Фэн Синь касается кончиками пальцев нежного шелка волос Му Цина аккуратно и невесомо, почти воровато, неуверенный, что тот не передумает. Волосы всегда были для Му Цина чем-то чрезмерно личным, почти интимным, его самой большой гордостью в собственном теле, но вместе с тем и фундаментально неприкосновенной. Черные и густые, безупречно гладкие, длины такой, словно никогда не знали ни ножниц, ни болезности от бедности и голода их владельца.
Но Фэн Синь ведь знает, что это не так, он был рядом в то время, когда эти величественные черные водопады были намного короче и реже, каждый волосок был тоньше, как бледны и ломки к досаде Му Цина были пряди. Лишь сейчас, многие столетия и сотни разговоров спустя, когда Фэн Синю больше не все равно, когда сердце больно сжимается, он понимает: из них троих во времена Сяньлэ и его падения, Му Цин всегда питался хуже всех. Что после краха, что в мирное время, а что уж говорить о его детстве.
Помнит он так же, что даже тогда волосы для Му Цина были чем-то особо значимым, словно бы те олицетворяли его гордость и величие, и потому, когда дела шли настолько плохо, что они становились больными, когда не было возможности о них позаботиться или хотя бы причесать как следует, Му Цин, казалось, чувствовал, словно от его собственного достоинства не осталось следа.
Фэн Синь лично остриг ему половину длины, когда на второй год скитаний после падения Се Ляня из-за постоянного недоедания, холода и отсутствия денег и времени на хоть какой-то уход нижняя половина волос Му Цина стала выглядеть плачевно.
Се Лянь убеждал его, что стрижка поможет оживить их, но те в конечном итоге почти не отрастали до тех самых пор, пока Му Цин не вернулся на небеса. С тех пор его волосы больше никогда не становились короче, словно обрезать их для Му Цина приравнивалось к тому, чтобы вернуться в то жалкое состояние отчаяния, слабости и беспомощности в собственной жизни. Фэн Синь, глядя на длину этих волос сейчас вдруг задумывается, что, возможно, он и стал последним, кто их стриг.
Они сидят на напольных подушках, Фэн Синь у Му Цина за спиной, и нежные густые пряди, переливаясь солнечным светом, спускаются по всей длине идеально ровной спины и падают Фэн Синю на колени шлейфом.
В первое столетие или два их жизней Фэн Синь порой хватался за них в драке, справедливо оценив столь длинный хвост как уязвимое место. Сам он стригся коротко, куда короче, чем любой небожитель, даже среди богов войны, чтобы было удобно собрать их так, чтобы не мешались, а Му Цин же так недальновидно оставлял врагу способ себя схватить с довольно большого расстояния.
В особо яростные моменты Фэн Синь даже не гнушался наматывать хвост на кулак в несколько оборотов и тянуть за них вниз… но это же были и те разы, когда он проигрывал драку особо болезненно и заканчивал в лазарете с изодранным в кровь лицом и парой сломанных костей. Сам Му Цин после этого смотрел на него не злобно-надменно, как после любой их драки, а уязвленно-презрительно, словно бы Фэн Синь мог каким-то образом предать его и сделал это. И не то чтобы он особо пекся чувствами врага в то время, но где-то в глубине сознания что-то подтолкнуло его больше никогда не трогать чужие волосы. В драке это, в конце концов, несколько подло, а он выше этого, да и вообще…
Однажды он видел, как какой-то демон, который даже не был на тот момент врагом, лишь не увидел в скрывшем божественную ауру Му Цине небожителя и решил, что с ним было бы неплохо поразвлечься, посчитал приемлемым запустить руку Му Цину в волосы, играючи накручивая их на пальцы. Даже Фэн Синь натренированным в стрельбе из лука глазом не смог уследить за скоростью чжаньмадао, и уже через секунду призрак выл на земле, лишившись обеих рук. Му Цин тогда лишь презрительно поджал губы и не глядя переступил через орущее тело, а Фэн Синь убедился, что правильно сделал, когда решил не касаться чужих волос.
Когда их попытался в шутку накрутить на палец Пэй Мин, тот, казалось, предпочел бы лишиться руки, чем выслушать тот поток омерзительно вежливых, но неприлично язвительных и унизительных при том речей, что Му Цин вылил на него с невыносимо надменным лицом. Так в том, что волосы генерала Сюань Чжэня неприкосновенны для любого, кому дороги жизнь, здоровье и достоинство, убедились все небожители верхних и средних небес. За спиной Му Цина шептались и насмехались, но тому было плевать, его результат устраивал полностью.
Теперь же он позволяет Фэн Синю не только касаться, но и расчесывать, не дергается и не шипит, сидит при этом спокойно и расслабленно, и, предки, никто не был бы в праве осудить Фэн Синя за то, что он просто напросто зависает на несколько минут, не в состоянии пошевелиться и перестать мягко скользить по драгоценному шелку кончиками пальцев. Он просто не в состоянии принять тот факт, что ему доверяют это, как должное, он чувствует трепет и ответственность.
