Замёрз. Он так замёрз. Чэну казалось, что бесконечный холод пропитал его насквозь, что вот-вот ледяные кристаллы прорастут в его венах, разрывая их в клочья. Этот год был аномально холодным, и кое-где отменяли занятия в школах и детей просили не приводить в детские сады. Те, у кого была возможность, оставались дома, возле работающих круглые сутки обогревателей. Улицы замело снегом едва ли не по колено. Техника не справлялась, и поверх только что убранного снега снова ложились упрямые, как полчища саранчи белые снежинки. Город едва дышал выдыхаемым прохожими и машинами паром. А вот Чэн сомневался, что из его рта он всё ещё вырывается, вместе с сиплым дыханием. Как давно он не был дома. Там, где он провёл последний год, дома не было. Это было просто место, точка на карте, что угодно, только не дом.

      Холод поселился в нём давно. Так было проще. Холод забирал мысли, эмоции, позволял с одними и тем же выражением лица подписывать бумаги и спускать курок. Равнодушие стало его маской. Он смотрел своими серыми глазами в точно такие же маски вокруг, а те, кому не повезло, оставались в сломанных, перемазанных кровью масках: страха, ненависти, отвращения… После их лица тоже принимали мёртвое выражение. Только уже навсегда.

      Иногда казалось, что другой жизни нет. А горящий в домах свет, слышащийся на улицах смех – лишь постановка, декорации к спектаклю, в котором он играл заданную роль, не давая себе думать о том, что послужило причиной. Кто послужил причиной. И до сих пор ею служит, самостоятельно защёлкнув на себе строгий ошейник. Может быть, ему тоже холодно сейчас. Или уже нет.

      Он так давно не решался приезжать. Не был уверен, что не станет ещё больнее. Ещё резче, не прорастёт ли в нём эта боль, на ходу превращаясь в ненависть. К тому, кого он любил. Любил? Любит? Порой сложно было разобрать.

      Позади были годы, самые далёкие из которых в воспоминаниях были полны тепла и света. Лучший друг, А Цю, всегда был для него источником этого неуловимого, но очень хорошо распознаваемого внутренним радаром чувства. Рядом с ним внутри поселялось что-то мягкое, то и дело вынуждавшее касаться, обращаться с какими-то пустяками, оказываться по поводу и без ближе, чем с кем-либо ещё.

      В юности — бесшабашно радоваться проводимым вместе дням. Но чем старше они становились, тем сложнее и интенсивнее были эти ощущения. Чувствовать на себе дыхание, запах чужих сигарет, какой-то парфюмерии, да даже пота – всё это волновало и заставляло тянуться к нему ещё больше. Пока не случилось то, что случилось.

      Он был тогда счастлив. Они были. Тот единственный раз – вместе. Не как друзья, не как босс и подчинённый. Как любовники. Тот день он лелеял в памяти и его же периодически пытался выскоблить, как самую больную, гноящуюся рану. Так, чтобы ничего не осталось. Его руки были сильными и такими нежными, губы – горячими, поцелуи сбивали дыхание, оставаясь раскалёнными следами на коже. Их сорвало как-то разом. Стоило прозвучать дурацкой двусмысленной шутке, взгляд глаза в глаза… льдистые и стальные. И других слов уже не потребовалось – они просто сцепились, лихорадочно целуясь и срывая друг с друга одежду. Не думая ни секунды о том, что дальше, что они делают и где находятся. Всё казалось единственно верным и возможным. Вот сейчас. Сию минуту. Утолить эту безумную жажду. Раствориться в запредельном адском жаре взаимного желания. Тогда не отрезвила даже боль, потому что на все эти танцы с подготовкой у них не было времени. Наоборот, хотелось больше этой боли. Ещё. Ещё. Запомнить, как каждым движением он заполнял собой, идеально стыкуясь телом и душой. Шептал во вспотевшую шею:

      — Ты сумасшедший, тебе же больно.

