Это был конец.

Последние крохи удачи выскользнули из рук, как юркие мелкие рыбки. Астарион еще попытался исправить ситуацию в тот вечер: просидел с атаманом у костра до поздней ночи, рассыпаясь в лестных эпитетах всему, что им посчастливилось лицезреть прошедшим днем, хлебнул с ним подслащенного медом вина из одной кружки и даже попробовал затянуться из его трубки (тьфу-тьфу, ну и дрянь!). Однако, когда речь зашла о том, чтобы «встретиться чуть позже» в атманьей палатке, его ждал отказ.

Безукоризненно вежливый, но несомненный отказ. «В голове кавардак. Как приберу, так и свидимся снова». Ага, как же! Свидимся! Уж точно не тогда, когда в прозрачно-голубых глазах поселилось это… тошнотворно мечтательное выражение.

На несчастного словно набросили заклинание слабоумия. Следующим утром, проснувшись спозаранку, Ретт первым делом голышом бросился в озеро. Выбежал оттуда, отряхиваясь, точно пес, и поспешил разогреть всем завтрак. Половина лагеря еще не успела встать, а он уже покончил с едой и пошел точить оружие и калякать что-то на карте. Стоило всем отложить ложки, как он выскочил из своей палатки с секирой за спиной и во-о-от такущей лыбой. «Откушали? Молодцы! Тогда быстренько собираемся — и бегом, бегом, бегом!..»

Это был первый день за о-о-очень долгое время, когда Астарион остался в лагере. Дорогой мой, ты меня ранишь! Я думал, между нами нечто большее… Думать надо поменьше.

Особенно теперь, когда Ретт, кажется, напрочь лишился рассудка. От него пыхало жаром, как от разогретой печи, из него било жизнью, как из горного ключа. Глаза его горели, и дела в его руках пылали так горячо, как никогда еще прежде. Однажды ему, от скуки, захотелось напасть на гноллью стоянку как-нибудь… интересно. «Так, — произнес этот лихой бес, уперев кулаки в бока и стреляя по сторонам лукавым глазом. — Кудряшка — ко мне на плечи. Книгочей — к Ветерану. И приготовьте снарядов побольше. Больно унылый видок у этих ребят, надо бы добавить им огонька». О, да-а-а, тот бой был… пламенным, ха-ха. Они вчетвером повеселились от души. А главное — они с атаманом оказались очень и очень близко. Даже показалось на миг, что все как прежде… пока наутро после проведенной вместе ночи, ему не сообщили, что Ретт уже сбежал в свою драгоценную Рощу. «Закупаться товарами»! Р-р-р!..

«Да его теперь оттуда не вытащишь, — заявила Карлах, делая зарядку под лучами утреннего солнца. — Любовь, че с ней сделаешь».

«Милая моя, что за глупости? — фыркнул Астарион с кокетливым смешком — в то время как кишки его свернулись в узел. — С чего ты взяла?»

«Ты не заметил, что ли? — добродушно расхохоталась Карлах, сверкнув белыми клыками. — Он ж похудел! Я такое в последний раз видела лет пятнадцать назад. Одна сопля зеленая, моя подружка, по парняге вся ссохлась. Буквально, ха-ха-ха! Вот уж не думала, что у мужиков так тоже бывает».

А ведь и правда, осознал Астарион, оглядев Ретта при следующей встрече. Парень точно «подсох», притом, что ел он за семерых, и ел добротную, сытную пищу. Его словно что-то пожирало, какая-то болезнь: щеки впали, глаза покраснели, губы побледнели и вечно шелушатся. Астарион, совершив над собой героическое усилие, попытался пить из несчастного чуть поменьше… однако толку от этого было ровным счетом никакого! Для восстановления крови, помимо еды и воды, требуется долгий отдых — а где бы ему взяться, если, как оказалось, Ретт ночами не спит (проверено эмпирическим путем)! Лежит себе, засунув руку под голову, и глазеет в потолок.

