Это был конец. Это и раньше-то был «конец», но после такого однозначно полный и абсолютный конец.

Самодовольный, высокомерный, лицемерный ублюдок!

На следующий день Астарион остался в лагере, наотрез отказавшись следовать за атаманом. И через день, и еще через день, и еще несколько спустя. Чтобы он… с этим… Никогда! «Этот», впрочем, не обратил особого внимания — благо, ему было на кого его переключить. Начиная с занудного Гейла и беспомощно наивного дурака с рогами, заканчивая своим драгоценным папашей-друидом. На совместных «ночевках» был поставлен жирный крест, ни о каких «ужинах» больше не могло быть и речи. Вновь их встречи начинались с холодного «Да?» или подчеркнуто сухого «Нужно что-то?». Больше никакого снисхождения на «собраниях ганзы», никаких безумных идей, вроде помощи беженцам или нападения на лагерь гоблинов вместе со всей тифлингской ордой. Астарион прямо и четко выразил свое мнение на этот счет. Множество раз. Весьма нелестно и максимально откровенно.

Атаману, естественно, как с гуся вода. Его это даже как будто забавляло.

«Кудряшка, у тебя тут кудряшки выгорели», — заметил он как-то, слегка дернув его за волосы на затылке.

Разумеется, в ответ он незамедлительно получил шипящее, полное злобы:

«Убери руки».

«Ты где так вымазался? — спросил этот уродец в следующий раз, после того, как Астарион вернулся с ночной охоты. — В лужу, что ли, мордахой шлепнулся? Дай сотру…»

«Рискни», — процедил Астарион, встав в боевую стойку.

«Ох, злющий какой, — присвистнул уродец, слегка ухмыльнувшись. — Прямо как кот. И такой же красивый».

«Недостаточно красивый, — вырвалось у Астариона помимо воли. — Для тебя».

«Для меня? Факт, — кивнул Ретт, враз став серьезным, и склонил голову на бок. — Недостаточно? Напротив. Слишком красивый. А у меня нрав грубый. Боюсь, пораню тебя ненароком».

Прозрачно-голубые глаза смотрели прямо, не мигая. И вот что, что ему нужно было сказать? Честно говоря, Астарион сам не понимал, почему реагирует столь… бурно. Подумаешь, чертов атаман оказался не столь слаб на передок, как ожидалось. Им не целоваться под луной и не заниматься жаркой любовью на лесном пологе. Разве не чудесно? Никакой сладкой лести, никаких фальшивых стонов. Никакого притворства! Ему следовало бы чувствовать облегчение, радоваться, плясать и петь. Ретт принимает его таким, какой он есть, и…

Вот оно. Слабое место его искусно сотканной маски.

Это же просто невозможно. Кто, кто в здравом уме и трезвой памяти будет доверять случайному приятелю? В особенности, когда этот приятель — кровопийца? Это же просто чушь. Абсолютная, неприкрытая чушь. За душой у атамана какая-то тайна, и чем она больше и темнее, тем больше ножей прячется у него за пазухой и тем легче ему будет их применить. И кто знает, какие из них — из стали, а какие — из чистого серебра.

Это все обман. Вся эта лесть, вся эта… нежность. Все это фарс. Одна большая игра, чтобы усыпить бдительность. Ублюдок не так прост. Он манипулирует нами, вертит, как кукловод марионетками. Боги, неужели я один это вижу?!

«Ложь!» — прорычал Астарион прямо в загорелое лицо.

«Как пожелаешь», — спокойно ответствовало «лицо» — и пошло по своим делам.