      — Плевать. Сейчас. Давай.

      — Какой же ты… Чэн.

      — Твой.

      — Мой.

      Всё кончилось уже через час, когда с трудом расставшись, силясь прийти в себя и понять, что же дальше, он вернулся домой. Отец без слов поманил за собой в кабинет. На его лице была тогда такая же нечитаемая маска, которую Чэн научился с тех пор носить сам. А за ней…

      — Благодари бога, что о том, что ты сделал, знает только Сяо Ян. Он будет молчать. Никто, слышишь, никто не узнает, что мой сын — гей.

      Внутри поднялась волна протеста, но следующие слова заставили холод впервые коснуться его сердца, расцветая морозным колким узором.

      — Мне плевать кто это будет. Но если я услышу об этом хоть от кого-нибудь, в тот же день Цю умрёт. Ты понял меня, Чэн?

      Сомневаться в словах отца не приходилось. У него были в распоряжении люди, которым не составляло труда избавиться от того, кто доставлял неудобства Хэ Дэмингу. И он не будет колебаться прежде, чем отдать приказ. Чэн был свидетелем, как подобные приказы отдавались вот таким же, тусклым и невыразительным голосом, который звучал сейчас в тишине отцовского кабинета. Тогда его сердце дрогнуло и начало покрываться тонкой корочкой льда. Он понял. Задушить свои чувства и чувства того, кто только что, наконец-то, так беспечно раскрыл их ему. Или увидеть своими глазами смерть того, кто был так дорог. Не было даже иллюзии выбора. Для Чэна было понятно одно — он совершил ошибку. Позволив себе что-то чувствовать. Позволив другому увидеть свои чувства и ответить на них. Всё произошедшее — целиком его вина и его ответственность. Он исправит свои ошибки. Таким как он, не положено любить. Слишком дорого может обойтись любовь такого чудовища, каким был отец. Каким неминуемо станет он сам. Так умерла его мать. Так умрёт А Цю. Если он, Чэн, не сделает всё, как должен.

      — Я понял, отец.

      — Ты всегда был умным. Надеюсь, твоя ошибка была и останется единственной.

      — Да, отец.

      Он отпустил взмахом руки. Больше разговор не повторялся, да и не нужно было. Всё уже сказано. После Чэн вышел, сел за руль и ехал до тех пор, пока город не остался далеко за спиной. Тогда тоже была зима и ветер гнал по дороге мелкую позёмку вперемешку со стылым песком и пылью. Он вышел из припаркованной на обочине машины и сделал несколько шагов от дороги, даже не видя толком, куда идёт, по колено проваливаясь в тяжёлый слипшийся снег. А после запнулся и упал на колени. Его окончательно окутал холод. Нельзя было сказать, что Чэн его не чувствовал. Нет, колени промокли мгновенно, а за ними колющая ледяная вода начала подниматься выше. Он зачерпнул ломающийся с хрустом тонкий наст и приложил к пылающему лицу. Ему хотелось бы сейчас ничего не чувствовать. Забыть звучащие в ушах слова. Не помнить, как судорожно сжимали чужие пальцы его локти… Вернулся он только через несколько часов, не замечая срывающихся с подола плаща ледяных капель. Казалось, внутри всё выжгло до серого пепла. Так почему было так больно услышать голос в телефонной трубке:

      — Чэн? Сейчас? Я приеду.

      Видеть его сперва всё такой же счастливый, а потом настороженный, а после – так и просто испуганный взгляд.

      — Всё, что произошло — моя ошибка. Я не хочу тебя больше видеть. Считай, что ты никогда меня не знал и со мной не работал. А ещё лучше — уезжай и не возвращайся в этот город. Никогда.

      Тогда Цю застыл на месте, словно врезался в стену. Чэн заставлял свою руку не дрожать, указывая на дверь.

      — Я непонятно сказал? Убирайся.