«Радость моя, как ты себя чувствуешь? — проворковал Астарион как-то в теплую безлунную полночь, прижимаясь к крепкому боку — он был доволен и чуть ли не мурчал, как кот, которого только что хорошо покормили. — Что-то ты совсем осунулся».

Ретт глянул на него ярко блестящими глазами — и взгляд этот, пылающий и живой, пронзил Астариона, точно клинок.

«Да, — хрипло прошептал Ретт, точно он не здесь, а где-то далеко-далеко. — Все хорошо».

Нет, это не лихорадка. Нерастраченная сила, переизбыток энергии. Страсть, охватившая все существо. Вот, что это было за «свечение», озарившее его там, у друидского круга. Один вид того таинства, того обряда, того ублю… кхм… верховного друида, заставил Ретта вспыхнуть, точно праздничный костер на Белтейн, и гореть. Гореть, неумолимо выгорая и испуская свет. Деятельный до невозможности, атаман хохмил и улыбался, болтал с каждым встречным, лез со своей чертовой помощью ко всем подряд — и разбазаривал монеты налево-направо, скупая у зентов барахло, которое потом раздавал даром любому, кто на глаза попадется!

Астарион еле успел отобрать у него древний некромантский артефакт, который они отрыли в подвале травника сожженной деревни (на пару с писклявым и довольно пошловатым на язык квазитом). В противном случае этот ценнейший и редчайший фолиант отправился бы прямиком в ненасытную вошебничью утробу!

«НЕТ! — вскричал он, прижимая уродливую книженцию к груди, точно новорожденного младенца. — Я не дам ему это сожрать!»

«Да брось, — ухмылялся Ретт, силясь вытянуть книжку из его хватки. — Кому нужен этот сборник призрачных анекдотов. «И тут я вселяюсь в мою тещу сзади!» Ха-ха!.. Не смешно? Вот и я о том же. Давай сюда».

«Нет!»

«Ах, ну раз так…»

«А что? Что ты собира-А-А-А! Не смей! У-уб-бери с-свои г-грязны-ы-е-е-хе-хе-ха-ХА!»

Это был первый раз, когда атаман прибег к столь подлому приему. К чести Астариона, книженцию из пальцев он так и не выпустил. Ретт, видимо, про нее уже и думать забыл — его увлек процесс. Завалив на траву носом в землю, он оседал его ноги, забрался своими клешнями под рубашку и измывался над его ребрами до тех пор, пока Астарион не начал икать.

«Фу-ух. Я вижу, ты опытный мучитель, — прохрипел он, перевернувшись на спину. Его то и дело дергало от тугих смешков. — Тебя обучал жрец Ловитар?»

«Меня доставал младший брат, — фыркнул Ретт — и ущипнул его за намятый бок так, что Астарион подпрыгнул. — Я еще долго могу. Так что лучше сдавайся сейчас».

«Никогда!» — заявил Астарион, улыбаясь во все клыки.

И вдруг заметил, как Ретт смотрит на него. Мягко, ласково. Снисходительно. Точно он малый ребенок — или домашний зверек. Ручной летучий мышонок. «Наглый самонадеянный ублюдок». Извернувшись ужом, Астарион грубо толкнул атаман в грудь проклятой книжонкой, вывернулся из-под него и ломанулся в ближайшие кусты. В ту ночь он загрыз трех белок, тощего кабана и жирного оленя. Последнего, еще живого, притащил в лагерь, демонстративно свернул ему шею и сцедил с него кровь. Думал, Ретта хотя бы покоробит.

Куда там. «Ух ты! Вот это добыча! Молодчага, Кудряшка! Ге-ейл, готовь котелок! Товарищи, сегодня на ужин гуляш из оленины!» Ему досталась самая сытная порция, обильно приправленный всевозможными специями — «отобьет любой привкус, даже мертвечины». Факт. Пф, тьфу!..