А дел у него за последнее время набралась масса. Первейшее — это, конечно, выслужиться перед дражайшим наставников, чтобы завоевать его доверие, а за ним и, само собой, любовь. Увы, в плане ухаживаний Ретт оказался до ужаса старомодным: комплименты, вино, цветы… ручной гоблин в красивом ошейнике. Битву в пещерах под Рощей Астарион благополучно проспал (в буквально смысле), однако был вынужден разбираться с ее последствиями. И это был отдельный — можно сказать, высший — сорт гоблинского дерьма. Проклятущие тифлингши не давали им покоя днем и ночью. Так и хотелось завопить, когда несчастная вдовица в очередной раз приходило к черте их лагеря: «Проклятье, хватит выть рядом с моей палаткой, я спать хочу!» Ретт строго-настрого запретил причинять им вред и свято пообещал всем — потому что не только Астарион, слава Влаакит и Шар, был не в восторге от этих полночных выступлений — избавиться от наседок как можно скорее.

Обещание он свое выполнил… хотя лучше бы он сделал это как-то иначе. Астариону совсем не улыбалось ужинать в компании проклятущего наставника и его друидских прихлебателей. Святые небеса, какой же зануда, билось в голове на протяжении всего этого нескончаемого вечера. Только и слышно: «Отец-дуб то, Отец-дуб се»… Природа-мать, мать твою, пф! Самое противное, что при нем Ретт никак не проявлял свою влюбленность. Даже намеком. Спокойный, как глубинный ротэ, и вальяжный, как сытый кот, атаман играл роль гостеприимного хозяина и надежного союзника.

Причем, не только на словах, но и, дьявол его раздери, на деле. И только попробуй откажись — выкинет тебя из лагеря с осиновым колом в заднице и прячься потом в тенях до самых Врат!

Проклятущие друиды, гребаные гоблины!

«Я. Никогда. Больше. Туда. Не полезу! — вскричал Астарион, сверкая глазами и брызгая слюной, после той самоубийственной миссии по обезвреживанию гребаных гоблинских ловушек. — Ты меня понял, ублюдок?!»

«Понял, — спокойно произнес Ретт и нахмурился. От этого жеста на миг стало не по себе — но лишь на миг. Атаман только глубоко вздохнул и проговорил: — Сегодня приду к тебе. Покормить».

Что? Зачем? Неужели… Опять. Опять эта чертова игра.

«Мне ничего не нужно от такого, как…» — начал было Астарион, сжав кулаки, но Ретт резко вскинул руку.

«Ты заслужил, — заявил он тверже прежнего, и взгляд голубых глаз слегка потемнел. — Это не подарок и не поблажка. Эта оплата. Ты хорошо поработал, и я хочу тебя вознаградить… Ясненько?»

Кристально. Напоследок пригрозив, что если Астарион не придет в его палатку, то Ретт припрется к нему сам, атаман пружинистой походкой направился к скучающему Гейлу, оставив его пылать от злости в гордом одиночестве. Чертов ублюдок, друидский выкормыш. Однажды тебе за это воздастся. О, да! Настанет мое время, и ты ответишь мне за все унижения, за всю ложь, за все, чем ты меня столь усердно кормишь, уродец!..

Впрочем, некоторые вещи, которыми Ретт его «кормил», правда заслуживали хорошего воздаяния. Без кавычек и иронии. В эту ночь атаман пустил его к шее и дал отпить гораздо больше, чем обычно — на следующий день он собирался остаться в лагере, потому что не так давно схлопотал кинжал в бедро, и еще не до конца оправился. Впрочем, ранение нисколько не помешало ему покормить одного прожорливого вампира. Да так плотно, что тот еще какое-то время лежал на скатке, довольно жмурясь и облизываясь. Уснуть бы и проспать до обеда в сильных теплых руках…

Проклятье — нет!

«Отправляемся к Перевалу, — внезапно прогудел Ретт, когда Астарион поднялся. — Через пару дней. Пойдем по Всхожей тропе до самого «Приюта». Оттуда по хребту — и к Яслям. Но ты пока ничего не знаешь».

«К Яслям?! — атаман никак бредит от недостатка крови. — Зачем?! Думаешь, гитьянки примут нас с распростертыми объятиями?!»

«Я сам им объятия распростру, — сонно хмыкнул Ретт, прикрыв глаза. — Если они вытащат из нас эту дрянь. Тебе не снилась еще твоя сладкая эльфиечка?»

