроули открывает глаза, едва заслышав движение на собственной кровати. Простынь наверняка тёплая, согретая телом ангела. Подушка мятая. Из-под одеяла торчит пятка. Светлые волосы топорщатся в разные стороны — ещё больше, чем обычно. Так и тянет увидеть собственными глазами.
Ничто не мешает, к слову.
Кроули поднимается слишком осторожно, но кажется всё равно, что каждый порыв воздуха вокруг обрушивается на уши спящего Азирафеля громовым раскатом.
Пол под босыми ступнями холодный до чёртиков, стены неприветливы. Коридор слишком длинный. Тени слишком мрачные. Кроули добирается до собственной спальни и заглядывает в приоткрытую дверь. Азирафель лежит спиной, свернувшись калачиком, пятка и впрямь торчит вместе с голенью и частью дурацкой, Господи, как же она ему всё-таки идёт, пижамы. Колпака не хватает, как в тех детских мультфильмах, где спящие всегда надевают идиотские колпаки. С помпонами, обязательно.
Кроули смотрит, вылавливая взглядом каждый штрих и линию открывшейся картины. Простынь смята, одеяло большое — может хватить на двоих, — подушек штуки три или четыре. Места слишком много для одного.
«Азирафель, хочешь, чтобы я лёг рядом? Хочешь же?»
Ангел, словно мысли услышав, шевелится. Демон не успевает сбежать, да и не стремится особо, когда светлая голова поднимается с подушки и поворачивается лицом в его сторону. Совершенно без палева он стоит в дверном проёме, грозясь повалиться прямо на ковёр перед кроватью (настолько сильно припал к двери), совершенно к месту смотрит стрёмным взглядом за спящим другом.
Другом ли?
— Не спится? — голос Азирафеля чуть хрипит.
— Верно, — невнятно бросает Кроули и заходит. Плевать с высокой колокольни на то, что его не приглашали.
В общем-то, его никогда и никто никуда не приглашал, за исключением одного белобрысого ангела, спящего в его постели.
Азирафель садится, опираясь на спинку кровати, и складывает руки на коленях, глядя прямо в глаза. Полумрак навевает странные желания и мысли — мысли, подобные человеческим. Если честно, уже привычно думать о таком, испытывать такое. Кроули садится на край постели, его ладонь упирается в матрас близко от щиколотки Азирафеля, так и не прикрытой одеялом. Какое кощунство оставлять её вот так — здесь же так холодно!
— Ты неважно выглядишь, Кроули.
Демон не возражает, лишь пожимая плечами. Двойственный жест. Ничего не означающий. Слишком безразличный для того, кто внутри переживает все природные катаклизмы одновременно уже не первый год. И даже не первые сто лет.
Пальцы не дрожат, придвигаясь к щиколотке на сантиметр. Азирафель смотрит не на руку, а в лицо — его собственное лицо тоже не слишком оживлённое. Тени под глазами — глубже, чем Марианская впадина, да и лицо кажется слишком угловатым, мрачным.
— Думаю много. Слишком много в последнее время.
Кроули двигает рукой ещё ближе к злосчастной щиколотке и клянётся всем, что у него только есть, что, если Азирафель вдруг испугается и уберёт ногу, он сию же секунду вылетит в окно.
Развоплотится не слишком приятным способом.
Азирафель упорно делает вид, что не видит этих слабых поползновений в свою сторону. Он неподвижен и напряжён, внимателен до зубного скрежета. И будто огорчён чем-то. Чем — пока неясно.
— Я тоже.
Вот и приехали.
— О чём?
— О разном. Ну, знаешь, о людях, прошлом, тебе, — запинка, — о нас.
Разговор сразу начинает рулить туда, куда Кроули не планировал, и вернуться на изначальный маршрут уже невозможно — впереди поворот в девяносто градусов, и то, впишется ли Кроули в него идеально или же разобьётся вдребезги, зависит лишь от его ответа на это «о нас».
Или вопроса.
Кроули ползёт рукой ещё ближе и касается тёплой кожи кончиком указательного пальца. Довольно дурацкий жест. Азирафель стреляет глазами на свою ногу и руку Кроули, но переводит взгляд обратно на демонское лицо.
Не убирает ноги и не шевелится.
— Ты всегда летишь куда-то вперёд. Я не успеваю ни за тобой, ни за ходом твоих мыслей, — голос Азирафеля звучит потерянно. Кроули ощущает себя почти виноватым.
— Это отказ? — срывается с языка без мысли о том, что предложения как бы и не следовало. Нечему отказывать просто. Ангела, однако, наличие предложения или его отсутствие не смущает. Слово «отказ» заставляет его хмуриться.
— Я не могу отказать тебе, Кроули.
— Ты делал это, тем не менее. Много-много раз.
— Не могу сейчас.
Кроули молчит, долго думая.
— Соглашаешься?
— А ты этого хочешь?
— Самое главное — то, чего хочешь ты, Азирафель.
Ангел смеётся.
— Ты самый не-эгоистичный демон, которого мне только доводилось встречать.