Ретт разрешал ему забираться к себе в палатку, давал пить из себя по ночам, спать у своего бока — он даже все еще обнимал его! прижимал к груди! — но не более. Стоило Астариону попытаться прильнуть к нему чуть ближе, приласкать его чуть интимнее, как Ретт бросал на него крайне выразительный взгляд. «Не надо, Кудряшка. Не надо».

Впрочем, эта комедия прекратилась не из-за этого — точнее, не только из-за этого. А еще из-за того, что Ретт одним утром выдал:

«Вижу, этот подонок тебя не отпускает. Ни днем, ни ночью».

Опять. Опять этот фантомный удар посохом по затылку, от которого немеет шея и закладывает уши. Астарион еле собрал себя воедино и выдавил звонкий — слишком звонкий — смешок:

«Пф! Нелепость! Не понимаю, с чего ты это…?»

«Ты разговариваешь во сне», — спокойно сказал Ретт.

«Ч-что?» — испуганно выпалил Астарион.

«Ты разговариваешь во сне… иногда, — прозрачно-голубые глаза смотрели на него, не мигая. Ретт глубоко вздохнул и нахмурился. — Кудряшка, ты черт знает сколько времени пролежал, уткнувшись своим хорошеньким ледяным носиком мне в шею. Я, к прискорбию своему, сплю чутко и могу расслышать, что ты там бубнишь».

«И… кхм… что ты… смог расслышать?» — пробормотал Астарион, чувствуя, как горят кончики ушей.

«Ничего хорошего».

Четкий ответ, сказанный ледяным тоном, от которого на уме только одно — бежать. Так быстро и так далеко, как только можно. «Стоп. Спокойно. Никакой паники. Не хватало еще… Как в прошлый раз!.. Хватит бегать, надо защищаться!..» А так как лучшая защита — нападение, было принято единственное очевидное решение выдать следующее, крайне разумное заявление:

«Если ты посмеешь рассказать хоть кому-то хоть что-то!..»

И получить в ответ куда менее очевидное и не менее разумное:

«Астарион. Никогда. Ни за что. Я клянусь».

И все. На этом традиция совместных ночевок подошла к концу. Астарион больше не чувствовал умиротворения в крепких объятиях — как и полной уверенности в том, что он не ляпнет что-нибудь важное спросонья. Теперь, погружаясь в транс или полноценно засыпая, он плотно задергивал полог своей палатки и ложился подальше от стены, что примыкала к палатке Лаэзель. Кто знает, что въедливая «мартышка» услышит и как это истолкует. «О, подспудная тревога, старая подруга! Давно не виделись, как твои дела?..»

Все это какая-то жуткая несправедливость. Ну вот зачем? Зачем они вообще ходили в эту Изумрудную Рощу?! За исцелением?! Так нет же! Ретт в последний момент резко сдал назад и отказался сообщать местному целителю, что у них в головах поселились крохотные склизкие постояльцы, которые мало того, что отказываются платить за постой, так еще и грозят выставить прочь из собственного тела! О чем он только думал?!..

Ах, ну конечно! О своем драгоценном верховном друиде! Не хотел его спугнуть, не хотел начинать отношения с угроз и подозрений. Пф, слабак! Позорище!

Непонятно даже, что такого особенного Ретт отыскал в этом своем «иерофанте». Нет, тяжело спорить, лесной эльф статен, велик и могуч, не уступит любому полуорку, однако что, кроме этого? На лицо он невзрачен, не спасет ни татуировка, ни шрам, говорит муторно, с кучей старомодных вычурных оборотов, а наряжается вовсе… уг-х! Как ни встретишь, в голове одна мысль: «Что этот несчастный на себя напялил?» Впрочем, чего еще ждать от друида. Эти господа редко обладают утонченным вкусом.

«Ты видел его наручи? — заметил Астарион одним вечером, сидя у костра наедине с атаманом. — Ужас, не правда ли? Кусок коры, обрывки ткани, пара лазуритов — и вот оно, произведение друидского искусства! Ха! Не понимаю, дорогой, как тебя не воротит?»