      Голос звучал как нужно. Ровно и мёртво. Сейчас. Самый близкий ему человек развернётся и уйдёт. Освободит себя от необходимости видеть того, кто подверг его жизнь опасности. Кто предал его доверие. Чэн был уверен — он никогда не даст отцу повод спустить своих убийц с поводка. Цю будет жить. И этого было более, чем достаточно. Цена будет уплачена сполна.

      То, что случилось дальше, не входило в его планы. Цю медленно сделал два шага к нему и опустился на колени. Его голос звучал тихо, так что приходилось напрягать слух:

      — Я не знаю, что случилось. Но я не могу без тебя. Позволь мне остаться. Кем хочешь, только не прогоняй. Хоть пулей, но хочу видеть тебя все дни, сколько мне останется. Не буду мозолить глаза или лезть с разговорами. Хотя бы это я заслужил? Чэн?

      Произнесённое последним, его имя доламывало что-то внутри, заставляя распадаться на части, против воли освобождая то самое, едва живое, теперь истекающее кровью чувство. Это было больно. Всё между ними теперь было больно. Но даже отвернувшись, он не мог отказать этим глазам, смотрящим сейчас с какой-то ненормальной, собачьей преданностью. С чем-то даже большим, чем раньше. С готовностью на всё, что угодно. Он так и не смог разжать губ и произнести что-то. Потому что это могло оказаться «прости меня». Потому что это могло оказаться «я люблю тебя больше жизни». Потому что это могло стать чем-то ещё более безумным, о чём нельзя было даже думать.

      Ответом на отчаяние и мольбу стал сухой кивок. И этого хватило, чтобы, поймав его пальцы, Цю прижался к ним губами, выдыхая:

      — Это — последний раз.

      После он резко поднялся и вышел из кабинета. С тех пор он никогда не приближался больше, чем требовала обстановка. Не обращался сам, если не спрашивали и ни разу не улыбнулся. Понемногу стало привычным чувствовать за спиной его ровный, спокойный взгляд. Билось ли при этом его сердце так же истово? Чэн не хотел этого знать. В нём самом всё умерло и покрылось инеем. Он ни с кем не общался ближе, чем это было нужно.

      А год назад отец перевёл его руководить самым большим филиалом, в Нанкин. И он решил, что это ещё один шанс дать Цю жить своей жизнью. Отдельно от него. Может быть, за год он сумеет отвыкнуть достаточно. Потому что через год должна была состояться его свадьба с Чжао Лин. К тому времени Чэн обещал себе, что сумеет окончательно с этим смириться.

      Прошедший год в памяти практически не отложился. Он существовал, день за днём заставляя себя вставать, одеваться, делать то, что нужно было делать. Перестать оборачиваться, чтобы убедиться, что его не сопровождает, следуя за правым плечом, плавно ступающая, хищная фигура А Цю. Каждый раз раздражаться, убеждаясь, что это место занял Лю Чжань, совершенно серый и безликий. Обычно имеющий хорошую память на лица, Чэн никак не мог его запомнить, выделяя только по тому, что стоило куда-то пойти – Лю неизменно оказывался за ним. К его рабочим качествам претензий не было, и возможно Чэн принял бы его как толкового помощника. Если бы однажды не услышал, как он подробно докладывает о том, что произошло за день, под конец только что не козырнув:

      — Да, господин Хэ.

      С тех пор нужно было особенно тщательно выбирать, что говорить и делать при Лю Чжане, а что не стоит. Зато хотя бы была ясность, кто именно контролирует каждый его шаг. Чэн не думал о какой-то революции, отец был достаточно силён, чтобы сломать ему хребет. Тем более, он точно знал, куда можно надавить при любой попытке сопротивления.

