— …ты, приблудный выродок!

— Возмутительные инсинуации! Как не стыдно-то, госпожа? Мои родители обвенчаны, в храме Хайстампа есть запись об этом. Обратитесь к досточтимому отцу Маррону и вы узнаете…

В ответ раздался звук, напоминающий в равной мере рычание дикой собаки и шипение озлобленной змеи. То-то беспокойно поерзал в его руках. Хальсин, хмуро сведя брови, украдкой выглянул из-за покрытого влажным мхом ствола. Здесь, около одного из выходов в лес, рос молодой дубровник и тек тонкий извилистый ручей. Утреннее солнце набухало в кристально-чистом небе, и от земли, смеси каменистой горной почвы и рассыпчатого морского песка, шел ощутимый жар. «Там мы найдем густую тень и прохладную воду, — заявил он Ретту, когда тот изъявил желание встретиться с ним в месте «как можно более уединенном». — Это достаточно недалеко от одного из постов, чтобы нас не хватились, но довольно глубоко в лесу — так что нас никто не побеспокоит». То был вчерашний вечер, и всю сегодняшнюю ночь Хальсин не мог сомкнуть глаз, мучаясь равно от не отступающих кошмаров и сосущего волнения. О чем Ретт желает поведать ему нынче? Это как-то связано с иллитидскими личинками? Лагерем гоблинов? Гитьянки?.. «И как только Кага выследила его?» — не без раздражения подумал Хальсин.

— О, нет, — хохотнул Ретт, вскинув руки в защитном жесте. — Не стоит.

— Не смей мне указывать! — прошипела Кага, сверкая кошачьими глазами. Светящимися кошачьими глазами. — Тебе повезло — ужасно повезло! — что наставник Хальсин благоволит тебе и твоей дьяволовой компании!..

— Сильви Рогатый, а ребята тут причем? — фыркнул Ретт.

— …Иначе я бы давно позволила Тиле попробовать вас на зубок! — неумолимо закончила Кага. Глубоко вздохнула, силясь усмирить гнев. — Ты позволяешь себе слишком много, чужак, и мое терпение на исходе. А теперь — отвечай.

— Чего отвечать? — невинно вопросил Ретт. — Ваш красочный монолог был так долог и замысловат, что я уже забыл, с чего он начался.

При этих слова Хальсин почувствовал легкое давление в висках. Зверь было рыкнул, захваченный врасплох, но человеческий ум быстро его успокоил. Кривая улыбка тронула губы.

Кага вскинула подбородок.

— Дерзкий наглец, — проворчала она, скривившись. — О чем вы говорили с наставником в день твоего возвращения? Какие исключительные обстоятельства вы обсуждали? Во имя чего ты заставил его отправить наших друидов к месту крушения? Что у тебя в голове, приблуда?

— Много чего, — хмыкнул Ретт, весело улыбнувшись, и на его щеках заиграли ямочки. — Однако все это касается только меня и верховного друида. На моих устах — печать молчания, госпожа. И наложил ее он, иерофант.

«Иерофант». Хальсин замер, искренне удивленный, а Кага непонимающе вскинула брови.

— Иерофант? — недоуменно повторила она.

— Верховный друид, — спокойно произнес Ретт. И склонил голову на бок — первейший знак, что его пытливый ум столкнулся с чем-то крайне для него неясным. — Неужели вы ни разу не слышали?

— Нет, — рыкнула Кага.

— А про фламинику? — продолжил Ретт, глядя на нее с жадным любопытством. — Кружение листвы? Трехстопную Трапезу? Сок Жизни?

— Не слышала я ничего такого, — отрезала Кага, тряхнув волосами. — Да и где бы мне это слышать? От кого?

«От меня. Из моих уст». Краска неумолимо поползла по шее и лицу. Сильванус, до чего все же из него ужасный наставник!

— Воистину, — помолчав миг, кивнул Ретт. Прозрачно-голубые глаза посверкивали в полумраке. — Так или иначе, госпожа, все сведения о вылазке к разбившемуся наутилоиду я сообщил господину наставнику. И за ним было решение, рассказать о том кругу или умолчать. Я — послушный инструмент его воли, — парень опустил голову и понизил голос, — как и вы, я полагаю.

В этой фразе было больше от вопроса, чем от утверждения. Губы Каги дрогнули.

— Держи свои грязные намеки при себе, — ее голос тоже стал низок и тих. — Круг — моя семья, наставник — мой отец. Моя кровь, мое тело, вся моя суть навеки связана с Изумрудной Рощей! Предав ее, я предала бы себя!

«О, Кага». Сердце словно сдавили раскаленные добела клещи. То-то, крякнув, слегка ущипнул Хальсина за палец.

— Не ответ, но услада для ушей, — ровно произнес Ретт и мягко улыбнулся. — Не понимаю, о каких намеках речь. Мое уважение к вам так же велико, как к любому другому друиду сего гостеприимного места. Сожалею, что не смог утолить ваше любопытство. Думаю, вам стоит поговорить с наставником Хальсином, — на этих словах молодой воин перестал улыбаться. — Меж вами, мне видится, много чего… недоговоренного.