Холодало, на небо высыпало гроздь тусклых звезд, которых так и норовили заслонить обрывки темных зыбких облаков. Ретт был в своей любимой красной рубашке, поверх которой он набросил кафтан с золотой вышивкой. Высокие сапоги красновато-коричневой кожи, как всегда, вычищены так, что блестят. Вместо ремня — узорный кушак, на шее золотой кулон с сердоликом. «Вы только гляньте, никаких изысков, но до чего хорош. Любуйся, не устанешь».

«А почему меня воротить должно?» — поинтересовался Ретт, покусывая мундштук не зажженной трубки.

«Радость моя, — проворковал Астарион, умильно скалясь, — потому что ты обладаешь прекрасным вкусом… во многих смыслах».

Игривый тон и изгиб аккуратно выщипанных бровей был преступно легко проигнорирован.

«Наручи как наручи, — спокойно произнес Ретт. — На тебе вообще рубашонка с рюшами. Чего мне теперь, бежать от тебя, что ли?»

«Душа моя, ты ранишь меня в самое сердце! — с придыханием воскликнул Астарион, слегка ухмыляясь. — Уж кто-кто, но ты должен был заметить, какого качества эта «рубашонка»! Работа одного из лучших портных Врат Балдура».

«Старый упырь не поскупился на одежку для своей куколки, да? — резко произнес Ретт, и ухмылка слетела с лица Астариона, точно маска от удара по щеке. Впрочем, атаман, к великому счастью, не стал развивать эту тему: — Все еще не пойму, от чего меня должно воротить в Хальсине».

«Да от всего! — заявил Астарион, холодно вспыхнув — от злобы тело точно в огне, но на лице ни капли румянца. Так бывает, если долго не кормиться… — Неотесанный сельский чурбан! Одевается, как пугало, и нудит чушь, точно деревенский пастырь. Зверушки, цветочки, гармония, пф! Я думал, ты много выше этого».

В ответ — тихий шелест в кронах да храп Карлах в отдалении. Прозрачно-голубые глаза, в сгущающихся сумерках окрасившиеся густо-синим цветом, пристально разглядывали его. Злость схлынула разом, осталась лишь мелкая дрожь — и острый страх. «Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо!» Какой черт дернул его за язык?! Если атаман разозлится!..

Атаман не разозлился. Тяжко вздохнув, он полез в карман рубашки за спичкой. Чиркнул о бок трубки, зажег табак, закурил — и произнес со странной смесью раздражения, усталости и печали:

«Ох, и дурак же ты, Кудряшка. Ох, и дурак».

Быть может, дурак, но дуракам, как говорится, везет, к тому же, он дурак упертый и цепляться будет до последнего!

И он цеплялся. За каждое слово, каждый поступок и каждый жест. Красота плана в его простоте, а доступность — его главное преимущество. Верховный друид — фигура невыносимо далекая, до которой несчастному воздыхателю еще надо добраться и которую еще надо добиться. Каким бы гостеприимным и щедрым первый наставник не казался на вид, новоприбывшим он не доверят — и Ретту в особенности! Неприступную крепость штурмовать, вероятно, очень весело… однако притом невероятно тяжко. Рано или поздно атаман устанет. Рано или поздно в его броне из уверенности и непоколебимости образуется брешь. И тогда-то… тогда-то… «Я всегда буду рядом. Я никогда не уйду. Я откроюсь, поддамся, отдамся ему. Пока друид будет воротить свое медвежье рыло, я подставлю ему свои приоткрытые уста. Он будет тронут, а после — покорен». Главное, поймать удачный момент. Дождаться верного шанса…

И одним вечером ему как будто бы удалось его нащупать. На первый взгляд вечер как вечер. Собравшись в кружок у костра, они доедали густую уху и слушали очередную байку атамана. Ретт тогда умудрился хлебнуть лишнюю кружку вина, а потому был просто до неприличия разговорчив. Им и раньше доводилось выслушивать его прочувственные семейные истории, но эти истории всегда были настолько абсурдно нелепыми, что больше походили на ярморачные анекдоты. Даже его семья, его родители, дядья, тетки, братья и прочие родичи, казались им полулегендарными личностями, на манер Дриззта До’Урдена.