      Цю всё ещё работал в организации, упрямо отказываясь уходить, и Дэминг мог заставить его делать буквально что угодно. Пока он оставался рядом, Чэн ещё хотя бы как-то контролировал эту сторону его жизни. Мог убедиться, что тот в порядке, спиной чувствуя присутствие, которое до сих пор позволяло успокоиться хотя бы тем простым фактом, что он жив. Теперь не было и этого. Спрашивать напрямую, разговаривая о делах с главным офисом, Чэн не рисковал, и потому о том, что случилось, узнал неожиданно и в очень странный момент.

      Приставленный охранять внука главы клана Цзянь, Цю поймал за него пулю. Мальчишка отделался лёгким испугом, а вот А Цю… никто даже не понял, что он ранен, пока тот не потерял сознание. Сейчас – в реанимации. Адрес больницы. Всё это ему сообщил один из тех парней, что работали с ними до того, как всё случилось. Ещё одна случайность – окажись с ним кто-то другой, никто и не подумал бы информировать начальника нанкинского филиала о случае в Гуанчжоу. Скупое сообщение пришло на личный номер, без подписи. Но этот номер был только у нескольких людей, и понять, кто его написал, было несложно по подписи, вместо которой была стрелка влево. Спасибо, Левша. Может быть, он ещё успеет.

      Из Нанкина до Гуанчжоу два часа на самолёте, повезло купить последний билет на ближайший рейс уже по дороге в аэропорт. И всё равно, долго, слишком долго. Машина застряла бы в пробках из-за снежной погоды не на один час. Поэтому – лавируя в толпе, бегом до метро. К чёрту риск, к чёрту сопровождение, никто даже не успеет узнать, что он уже в городе. С собой – вообще никаких вещей кроме нагревшегося в руках мобильного.

      Под землёй было душно. Пот заливал глаза. Час пик. Двадцать четыре минуты до площади Хайджу, где располагался госпиталь. С момента, как он получил сообщение, прошло уже больше четырёх часов. Чэн не знал, написал ли ему Левша сразу, как всё случилось. Он ни черта не знал, кроме того, что не простит себе, если не увидит его ещё раз. Живым. Не услышит хрипловатый голос. Не коснётся словно выгоревших на солнце белых коротких волос. Он не сомневался в своём выборе тогда. Но теперь был уверен, что сможет рассказать ему всё, как есть, если у него будет такой шанс. Потому что сообщение он получил не одно. И причин его приезда домой, в Гуанчжоу, тоже было две.

      В первую минуту он не мог поверить тому, что сообщили. Его отец, господин Хэ Дэминг, скончался от сердечного приступа этим вечером. Всё произошло слишком стремительно, супруга даже не успела вызвать скорую. Звонивший всё ещё бубнил какие-то не слишком убедительные соболезнования, а в голове крутилась только одна никак не укладывающаяся в ней мысль: он свободен. Они свободны.

      Теперь он, Чэн, глава клана. И любой, кто посмеет сказать ему что-то против… да такого и не будет. В том, что сумеет договориться с братом, дядей и прочими родственниками, а потом и с партнёрами, он не сомневался. До сих пор его репутация была безупречной. Если отец чего и добился, то того, что Чэна, его правую, карающую руку, боялись и уважали. Какой-то период займёт утвердиться на новом месте, найти и избавиться от тех, кто не захочет принять его власть, а такие есть всегда. Всё это шло фоном, прежде, чем пиликнувший мобильный доставил то самое сообщение, и всё остальное отошло на задний план. Теперь его мысли занимало только одно. Он должен успеть.

      Путь пешком по слепым серо-белым улицам превратился в бесконечный. Поднялась настоящая метель, и в какой-то момент Чэн начал думать, что заблудился – снег летел в глаза, не давая смотреть, обещая обнять его и похоронить прямо здесь, на безымянном перекрёстке. Мимо шли редкие прохожие, как и он продирающиеся сквозь непогоду мимо стоящих и безнадежно сигналящих машин. Подумалось, сколько это длится. Сколько прошло времени и сколько он потерял крови прежде, чем добрались туда, где могли оказать помощь? В очередной раз взглянул на почти разряженный мобильник.