«Не-эгоистичный демон» не знает, принимать эти слова как похвалу или же как оскорбление. Не до того сейчас — разговор уходит куда-то в непонятные запутанные дебри, из которых сложно выйти уже много столетий подряд; чем глубже лезешь, тем дальше спасение. Для них обоих такого спасения и вовсе не предвидится ближайшие лет пятьсот минимум.
Странный вечер, перетекший в странную ночь. Странный диалог. Странная атмосфера. Кожа Азирафеля очень тёплая. Кроули ощущает её кончиками пальцев, не заходя дальше.
— Я чувствую твою любовь, Кроули.
Для самого Кроули это, наверное, не новость. Одна проблема.
— Я твоей любви не чувствую.
— Если бы был ангелом, почувствовал бы. Демонам такое не дано.
— Вот уж спасибо, — говорит беззлобно-устало. — И ты только что признался-таки мне в любви?
— Я не хотел тебя обидеть. И да, можно сказать, признался. Только не сейчас — очень давно, — Кроули молчит, пытаясь вспомнить. — Помнишь, мы танцевали вальс?
— Такое забудешь.
— Тогда я очень сильно хотел, чтобы ты меня поцеловал. Это было странное пьяное желание, и оно испарилось сразу же, как только ворвался тот пьяный молодой человек. Если бы не ворвался… как думаешь, что было бы?
Кроули даже представлять не хочется.
— Ну… всё было бы иначе, — глубокомысленно заключает он. — Мы бы пожалели об этом, но нам понравилось.
— Нам целоваться не нужно.
— Нам и прикасаться друг к другу не нужно, и есть, и спать. Однако я сейчас держу тебя за щиколотку, ты всегда ешь подобно человеку, и мы оба иногда спим подобно людям.
— Люди такие сложные и простые одновременно. Как они додумались до такого вида любви? Не любви к Богу или родичу, или кому бы то ни было ещё, а именно той, которую я к тебе сейчас испытываю?
Кроули не пытался разобраться в людях уже лет сто наверное, но «к тебе сейчас испытываю» выжигается на подкорке мозга вечным клеймом.
И правда — как они до этого додумались?
— Может быть, проделки ваших?
— Наши и знать не знают о подобной любви, — ангел вздыхает грустно. — Да и в принципе в любви, скорее всего, ничего не смыслят. А ваши?
— Наши придумали страсть. Такую, знаешь, которая выжигает дотла и заставляет творить всякое дерьмо.
— Не похоже ли это на то, что творится внутри тебя?
Кроули смотрит на него, как на идиота.
— Ты же чувствуешь мою любовь, — ухмыляется он без всякого веселья. — Да и я не демон разврата.
— И не демон любви.
— Да и ты не ангел любви, скажу я тебе. Видимо, что-то пошло не так, не согласно Божественному замыслу.
— Её пути порой…
— Да-да, я помню.
Ладонь Азирафеля накрывает его собственную. Как ласковые тиски.
— Не уходи, Кроули.
— Ты точно этого хочешь?
— Больше всего на свете.
Отказывать он не имеет права.
Азирафель двигается, давая место; Кроули тянет руки, чтобы обнять, и обнимает крепко-крепко, как всегда хотел. Наверное, объятия — это что-то намного менее интимное, чем поцелуи, хотя и кружит голову настолько же сильно. Азирафель дышит ему в ключицу, Кроули кожей ощущает трепет его ресниц. Тёплые пальцы берут за запястье и считают пульс.
Это, мать твою, очень странно.
Волосы Азирафеля пахнут сахарной пудрой — на ощупь мягкие чересчур, — и щекочут нос. Кроули держит его, вспоминая их неудавшийся вальс. Может быть, тогда всё было не так уж и плохо.
— Хочешь поцеловать меня? — доносится откуда-то снизу, в районе шеи. Кроули опускает взгляд — их лица слишком близко, чтобы отказывать. Да он и не думает делать это сейчас. Вообще ни разу не думает терять шанс в очередной раз, будь всё на свете проклято.
— Хочу, — свой голос совершенно не узнать.
Губы Азирафеля — как самый сладкий запретный плод. Самый желанный на свете грех. Если бы для того, чтобы пережить этот момент (и ещё тысячи моментов до него) снова, Кроули пришлось падать ещё раз — он бы снял чёртов воображаемый нимб с макушки и кинулся башкой вниз сквозь облака из пепла и серы, прошёл бы через огонь и осквернение ещё раз, лишь бы снова оказаться именно здесь. Чтобы целовать именно этого ангела. Чтобы ощущать его прикосновения, такие нужные и важные, чтобы слышать, как сердце бьётся часто и трепетно, чтобы ловить губами дыхание и едва слышные стоны у самого уха.
Чтобы потом, сцепившись руками и пальцами, говорить-говорить-говорить о всякой чуши, не имеющей никакого смысла.
Чтобы не ощущать чужую любовь так, как ангелы её чувствуют — но видеть её собственными глазами в чужих зрачках, улавливать её в словах и жестах, в прикосновениях и коротких прерывистых вздохах.
Чтобы хотеть прикоснуться. Больше и больше.
Чтобы любить, в конце концов, так, как ни один чёртов демон в этой чёртовой вселенной не любил до него.
Вечно.