Вероятно, именно поэтому эта абсолютно дурацкая история про эти абсолютно дурацкие пирожки пробрала их куда сильнее, чем должна была…

«…И тут, как назло, на сцену выходит — кто? Правильно, тетя! — Ретт расхохотался, запрокинув голову. Весь розовый, сытый, довольный. — Ох, и крику было! У тетки голос звонкий. Сбежалось полдома. Даже отец, а он в это время был на грядках, замечу. Думал, мы с братцем наконец-то друг друга зарезали. А тут так, всего лишь вся кухня в муке и в тесте…»

«О мой бог, — воскликнула Карлах, хихикая, как девчонка, — я никогда не пекла пирожки. У меня они вечно выходили, как камень!»

«Так ты начал свои кулинарные опыты в пять лет? Ха! — Гейл прищелкнул пальцами. — Жажда знаний терзает тебя с молодых ногтей! Я, кстати говоря, первый свой рецепт заучил в четыре, а потом…»

«А пирожки, — ввернул Уилл, тепло улыбаясь, — вкусные хоть получились?»

«Не особо, — хмыкнул Ретт. — Подгорели с боков. А еще мы испортили начинку, пересолили картошку. Но мама с теткой, как отдраили нам мордочки и отодрали как следует уши, сварили кисло-сладкий компот. Папаша с дядей смешали соус из клюквы и перца. Вышла целая бадья пирожков, мы их умяли за половину вечера…»

И вдруг он умолк. Прозрачно-голубые глаза затуманились. В них сверкнул… странный огонек.

«Тетка ныла, что с нами совсем располнеет — всегда обожал ее пышные формы. Папаша сказал, никаких проблем! Пошевелись немного, и весь жир выйдет с потом. Тетка огрела его за это полотенцем, а я, не будь дурак, воспользовался случаем. Завалил моего мелкого братца в траву и давай "выдаивать жир". Ох, и хохотал он. До слез, — Ретт поморгал и продолжил слегка растерянно: — Маман тогда предложила папаше станцевать. Как они любили. Папка у меня высокий. Был. Я в него весь. А мамка маленькая. Сейчас она была бы мне по грудь, наверно. Папаша подкидывал ее так высоко и так легко, как ребенка…»

«…сейчас бы была… была… был…».

Этот разговор дал Астариону пищу для размышлений. Ему вместе с Лаэзель и Шэдоухарт выпало сомнительное удовольствие пребывать на этом ужине в качестве молчаливого слушателя. Гитьянки всем своим видом показывала, что эта история — не интересней любой другой глупости бескультурных исстиков, а шаритка… шаритка тоже как будто воротила носик, однако на деле навострила ушки и жадно впитывала каждое слово. Бедняжки, поди пойми, кого жалеть надо больше…

Себя, а еще лучше — Ретта. Уже после ужина Астарион сунулся к нему в палатку. «Мама, кушать», — сделав бровки домиком, промямлил он, и Ретт, фыркнув, кивнул. Разумеется, это был только повод. Выпив совсем немного, чтобы освежить голову и набраться сил, Астарион шепнул драгоценному атаману на ухо:

«М-мне очень жаль».

«Да брось, — отмахнулся Ретт, усмехнувшись. — На мне все заживает, как на собаке».

«Я не про это, — изображая из себя взволнованную кротость, проговорил Астарион. — Я про… твоих родителей».

Хотелось сказать «мать», но интуиция подсказала взять шире. И он попал в цель — прозрачно-голубые глаза влажно блеснули. Отвернувшись, Ретт вяло потянулся за повязкой, но Астарион ловко ее перехватил. Какое-то время они просидели в молчании.