Будь оно все проклято, и на кой черт он рассказал о своем видении атаману?.. Но это обождет. Главная проблема в другом.

«Эта «дрянь», — вкрадчиво произнес Астарион, нависнув над засыпающим атаманом густой соблазнительной тенью, — может стать для нас ключом к невероятному могуществу. Силой, которая…»

«Поможет захватить мир и бла-бла-бла, — пробурчал Ретт и лег на бок, лицом к нему. Слабо улыбнулся. — Пока щупальца изо рта не полезут. Кудряшка, — буркнул он, когда Астарион попытался возражать, — ты тратишь непозволительно много времени на того, кого ненавидишь лютой ненавистью. Я — ублюдок и манипулятор, и мой моральный компас сделан мастером конкурирующей гильдии. Забыл, что ли?»

Честно?.. Да. Забыл. Потому его гордый уход из палатки скорее напоминал поспешное бегство.

***

Следующие несколько дней прошли хлопотно: запасались припасами, начищали и точили оружие, продавали ненужный хлам. Всем верховодили атаман с гитьянки, и получалось у них, надо сказать, отлично. Астарион был готов поставить свою рубашку и серебряный кубок для крови на то, что они в одну из ночей переспали — уж больно быстро надменная мартышка начала Ретту доверять. Снялись с лагеря через три дня и еще несколько потратили на дорогу, так что к обители Розиморн прибыли где-то спустя неделю.

Живописные виды, изящная архитектура… орды нежити, куча ловушек и смертельно опасные гитьянки. Ах, первородный хаос, как это было замечательно! Особенно после двухнедельного затворничества.

«Какой ты хорошенький, — хихикнула Карлах, сверкая глазами. — Какие у тебя милые морщинки, когда улыбаешься!»

«Ты мне льстишь, милая», — сдержанно отозвался Астарион, вмиг стерев с лица невольную улыбку.

Мог бы и уколоть чем-то в ответ… но нет. Не мог. Бывшая воительниц Зариель ему нравилась. Даже больше чем нравилась. Неважно, могу я коснуться тебя или нет, с придыханием заявил Астарион ей на одном из привалов. Одного твоего взгляда хватает, чтобы заставить меня пылать.

К тому же, девица гораздо проще Ретта — ее легче окрутить.

«Вовсе нет, — воскликнула Карлах, всплеснув руками. — Ты просто чудесен».

«Я просто замечтался, — отмахнулся Астарион, кокетливым жестом заправив локон за ухо. — Долгая дорога, монотонный пейзаж… Уф, до чего тяжко…»

«Ох, солнышко, — протянула Карлах с нежной улыбкой (у него от нее кишки свернулись в узел). — Мама Кей могла бы взять тебя на ручки».

«Правда? — жалобно проговорил Астарион, изогнув брови. — О, я бы хотел, чтобы меня поносили на руках…»

«Моя ты сладость, — умильно протянул знакомый голос у него за спиной — Ретт возник словно бы из ниоткуда. — Иди ко мне, мой хороший. Старший братик тебя понесет…»

«Только посмей!» — взвился Астарион, резко отскочив в сторону, чем вызвал целую бурю смеха.

«Ой, да прекращай ты», — хлопнув его по плечу, сказала Карлах, когда они вернулись с разведки.

«Прости, милая? — нахмурился Астарион, оторвавшись от шитья. — Боюсь, никто, кроме меня, не захочет зашить мои…»

«Я не про это, дурашка, — улыбнулась Карлах. — Я про вас с Реттом».

Вот как. Любопытно.

«Прошу прощения?» — вскинув бровь, повторил Астарион.

«Вот именно, — кивнула Карлах уже серьезней. — Прости ты его уже. Сходи к нему, потолкуй и помирись. Хватит дуться, все равно его этим не проймешь».

«Я не дуюсь, — с достоинством, подчеркнуто сухо произнес Астарион, грозно нахмурившись. — И я не могу помириться с Реттом — потому что мы с ним не ссорились. Просто пришли к мысли, что наше… партнерство себя исчерпало. Автономия — лучший выход из положения».