      Туда приходили и приходили сообщения с ничего уже не значащих номеров, наверняка набитые одинаковыми пустыми словами, ни одно из которых не было правдой. А с того самого номера ни одного сообщения за последний год не приходило. Как и он не отправил ни одного слова, пытаясь убедить себя, что поступает во благо. Возникла странная идея написать сейчас. Если он ещё жив – ему точно не до проверки сообщений. А писать мертвецу и подавно нездоровая затея. Снег ложился на экран, и сенсор сходил с ума, выводя какой-то набор иероглифов, среди которых вдруг появился «死». Смерть. Вздрогнув всем телом, в последнюю минуту разминулся с вывернувшим из снежной круговерти мужчиной с огромным зонтом. Чэн сунул телефон в карман. Тем более, что впереди всё же показалось здание госпиталя с зелёным крестом. Для кого-то он означал надежду, для кого-то уже только беспросветное отчаяние.

      К моменту, когда перед ним открылись двери и в глаза ударил резкий свет приёмного покоя, руки окончательно потеряли чувствительность. Его била крупная дрожь. Из-за стойки привстала молоденькая медсестра.

      — Господин, Вы в порядке, что-то случилось?

      С трудом удалось сжать стучащие зубы, чтобы пропихнуть сквозь них более-менее осмысленный вопрос.

      — Сегодня. Привезли. Мужчину с огнестрелом. Хуа Би. Он жив?

      Девушка нахмурилась, оглядывая странного посетителя. Мимо проходили врачи, подошедшая уборщица недовольно косилась на вошедшего, за которым тянулся мокрый след, с волос и плеч срывались таявшие клочки снега.

      — Полагаю, Вы ему не родственник? Вряд ли я могу…

      — Всё, что угодно. Это очень близкий мне человек. Я буду Вам очень благодарен, — он осторожно продемонстрировал наличность. — Всего два слова: жив? Прогноз?

      Пока медсестра мялась, видимо, мечась между желанием получить деньги и страхом, что поймают за руку, он чувствовал, как холод поднимается до груди, не давая дышать. Ну же. Если сейчас искать родственников, пройдёт ещё не один томительный час. Он просто не выдержит. Всего одно слово. Одно слово. Чтобы разжалась стальная хватка страха.

      — Я… я посмотрю. Но я вам ничего не говорила. Хуа… Би? — секунды отсчитывали падающие с плаща капли. Они скатывались с волос по лицу, как будто он и в самом деле мог плакать. Не мог. Выражение лица медсестры вдруг стало печальным, уголки губ опустились. — Простите…

      Чэн закрыл глаза. Не успел. Вот и всё. Ему даже не дадут увидеть его. Только ждать похорон, и тогда…

      — Ему ещё плохо, он пока в реанимации. Но жизнь вне опасности.

      Удар сердца. Ещё. Почти застывшее, оно снова забилось. Жив. Он жив. Захотелось просто наорать на эту идиотку. Но вместо этого он протянул через стойку свёрнутые купюры, тут же исчезнувшие в кармане белого халатика. Можно было дышать. Потому что он дышал тоже. Ещё плохо. Но это ничего. А Цю сильный. Он выберется.

      Снегопад почти закончился, когда он вышел на крыльцо больницы, нашарил пачку и вытряхнул сигарету. Снежинки опускались тихо, погружая весь мир в тишину. Теплее на улице не стало, но Чэну и не надо было. Внутри снова проснулось почти забытое чувство. Он оглядывал окна, думая, за которым из них может быть он. Бледный, наверняка, страдающий от боли, или спящий под действием лекарств. Ничего, теперь времени было более, чем достаточно. Вскоре они увидятся. Может быть, ещё не поздно попытаться хоть немного отогреть друг друга. Он так замёрз...