«Я-я… не помню своих, — вдруг выдохнул Астарион. Это вырвалось само собой и оказалось очень кстати — откровенность за откровенность, так будет легче расположить его к себе. — Я даже не знаю, живы ли они еще. Он… не позволял нам долго думать о… посторонних вещах».

«Еще бы, — низким голосом произнес Ретт. Взгляд его потемнел, и от этого по телу прошла мелкая дрожь. — Вампирские лорды те еще манипуляторы».

«Так так уверен, — протянул Астарион, разглаживая невидимые складки на повязке, и глянул на Ретта исподлобья. — Не хочешь рассказать, почему?»

«А ты, — отпарировал Ретт, — хочешь рассказать мне об этом подонке?»

«Почему ты так настаиваешь на эксгумации прошлого? — с досадой выпалил Астарион. Все зашло совсем не туда. — Кому нужна эта гнилая тухлятина?»

«Действительно, — хмыкнул Ретт. — Кому нужны его же воспоминания?»

«В отличие от некоторых, — сверкнув глазами, процедил Астарион, — мои воспоминания не о сдобных пирожках, возне с младшим братом и танцующих родителях».

«Догадываюсь», — спокойно произнес Ретт.

И тут время словно застыло. Они сидели рядом друг с другом, смотрели друг другу в глаза… в других обстоятельствах Астарион назвал бы это началом прелюдии. Но не с Реттом. Потому что Ретт опять смотрел на него не так. Сильно не так. Неловко протянув руку, атаман убрал выбившийся локон ему за ухо. Астарион вздрогнул, часто заморгав. Давно уже его не трогали с такой небрежной, ни к чему не обязывающей заботой.

«Как эту тварь зовут-то хоть, а?» — с тяжелым вздохом спросил Ретт, и…

В ту ночь они снова заснули вместе. Атаман задремал быстро, а Астарион еще какое-то время лежал, сглатывая сухим горлом. Голова слегка кружилась, под языком разливался мед, а в груди было тепло-тепло. План спасен, душа Ретта вывернута наизнанку, ключ к его сердцу в руках. Чуйка редко его подводила. Не подвела и сейчас, ха-ха!..

Однако судьба, как всякая наделенная властью женщина, временами бывает редкостной сукой. И в этот раз она просто превзошла сама себя. Одним утром Астарион внезапно «раскапризничался», как говаривал старина атаман, заявив, что не собирается пить «кислые помои», которые неизвестно откуда притащил рогатый колдун.

«Он притащил их из Рощи, — с легкой улыбкой произнес Ретт. — Между прочим, это домашнее вино. Господа друиды от сердца оторвали, цени!»

«Мне все равно, откуда они его оторвали, я не собираюсь это пить! — заявил Астарион, всплеснув руками — и тут же промямлил умоляюще: — Дорогой атаман, позвольте заглянуть в… змеиное логово. Мы там, помнится, забыли одну-две бутылки превосходных полусухих вин из Глубоководья».

«Угу, а еще немного красителей для светлой ткани и рюшечек для дорогих рубашек, — легкая улыбка медленно растеклась в широченную. — Правда?»

«М-м-может быть…» — невинно протянул Астарион, и Ретт расхохотался.

«Ладно, я все равно хотел пройтись», — бросил атаман, и они двинулись в путь. Обычно они путешествовали минимум втроем, однако путь к логову Зентарим был давно изведан, а покупок было совсем немного… словом, это удачный предлог. Идеальный, можно сказать…

…был бы. Ему пора бы перестать недооценивать их атамана. Потому что первое, что он сказал, стоило им отойти от лагеря на почтительное расстояние:

«Ну. Чего тебе надо?»

Стоял прекрасный теплый денек, солнечные лучи яркими стрелами пронзали пушистые кроны молодых дубов. Ретт остановил его около одного из таких, придержав за локоть. Где-то над ними пронзительно застрекотала белка.

Астарион на миг растерялся, однако почти сразу опомнился. Даже выдавил улыбку:

«Моя радость, я не понимаю, о чем ты…»

«Врешь, — произнес Ретт, скрестив руки на груди. — И что самое противное, врешь неумело. Ты можешь лучше».