«Да конечно, заливай, — хохотнула Карлах. — Ходите, как два духа неприкаянных. Знаешь, — помедлив, добавила она, — он по тебе скучает».

«Скучает?» — звонко рассмеялся Астарион. Боги, что за чушь?..

«А то, — кивнула Карлах до смешного серьезно. — И ты тоже. У мамы Кей глаз наметан — сразу видит, когда кому-то плохо».

Бред. Абсолютный, гребаный бред. Разумеется, Астарион скучал — но кто бы ни скучал, оставшись в лагере на целые полмесяца! Все мечи очищены, все котлы оттерты, все вещи прибраны и все книги прочитаны. Конечно, он немного… утомился, но это никак не связано с тем, что его не берут ни на разведку, ни на облавы. Совершенно никак!

Что, впрочем, нисколько не умолило наслаждение от возвращения в строй. Ретт взял его вместе с волшебником в Ясли, потому что его «искусство явно будет там в руку». Если имелось в виду искусство вскрывать даже самый сложный замок и тащить все, что не прибито гвоздями — то да, однозначно. Если же дражайший атаман имел в виду искусство оратора и советника, то тут… все оказалось сложнее.

«Мог бы проткнуть этого мальца раз другой. От него бы не убыло».

«Мог бы дать жару этим мелким выродкам. Все знают, что хороший кобольд — мертвый кобольд».

«Ты решил собрать коллекцию самых причудливых яиц со всего Побережья Мечей? Кто следующий? Грифон? Мантикора? Золотой дракон?»

«Ах, нет! Следующий на очереди — гигантский орел. Осторожней, мадам! Этот человек — серийный похититель яиц!..»

«Тебе не кажется, что не слишком разумно отдавать артефакт, от которого зависит наше ментальное и физическое благополучие, кому попало, моя радость?..»

Впрочем, в самом главном они с атаманом сошлись.

«Пора уходить отсюда», — бросил Ретт, стирая кровь с лица и стряхивая ее с секиры.

«Лаэзель», — беспокойно позвал Гейл, протянув к ней дрожащую ладонь.

«Тронь меня еще раз — и лишишься руки до самого плеча», — прорычала гитьянки, сверкая глазами.

«У тебя кровь», — заметил волшебник, не смутившись.

«Это не моя кровь, — хрипло процедила Лаэзель, тряхнув волосами. Видимо, она сорвала голос, пока покрывала Ретта бранью и молила Влаакит о милосердии. — Кровь инквизитора, кровь воинов-гитьянки. Кровь моего народа. Я пролила ее, и я…»

«Нет, это твоя кровь, — жестко произнес Ретт и сжал ее предплечье так, что она зашипела. — Ты ранена. Поэтому мы уходим. Быстрее! Пока другие не набежали. Кудряшка, как там поворачивать эти статуи?..»

Они сбежали через потайной ход, ведущий, если верить найденной карте, прямиком к некой «Крови Латандера». Спустившись по выступам на дно пещеры, они по путанным каменным тоннелям выбрались на поверхность и по длинным, переплетенным меж собой лозам кое-как доползли до лагеря, скрытого в одном из разрушенных садов неподалеку от обители. Лаэзель почти силой отвели к недовольно хмурящейся Шэдоухарт, Гейл свалился на скатку и сразу уснул — волшебник почти не пострадал в бою, но истратил на заклинания все свои силы.

Астарион вместе с атаманом пошли отмываться от крови в разбитом фонтане, из которого бил чистый горный ключ.

«Ты был молодцом», — тихо заметил Ретт как бы между прочим.

Ответом ему было молчание. Игра. Это все игра, надо помнить.

«Слышал, Ясли собирались в срочном порядке оставить, — помолчав, произнес Ретт, обтираясь полотенцем. Мокрые волосы на мускулистой груди горели красным золотом в свете заката. — Надо вернуться туда как-нибудь. Проверить, что это за Латандерская Кровь-то такая — и с чем ее едят».