Кага смолчала. Обернулась соколицей и скрылась в лесу — облет границ нынче отнимал у нее много времени. Хальсин проводил ее взглядом, на сердце у него стало неспокойно. «Что, если когда-нибудь она не вернется?..» Это будет еще одной его ошибкой, еще одним поражением. Великий Сильванус, как же он устал…

То-то издал громкое «кря!», и Ретт, до того, как и Хальсин, наблюдавший за полетом Каги, обернулся. В солнечных лучах сверкнули белые зубы.

— Ох, что за женщина — дикая кошка! — воскликнул молодой воин, широко улыбаясь. — Как вы с ней справлялись в отрочестве?

— На удивление легко, — произнес Хальсин, выходя из своего укрытия. — Кага всегда была… рьяной, но редко осмеливалась мне перечить.

— Видать, решила наверстать упущенное, — расхохотался Ретт.

На нем был свободная белая рубаха и темно-коричневые штаны из грубого волокна, подпоясанные его любимым красным кушаком с бахромой. Рукава он закатал до локтей, так что были видны заросшие темные предплечья (за последние несколько недель молодой воин заметно загорел). А еще сбрил бороду, и Хальсин невольно приметил темную татуировку на левой стороне шеи. Кажется, то был цветок, но наставник не был уверен.

Ретт приветствовал его, уже по обыкновению, крепко сжав ладони в своих.

— Присаживайтесь, наставник, — мягко улыбнулся парень. — Я сообразил тут кое-чего. Любите ветчину? Вообще, едите мясо?

— Медведи едят все, — улыбнулся Хальсин в ответ, молясь, чтобы хрипотца в голосе его не выдала.

Они расположились в мягкой невысокой траве близ берега ручья. Ручей этот тек через дубраву, шел наискось от Рощи и впадал в реку Чионтар сильно дальше, на юге. Русло в нескольких местах изгибалось и расширялось, образуя небольшие лакуны, где было чуть глубже основного течения. На их нередко окруженных крупными камнями берегах росли мелкие водяные цветы и жидкая влаголюбивая трава — и отдыхали птицы. Около места, которое облюбовали они с Реттом, как раз собралась утиная семья (Хальсин насчитал с дюжину отпрысков). То-то деловито расхаживал меж ними и Кряквой, потрясая перьями и звонко покрякивая.

— Он их не обидит? — спросил Ретт, накалывая ветчину на нож.

— То-то? Конечно, нет! Он их отец, — это слово заставило Хальсина на несколько мгновений умолкнуть. Ох, Кага… Он отпил немного вишневой наливки, чтобы смочить горло. — Ты желал поговорить со мной, дитя мое.

— Да, желал, — кивнул Ретт, слизывая масло с пальцев. Медленно, тщательно. — Но перед этим, не просветите ли меня, господин наставник — что такое с вашими подчиненными? Чего у них ни спрошу, ничего не знают! Да и вообще — не видел я у вас ни танцев, ни трапез, ни зеленых литургий, — он вскинул руки, будто защищаясь (ладони мозолистые, но гладкие, с розоватой кожей на сгибе линий): — Я понимаю, нынче времена неспокойные, не до танцев. Но фламиника! Иерофант!

— Это старые титулы, дитя, — заметил Хальсин, поглядывая на резвящийся в рогозе утиный молодняк. — Даже в мое время к верховным друидам так обращались не очень-то часто. Откуда ты о них узнал?

Прозрачно-голубые глаза слегка блеснули. Трое утят попеременно прыгали на спинки друг другу, молотя крылышками, падали, прыгали вновь, пускали тучу брызг и бесперебойно чирикали. Ретт лег на бок, опершись спиной о ствол дерева, согнул ногу и, сорвав травинку потолще, сунул в рот. И все это — озорно улыбаясь, как непослушный мальчишка.

— Ох, чую, ругаться будете, наставник, — заявил Ретт, откидывая золотистые волосы назад. Их он тоже остриг, до плеч. — Не за слова — за дело.

— Не буду, — улыбнувшись ему в тон, заявил Хальсин. «До чего же он… Какой же он… Великий Сильванус, дай мне сил выдержать это!» — Даю слово.

— Охотно ловлю, — хохотнул Ретт, пожевывая травинку. — Я ж вам, по-моему, не говорил, кто у меня батюшка с матушкой?

Хальсин качнул головой — и как щелкнуло. «Его воспоминания. Друидский круг. Отец, мать. Фламиника!».

— Ты уроженец Рощи? — изумленно спросил Хальсин.

— Я уроженец Большака, — рассмеялся Ретт. — Сын бродяги и друидской послушницы.

— Друидской?.. — начал было Хальсин, но Ретт замахал на него.

— Не перебивайте, наставник, — попросил он — и достал свою покореженную трубку. Вытер пот со лба и под губой. — Фу-ух. Жарень такая, боюсь, забуду чего. Важного…

***

Ретт так и не поведал, зачем его позвал — «дело мрачное, а день у нас… ух, какой день! не хочу его портить…» — но зато с удовольствием поведал, кто он такой и откуда родом.