Что-то в его тоне — резкость? грубость? ехидство? — заставило Астариона вспыхнуть.

«Уверяю тебя, мой дорогой, — как мог сдержанно — даже игриво слегка — протянул он, — все, что я желаю…»

«…это оторвать мне к чертям ногу«pulling my leg» — расхожее выражение в англ-среде, означает морочить голову, обманывать, — перебил Ретт, поглядывая на него сверху вниз. — Кудряшка, хватит темнить. Говори уже как есть — что с тобой такое? Какая муха цапнула тебя за зад — и осталась в живых, судя по тому, какая недовольная у тебя мордаха?»

Большая. Большая волосатая муха с острыми ушами и шрамом во все лицо. «Вот ведь дерьмо». Конечно, он мог солгать, мог попытаться выкрутиться и… да много еще чего он мог. Но этот атаманский тон, этот проклятый лес и это чувство — нехватки, недоимки, голода — подложили ему гнилую свинью.

Вместо того чтобы разлиться елеем, Астарион выплюнул ядовито:

«О, что ты, дорогой. Меня никто не кусал — чего не скажешь о тебе. Тебя явно кто-то укусил, и мозгов у этого «кого-то» было, видимо, не очень-то много».

«Правда? — Ретт приподнял бровь. — Почему?»

«Да потому что ты ведешь себя, как полный осел, и даже не замечаешь этого! — заявил Астарион, всплеснув руками. — Боги всевышние, Ретт, неужели ты это всерьез? Неужели ты правда решил связаться с этим чертовым друидом?»

«Ага. Вот в чем дело, — помолчав, произнес Ретт — и вскинул подбородок. — Ну допустим решил. И что теперь?»

«О, радость моя, не строй из себя наивного дурачка! — рассмеялся Астарион, чувствуя, как тело пробирает неприятный озноб. Ну допустим решил… — Ты родился с друидами, ты жил с друидами, у тебя мать — друидка! Тебе лучше меня известны некоторые из их… особенностей. Уж кому, как ни тебе знать, что конкретно я имею в виду».

Видишь, я знаю твои любимые словечки. И твои слабости. И твои желания. Ничего, что они сейчас поссорятся — это можно обернуть себе на пользу…

«А ты просвети меня, — подчеркнуто сухо произнес Ретт. — Быть может, мои конкретные знания отличаются от твоих».

«Кхм. Ну. Раз уж ты настаиваешь… — Астарион принялся расхаживать перед дубом, словно профессор, читающий лекцию (еще один осколок воспоминания — кафедра, ряды столов, шуршание листов, шепот перьев, высокий менторский голос…). — Думаю, для тебя не будет шоком, если я скажу, что друиды предпочитают жить на лоне природы? Что их сердцам необходима свобода? Чистая, незамутненная, абсолютная свобода от городов, дорог и прочих раздражающих примет цивилизации».

Постояв пару мгновений, хмуря золотистые брови, Ретт медленно, словно нехотя кивнул.

«Прекрасно, — мило улыбнулся Астарион. — В таком случае ты согласишься, если я скажу, что из-за этого их нравы и привычки несколько… отличаются от наших? От тех, кто вырос за пыльными каменными стенами больших городов?»

«Я вырос на большаке», — резко рубанул Ретт.

«Что не мешает тебе обладать выдающимся вкусом и превосходными манерами, а также строго придерживаться матримониальных догматов, — столь же резко заявил Астарион и поморщился: — О, не пучь глаза! Когда ты болтал с нами у костра, я не только слушал, но и слышал тебя. Внимательно… — даже слишком, наверно. Еще долго эта чертова история про пирожки не шла у него из головы. Пф! Нелепость!.. — Ты рожден среди друидов, но ты не впитал их идеи. Тебе чужды их желания, тебе чужды их понятия. В частности, о, так называемой, свободе. В особенности о свободе межличностной. Твоя межличностная свобода воплощена в тонком золотом ободке на безымянном пальце, не так ли?»

