Иногда, глядя на Канду, Лави ловил себя на мысли, что тот не умеет чувствовать. Этот вечно угрюмый, неразговорчивый и скорый на расправу экзорцист всегда казался ему неприступной скальной стеной. Одним единым монолитом, который не способно поколебать ничто, кроме времени. Он всегда — не оспорить — оставался холоден и пуст, не подпуская к себе близко никого. Словно дикий зверь. Волк-одиночка, которому не нужна стая, чтобы бороться с врагами.
К нему нельзя было подступиться, и за спиной шептали: «Жестокий… Даже сказать ничего нельзя… Да он и не человек вовсе!..» Лави неоднократно предупреждали — но он пытался. Пытался, несмотря ни на что, приблизиться и понять. Принять то, что несёт в себе его… кто?
Канда раскрываться не хотел. Как бы Лави ни старался, он неизменно его избегал. Когда не получалось — язвил так едко, что лучше было ретироваться, пока не стало хуже. И абсолютно не понимал, что нужно от него этому рыжему оболтусу. Канда не нуждался в чьём-либо присутствии в своей жизни и совершенно не хотел лезть в чью-то ещё. Его устраивало его одиночество — так он мог чувствовать себя спокойно. А спокойствием Канда дорожил.
Раз за разом Лави терпел у этой скалы сокрушительные поражения. Вот только сдаваться младший Историк был не приучен. Да и порой, грешно признавать, был страшно любопытен, хоть это и доводило иногда до беды.
— Если ты не перестанешь таскаться за мной — я тебя убью, — равнодушно бросил Канда, минуя полупустую площадь какого-то старого городка.
Лави, шедший чуть позади, лишь широко ухмыльнулся.
— Нам же всё равно по пути, Юу. Не будь таким злым.
— Я не злой. Ты просто меня бесишь.
Обычный ответ для Канды — Лави уже практически не обращал внимания. Для них это сродни ритуалу: беззлобно перекидываться фразами, старательно действуя друг другу на нервы. Игра, не более того. И оба они прекрасно знали — как бы Канда не злился, Лави не уйдёт.
Потому, например, что в этом районе слишком опасно оставаться одному. И нет, он не боялся за Канду, даже наоборот. Но прикрыть спину никогда не бывает излишним. В конце концов, они же… напарники?
Хоть и никто не скажет потом простое — спасибо.
Канду мысли Историка совсем не волновали. Он не звал его с собой тащиться сквозь серую, пропитанную сыростью осень на другой край мира. Он не заставлял его широко улыбаться и бесконечно трепать языком, пытаясь «немного его развеселить». Он не просил его себя охранять. И отвечать за него в случае опасности не собирался.
У него было задание, он всего лишь хотел его выполнить и хоть немного поспать.
Он много раз говорил Лави — не будь идиотом. Жизнь не прощала ошибок и наказывала порой так жестоко, что оправиться можно лишь чудом. А Историк только этим и жил, совершая одно за другим необдуманные действия. Поступал так, будто жизней у него — десяток, не меньше. И Канда, глядя на это, раз за разом себе повторял: не вмешивайся. Не твоё дело.
Даже тогда, когда рыжий оболтус неосознанно подставлялся под удар — Канда прикрывал его, проклиная на чём свет стоит. И обещал себе больше не лезть. Потому что от таких, как Лави, одни беды. Потому что они не умеют жить спокойно.
А Лави, как истинный кукловод, ловко и упорно дёргал за ниточки, подбираясь всё ближе. Однажды заметив малую искорку за стальной бронёй Канды, уже не желал отпускать эту тайну. Потому что душа напарника хранила в себе много больше, чем мог вместить этот мир. Потому что глаза его видели столько, что ни одному Историку не узреть, пока не настанет срок.
Глаза Канды видели смерть.
И он абсолютно не желал, чтобы кто-то повторил его путь.
— Пригнись, придурок!
Окрик был резкий и хлёсткий, будто хлыст, но Лави среагировать не успел. Удар тяжёлой волной шарахнул в спину, отшвырнув беззащитного Историка далеко вперёд и смешав с мерзкой ноябрьской грязью. Боль появилась мгновенно, затопив сознание, а затем и вовсе отключив его. Потому Лави не видел, как Канда отбивался от внезапно появившихся акума на окраине города. Не видел, как он, израненный, истекающий кровью, бросается на них раз за разом, уничтожая. Не позволяя и шагу ступить дальше, потому что за спиной был он — оглушённый болью, с переломом и сотрясением. В тот момент Лави не знал, что Канда защищал его с тем остервенением волка-одиночки, что спасает единственную ценность своей жизни.
И этому не нужны были причины. В самый разгар сражения в груди Канды вспыхивал пожар, он заставлял его вставать снова и снова, не позволяя сдать своих позиций. Врагов было слишком много для него одного, но он помнил: бейся до последнего — или будешь убит. И не только ты, но и тот, кто доверил тебе свою жизнь.
Канде это доверие было до лампочки. Он просто делал то, что хотел. Он так жил — большего было не нужно.
Лави было трудно улыбаться, когда спустя сутки он пришёл в себя в местном госпитале. Но, едва увидев рядом хмурого Канду, прикорнувшего на стуле, он растянул губы в улыбке, тут же сморщившись от спазма в голове.
— Жив? — поинтересовался Канда, приоткрыв один глаз. Он не спал и потому не пропустил момент, когда Историк очнулся.
— Кажется, — хрипло отозвался тот, криво ухмыльнувшись. — Юу, спасибо, что спас. Я твой должник.
Тот молчал лишь мгновение. Но этого мгновения Лави было достаточно, чтобы разглядеть отголоски того пожара, что полыхали внутри него. Как бы Канда ни прятался, он чувствовал ярко, он впитывал этот мир и горел вместе с ним. Будь на его месте кто-то другой, он обязательно впал в крайность — безумную к жизни любовь или столь же безумную ненависть.
Канда не любил и не ненавидел. Он просто так жил.
— Ещё раз так подставишься — я сам тебя закопаю, — бесстрастно проговорил он. Поднялся неторопливо, поудобнее перехватил катану и добавил беззлобно, с усталым вздохом: — Придурок.
Лави обижаться и не думал. Именно сейчас он ясно и отчётливо понял — пламя, что полыхает в Канде, способно зажечь и его. И он готов был гореть, потому что слишком отчаянно хотел жить, а не существовать. Правила перестали быть значимыми и, всё, что случилось до того — не напрасно.
Пока не настанет срок.
А до тех пор он был готов на всё. Ведь иметь такого… друга дорогого стоило.