Как оказывается, разрешилась его мать от бремени недалеко — во Вратах Балдура. Однако не успело ему стукнуть и года, как родители сорвались с места и отправились в путь — как и всегда. «Отец мой всю жизнь пропутешествовал с весьма… любопытной компанией. Они себя называли дилетанты широкого профиля, и были они каменщики, золотари, архитекторы, художники, музыканты, немного поэты, сомелье и повара, лекари, плакальщики, святые отцы, наемники, контрабандисты, воры, обворовавшие богатых, благодетели, раздававшие милостыню, бедные учителя — словом, те, кто были там, где была в них нужда. Носило их ветром судьбы по дорогам, а они о другом и мечтать не думали. Пока однажды…»

С тех пор, как Ретт раскрыл свою тайну, у него вошло в привычку не рассказывать, но показывать обрывки своего прошлого. Хальсин этого не одобрял, считая беспечностью — неизвестно, какая сила стоит за этими особенными личинками, и насколько она могущественна. Но Ретта редко смущали такие мелочи, и он был настойчив. По-своему, по-реттовски: мягко, но неумолимо.

Как и в этот раз.

Воображение — все равно что кукольное представление. Все штрихами, гротескно, просто. Вот роща друидов: деревья из бумаги, трава из покрашенной в зеленое шерсти, фигурки друидов из листьев и веточек. Вот импровизированная сцена: широкий помост из куска дерева, кулисы из куска ткани, фигурки артистов из веточек и разноцветных отрезов шелка. Музыка, песни, танцы. Артист в кушаке и с саблей — разбойник! Девушка в белой сорочке и со знаком рощи — послушница! И как бы ни пугал он ее, корча рожи и потрясая клинком, как бы ни веселил, ни смущал, ни пытался разжалобить, она неумолимо спокойна. Лишь улыбается, склонив голову на бок…

Она — племянница бургомистра, крестная дочь фламиники, послушница в ее Роще. Он — приблуда с дороги, ни денег, ни славы. Его компания спасет маленький городишко Хайстамп от разбойничьей банды под предводительством лича, и за это дядечка пожалует ему звание, кусок земли и руку племянницы. В положенный срок ей дано стать друидом, а ему — капитаном стражи… но точно не в этом лучшем из миров. Он крадет ее из Рощи, из-под бдительного взора фламиники. Он ведет ее до конюшен, под носом у дядиной стражи. Они забираются в повозку, полную сеном, и ранним утром покидают город на долгие годы. И возвращаются только тогда, когда у них рождается сын — родня умоляет показать им малютку.

«Сын бродяги и недо-друидки, дитя бесконечных дорог. Ретт — мое имя, а имя мое — Ретт. Вы доверяете себя и своих людей ненадежному человеку, мой господин. Из доказательств у него только слова и запись в приходской книге. Вы уверены, что оно — чем бы оно ни было — стоит того?..»

В Роще Великого Пня — старом, уважаемом в тех краях друидском круге — всегда было шумно и людно, а древние традиции соблюдались неукоснительно. Исключительно «фламиника». Не иначе как «иерофант». Сказано в священных табличках, отплясывать Кружение листвы до рассвета — значит, будем отплясывать! Сказано в «Зеленом пакте», во время Трехстопной Трапезы испить тысячу пинт молодого вина — значит, выпьем! Жители Рощи души не чаяли в маленьком Ретте и вовлекали его во все таинства, во все ритуалы, во все празднества. «Мне даже выбрали зверя, — заявил Ретт, посмеиваясь, и сморщил нос. — Как по-вашему, господин, была бы мне в пору пара рогов?» Однако вмешались родители — «никакого послушничества!» — и снова дороги, снова постоялые дворы, леса, поля, степи, реки, озера, деревни, города, великие и малые.

Речь молодого воина была емкая и забавная — он всегда хорошо владел языком — однако же притом отстраненная, слегка… выхолощенная. Хальсин чувствовал, что Ретт многое не говорит. Однако это не расстраивало его. Напротив — он упивался тем немногим, что молодой воин ему отдавал. Это была искренность. Та самая, столь долгожданная, живая и теплая! Абсолютно интимная…

На излете их встречи Ретт выпросил у него «наложение рук» — еще один старинный друидский обычай, который Хальсин вроде бы помнил, но отчего-то забыл — и так и не принес в свой круг. Парень положил голову ему на колени — «для удобства вашего, мой господин». Взор прозрачно-голубых глаз пронзал насквозь, как клинок. Пока лезвие внутри, он жив, когда его вынут — он погибнет. Когда наставник коснулся его висков, молодой воин прикрыл глаза. Его веки трепетали.

— В руки отдаюсь твои, Отец Леса… — прошептал Ретт строчку из молитвы.

— Да будет твой ум светел, дитя мое, — прохрипел Хальсин в ответ.

Его ум был мутен уже тогда и лишь мутнее стал ночью, когда в кошмаре лик Кетерика Торма раскололся надвое, а голова его слетела с плеч от одного удара секирой. Кровь, какой рисовал он знак Сильвануса на лбу Ретта, коленом стоящего на хладных останках поверженного врага, была точно в цвет его кушака — темно-темно алого.