— Ты ушла, — были первые слова, адресованные мне в этом мире; раскисла ли я, а может, это чувства, а может, соображения безопасности.

Но я вернулась в не-дом, не-свой, к своему-не-своему сыну, что смотрел на меня пусто-злобным взглядом; я не видела там любви, лишь капли возможной привязанности.

Да и те растворились в гневе алеющих глаз; чертовски красиво.

— Не правда, — пожимаю плечами, и говорю не ложь, но и не правду; и то и дроге смешаны, размешаны и превращены во что-то другое, иное. — Я гуляла.

Безумно безответственно. Италия божественно красива, а её собор — прекрасное место для молитвы. Я преклоняла колени два часа, а после угостилась едой Падре и сестёр по религии; они были безмолвны и неустанно молились, сложа руки у груди. Благодарили Бога за еду и возможность вкусить её.

А затем посмотрели на меня и как-то прошептались; строгий взгляд Падре прошёлся по ним, словно водой ледяной окатил.

И даже я почувствовала это.

В мирах наших, оказалось, были отличия; власть религий сильна, а Италия практически поголовна следовала за каким-то своим Богом; я не знала никакой молитвы до конца, но вверяла своё сердце и душу Богу, самой Вселенной, а не очеловеченному существу «на Небесах». И говорила-говорила-говорила; не прося шанс, но моля о возможности этого шанса.

Я стояла, преклонив колени, как делала это достаточное количество раз в прошлом из-за религиозной бабули, а затем — увидела хоровод детей с экскурсии; они были едва ли старше «моего» ребёнка.

И я вернулась; а может, я и не хотела уходить изначально, но чувства меня-прошлой были сильнее, чем чувства Белладонны.

Ведь она, в конце концов, волочила свою жалкую жизнь, даже и не думая, что давно была мертва; увы, не физически.

— Угадаешь, где я была?

Щегол хмурится. Смотрит на меня взглядом преданной собаки и я достаю из кармана пару лёгкий буханок хлеба.

У мальчонка расширяются зрачки; теперь он ни о чём, кроме еды, кажется, не думает. Я подхожу к матрасу, даю ему; а второй раз протягиваю стакан с водой, с наказом «Не поперхнись».

Умный грязный мальчик ест осторожно, но быстро, успевая запивать и совершенно не давится. На нём моя упавшая шаль, которую я легко поднимаю и укутываюсь, вдыхая непонятно, но родной запах.

«Родная помойка лучше чужой», говорят инстинкты.

— Я была в церкви, — не рискуя снять сапоги и потерять благоприятное тепло, я плюхаюсь рядом с мальчишкой, который косится на меня, но едва заметно наклоняется ближе.

Я делаю вид, будто совершенно не замечаю этого, даже взгляд перевожу куда-то в сторону, и он осмеливается придвинуться ещё ближе. Теперь я вижу, как неровно движется его грудная клетка и тихое чавканье. Быстро он сминает и вторую булку, а вот третью теребит в руках, прежде чем начать откусывать, но очень-очень мало, пред этим отщипывая маленькие куски.

— Общалась с Падре и сёстрами милосердия; завтра мы пойдём туда, в наш новый приют Божий, и я не хочу слышать ни единого мата или оскорбление в сторону Бога. Там будет еда, тепло, а ещё молитвы, но их можно претерпеть; подожди немного, прежде чем я встану на ноги, а затем мы уедем отсюда далеко-далеко.

— Там живут плохие люди, — тихо отвечает ребёнок. Я равнодушно пожимаю плечами.

— Мы тоже далеко не святые, а нищие на выбирают.

Он вдруг кладёт острый подбородок на не менее острые коленки, поднимает голову ко мне и мы оба понимаем, словно безмолвно.

— Ты не она.

— Ага. Она или я — мы как одно зеркало с двух сторон; она не выдержала и ушла, или просто оставила всё и растворилась во мне. Так что ты теперь мой, а я — твоя.

Он не понимал, но чуял; маленький зверёныш.

— Меня зовут Белладонна, будем знакомы.

— Я — Занзас.

— Прекрасно, буду звать тебя Занэ.

Он щурит красные глаза и кривит губы.

— Ни за что!