В ветвях над ними громко прокричала лесная птица. Ретт смотрел на него, не мигая, и глаза его были темными, почти черными. Видимо, тень…

«А при таких раскладах, что ж, — Астарион склонил голову набок, чуть ухмыляясь. — Ты, вероятно, понимаешь, чем все может закончиться, правда? Понимаешь, что случится, если ты свяжешься с Хальсином?»

И тут мозг пронзило, как стрела, — что я несу? Это, черт его дери, совсем не то. Совершенно не то! Эта ссора должна была стать цементным раствором и катализатором, что запустит реакцию, что скрепит их лучше любых нежных слов, и тогда…

Неважно, что «тогда». Ведь Ретт, глядя ему в глаза, произнес, четко, низко, почти зло:

«Нет. Не понимаю — и не хочу понимать. Но я хорошо понимаю, чем все может закончиться, если я свяжусь с тобой. Благодарю покорно. Лучше еще одна рана, которая тихо-мирно засохнет, чем подкожный паразит, которого придется вырывать с кровью».

Это был уже не удар посоха — это был росчерк кнута. Острый, жгучий, от которого все нутро скручивается в узел. Остатки крови прилили к щекам и ушам, и Астарион ощутил, как его тело буквально горит. Как же жалко он, должно быть, сейчас выглядит… Нет. Я не позволю. Не позволю ему победить.

«Ах. Так я паразит?» — пропел он с ядовитой сладостью в голосе.

«Не по своей воле, но да, — просто сказал Ретт, не спуская с него тяжелого взгляда. — Самый натуральный».

Кнут опустился — и по позвоночнику прошла дрожь. Тело среагировало само собой. Резко развернувшись, Астарион попытался броситься прочь — однако ему не позволили. Уже в который раз! Чертов ублюдок!

«Стой, — твердо произнес Ретт, крепко схватив его повыше локтя. — Ты меня дослушаешь».

«Пошел к черту!» — прорычал Астарион, рванув руку на себя — как назло, ублюдок схватил за правую, не выхватить кинжал!..

«Только от него, — невозмутимо отозвался Ретт и продолжил чуть мягче, чуть вкрадчивее: — Астарион, ты серьезно думаешь, что я не понимаю, чего ты добиваешься? Чего ты кружишь вокруг меня, как голодный стервятник? Серьезно?.. Боги. И кто из нас теперь наивный дурачок?»

«Отпусти. Меня. Немедленно!» — почти выкрикнул Астарион, извернувшись ужом.

«Сейчас, только скажу кое-что, — проговорил Ретт, каким-то чудом сумев удержать его на месте. — Кое-что важное. Услышь меня, как услышал тогда, у костра. Пожалуйста».

Это прозвучало почти как мольба. В любых других обстоятельствах Астарион бы праздновал победу, но не теперь. Не теперь, когда, притянув его к себе почти вплотную, атаман произнес, равно спокойно и напряженно:

«Да, я понимаю, почему ты прицепился ко мне, как клещ. Да, я понимаю, почему ты вертишь хвостом и ласкаешься ко мне, как голодный кот. Понимаю — и принимаю. Пускай так. Пускай я для тебя лишь полезный инструмент. По-другому и быть не может — ты по-другому просто не умеешь. Я готов это терпеть — до определенного предела — пока мы собратья по несчастью, пока мы члены одного отряда, пока мы товарищи по ганзе… Но в любви? Это все равно что дать слепо-глухому провести над собой операцию: мало того, что этот несчастный прикончит тебя, так еще и себя, не ровен час, куда-нибудь пырнет. Я не хочу мучиться — и не хочу мучить тебя. Ты… Услышь меня, прошу! Пожалуйста!.. Ты — мой соратник. Мой лазутчик, разведчик, собутыльник, противник, приятель… быть может, друг, если хочешь… но любовник? Нет. Однозначное нет».