Его губы дрогнули в кривой улыбке, и Астарион не сдержал едкого фырканья. Пф! Убогий каламбур.

«Что думаешь?» — спросил Ретт, глянув на него исподлобья.

«Как скажет атаман, — холодно отозвался Астарион, вздернув подбородок — и стараясь не слишком глазеть на капли воды, стекающие по сильной шее. — Я живу, чтобы повиноваться его воле».

Ну? Что скажешь на это, милый?

Ретт открыл рот. Закрыл. Поджал губы. И, глубоко вздохнув, проворчал:

«Как же с тобой тяжело, Кудряшка».

Со мной? Со мной?! Схватив свои вещи, Астарион зашагал прочь. Подальше от этого враля и лицемера. Вечером он не вышел на ужин — готовил Ретт, так как Гейл еще не оправился — и глубоко в полночь отправился на охоту. Улов выдался скудный: пара ястребов, несколько белок и костлявый енот. Голод был утолен, но удовлетворение не наступило. Слегка раздраженный и взвинченный, Астарион вернулся не тем путем, которым отправился на охоту — более длинным, рядом с небольшим плато, около которого разбросала свои пожитки гитьянская мартышка. Размышляя над тем, как бы уговорить послушницу Шар пожертвовать ему парочку кубков своей густой, как тень, и сладкой, как аромат ночной орхидеи, крови, Астарион не сразу услышал голоса, а услышав, не сразу понял, кто с кем говорит. Только в последний миг он смог их различить — и спрятаться в тени за ближайшим камнем.

Проклятье! Они меня…?

Кажется, нет. Ни Ретт, ни Лаэзель не услышали его шагов и не увидели его тень (порой сила головастиков была не только на пользу, но и во вред). Застигнутый врасплох, Астарион был вынужден застыть на месте — а заодно выслушать всю до тошноты претенциозную болтовню девы-гитьянки. Что удивительно, атаман долго ее не перебивал. Неужели всерьез слушал эту ее… исповедь? Пф, глупость!

«Ты ни в чем не виновата, — мягко произнес Ретт, когда гитьянки примолкла, чтобы перевести дух. — Тебя обманули. Это была подлость, низость с ее стороны. Ты поступила верно… по моему мнению. Если оно для тебя имеет ценность».

«Любое мнение имеет ценность в моменты кризиса, — заявила Лаэзель и… Астариону показалось, или ее жесткий командный тон звучит не так жестко и командно, как раньше? — В особенности, если это мнение достойного человека. Пускай и не прозревающего всю суть…»

«Не прозревающего? — повторил Ретт и фыркнул. Не слишком, кхм, веселом. — А что тут не прозревать? Ты доверила ей свои сердце и душу — она облила их дегтем и дерьмом. Ты поклялась служить ей верой и правдой — она использовала твои клятвы, чтобы извратить настоящую веру, сея в умах своих поданных ложь. Она использовала тебя. Манипулировала тобой. Сделала тебя своей рабой. Тварь. Мерзость из мерзостей».

Кто бы говорил. Впрочем, спорить с тем, что он сказал, было трудно, и Астарион, если быть честным до конца, в какой-то степени был рад за Лаэзель. Бросить вызов могуществу хозяина — что может быть благородней? Жаль, заканчивается это неизменной катастрофой… однако до этого еще нужно дожить. Буквально.

«Каждое твое слово, как капля раскаленной стали, падающая в форму для меча, — произнесла Лаэзель чуть тише. Астариону не понравился ее тон. Она что… расчувствовалась? По-своему, по-гитски, но все же… — Как рука друга, сдирающая присохшие бинты. И все же не стоит брать на себя слишком много. То, о чем ты говоришь…»

«Я знаю, о чем говорю», — резко заявил Ретт.

На пару мгновений повисла тишина. Астарион осознал, что стоит, навострив уши, и не может двинуться. Он слышал дыхание их обоих — сбивчивое, частое, даже у гитьянки. Кто-то из них прокашлялся — Ретт, кажется.

«Когда-то, — да, он. Атаман тяжело сглотнул и продолжил: — я тоже был предан одному человеку. И под словом «предан» я имею в виду истово и абсолютно. Его слова были моими заветами, его дела были моими подвигами. Его благоволение дарило мне великое счастье, его любовь пробуждала во мне священный трепет. Я был молод и видел слишком мало, он казался мне верхом всех совершенств».

Краткая пауза. Астарион слышал вдали храп Карлах. Ветер шумел над его головой, в прорехах меж скал и древних руин. Лаэзель молчала.

«Думаю, — продолжил Ретт слегка изменившимся тоном, — ты уже догадалась, что все было несколько сложнее. За гордостью скрывалось высокомерие, за эрудицией — высоколобый снобизм, за волевым характером — безжалостный прагматизм. Я был его милым зверьком, забавным курьезом… покуда не докажу обратное. И я старался это доказать! Я кололся об его шипы, я бился об его утесы, я расшибал лоб в кровь, силясь прорваться за броню из авторитета, цинизма и иронии».

Еще одна пауза. Ретт перевел дыхание. Где-то неподалеку пронзительно закричала ночная птица. Лаэзель молчала.

«Его увлекла эта игра, — тише прежнего продолжал Ретт, — его любопытство было разбужено, его страсть воспламенилась. Теперь мы оба были охвачены азартом: я — покорить его, он — быть мною покоренным. И мы оба получили этого сполна! Он покорился, я покорил… — судорожный вдох, момент молчания, — но слишком поздно. Мой дух был истощен, а сердце — истерзано. Я получил его, он стал моим до самого конца — но что толку? Это не исцелило раны, что он мне нанес, это не искупило обиды, что он мне причинил. Я не просто разлюбил его — пес с этим! Я устал от него. Я в нем разочаровался. И был оттого полностью опустошен».

Кажется, атаман хотел сказать что-то еще, но в последний миг передумал. Астарион видел его тень, видел, как он протер лицо рукой. Совсем рядом с ними журчал горный родник.

Лаэзель прочистила горло.

«Ты говоришь о днях, когда был жалок так, что я не испытываю к тебе никакой жалости, — пламенно заявила она. — В твоих словах — неумолимости истины, в твоем взгляде — легкость тоски. Что ты сделал? Что ты сделал с ним?»

«Я ушел, — произнес Ретт, коротко и жестко. — Ушел, чтобы дать себе время научиться жить без этой занозы, этого стойкого ощущения… причастности. Ты чувствуешь то же самое сейчас, я вижу. Словно в тебе чего-то недостает, словно из тебя вырвали кусок. Не пытайся это изменить, не пытайся заполнить пустоту. Не борись. Покорись. Смирись — и иди дальше».

«Меня терзает гнев!» — прорычала Лаэзель, Астарион видел по тени, что она мотнула головой.

«И стыд, и чувство собственной никчемности, — бросил Ретт мрачным тоном. — Этот паразит так врос в тебя, что стал твоим придатком, твоим органом, частью твоей сущности. Но он захватчик. Изгони его. Вырви, брось — и иди. Просто иди, глядя только вперед. Когда-нибудь ты оглянешься, но когда это случится, ты уже будешь далеко — и ты будешь другой. И смотреть на все это будешь по-другому… Я завидую тебе. Тебе много легче, на самом деле».

«Легче? — выпалила Лаэзель со смесью изумления и ярости. — Влаакит была острием моего меча и сталью моих доспехов! Песней моей битвы и провидицей моей судьбы!..»

«Она учила тебя читать на неизвестном тебе языке? — вкрадчиво перебил Ретт. — Пела тебе колыбельные и любовные баллады в весенних сумерках? Мыла ноги и руки в душную летнюю ночь перед сном?.. Весь предрассветный час в день нашего расставания он целовал мое лицо, безмолвно моля остаться. Я знал его двадцать пять лет. Я был его целое десятилетие. Ты убила ту, кто была для тебя почти богиней. Я убил того, кто для меня был почти что мужем».