— Ты там уснул? — разбивает тишину покоев смешок Му Цина. Насмешка в нем псевдо-колкая, ощутимо игривая, больше ласковая.
Фэн Синь качает головой и берется за гребень. Он ведет им по чужим волосам медленно и бережно, следя за тем, чтобы деревянные зубцы не царапали кожу головы, расчесывает по маленьким прядям за раз. Когда он чувствует рукой маленькое сопротивление волос, он не тянет гребень вниз, чтобы силой разбить спутавшийся участок, как делает для себя самого. Он перехватывает прядь пальцами свободной руки повыше, чтобы не тянуть волосы от головы, и распускает его пальцами.
Му Цин, чувствуя это, чуть напрягается в плечах, а его дыхание на пару мгновений звучит рвано.
— Больно? — уточняет Фэн Синь.
— Нет, — только и отвечает Му Цин тихо, почти шепотом, так что улавливаются едва-едва различимые нотки уязвимости, которые Фэн Синь слышал в их многочисленных разговорах, трудных и шатких, болезненных порой, но позволивших им в итоге оказаться здесь. — Не больно.
— Скажи если вдруг будет, ладно? — просит Фэн Синь, мягко прижимаясь губами к его затылку.
Дрожь, которая, пробегает по плечам Му Цина в этот момент не смог бы уловить никто, кроме разве что человека, который провел каждый день и ночь многих месяцев в попытках различить и выучить каждую реакцию дорогого человека на все, что он говорит и делает, чтобы понять его и больше не ранить. Му Цин делал для него то же самое, с той лишь разницей, что эмоции Фэн Синя всегда были как на ладони, а Му Цин свои привык скрывать и подделывать слишком сильно, чтобы отпустить эту привычку даже, когда начал ему доверять.
— Ты уже давно не делал мне больно, — в этот раз Му Цин все же шепчет, да так тихо, что даже Фэн Синь, сидящий прямо у него за спиной, едва может услышать в тишине уединенной комнаты.
Он ничего не говорит в ответ, выучив уже, что на такие откровения лучше не произносить лишних слов, а если есть потребность выразить любовь и нежность, то лучше действием. Он наклоняется и оставляет еще один деликатный поцелуй на остром плече. Его губы горячие даже сквозь тонкую шелковую ткань нижнего ханьфу.
Волосы Му Цина в разы мягче и нежнее, а на фоне белой ткани напоминают своей чернотой беспроглядные зимние ночи в лесах Сяньлэ восемьсот лет назад. А блеск солнца в них похож на те редкие звезды, завидев которые они замирали вдвоем на пороге хижины в молчании и коротком мире друг с другом. Они оба смотрели на редкую для них тогда красоту и чувствовали мимолетный крошечный проблеск надежды в череде отчаяния и безнадежности.
В те моменты казалось, что однажды все обязательно будет хорошо, казалось, что они смогут со всем справиться, и что стоящий рядом человек не враг, а тот, кто подставит плечо на пути к этому. Они стояли рядом и молчали в моменте негласного перемирия, не желая рушить это чувство друг для друга. Конечно, в итоге все вышло далеко не гладко, а грубо и неприятно, восьмьюстами годами непонимания, обиды и взаимной боли обернувшись.
Словно тогда, под редкими, еле приметными звездами бездонной холодной ночи, они молча давали друг другу обещание быть рядом, на одной стороне и спина к спине, что бы ни произошло, и сколько бы склок между ними ни было. И это обещание оба провалились сдержать.
Да, когда дело касалось чего-то по-настоящему серьезного, тех же поневоле совместных миссий, где нужно было прикрыть друг другу спину, Фэн Синь всегда отодвигал все свои претензии и злость, всегда защищал Му Цина, как сделал бы это тогда в Сяньлэ, еще до того, как между ними пролегла бескрайняя пропасть. И в душе, хоть он и пытался не думать об этом слишком долго, он знал, что Му Цин делает для него то же самое, что спина Фэн Синя в безопасности рядом с ним, когда они стоят против общего врага.
Казалось, не позволить друг другу умереть всегда было единственным маленьким кусочком той непроизнесенной вслух клятвы, что они дали друг другу на пороге ветхой хижины в лесу бывшего Сяньлэ, тем, который они так и не смогли нарушить. Кем бы они друг другу ни были, сколько бы обиды в себе ни несли, это было превыше всего, подсознательной потребностью, почти безусловным рефлексом, обещанием, что нарушить нельзя даже осознанно.
Все эти сотни лет Фэн Синя пожирала злость, рожденная в глубокой обиде на то, что человек, который успел стать ему близким и важным, оказался столь эгоистичным и безразличный ко всем, кто был к нему добр. Ко всем, и Фэн Синю в том числе. А Му Цин же закрывался и безжалостно пронзал шипами любого, кто хотя бы взглянет на него, и особенно Фэн Синя, глубоко раненый фактом того, что, как бы он себя ни вел, что бы ни сказал, и как бы ни поступил, люди, в том числе те, которые ему близки и дороги, всегда будут видеть в нем то, что видел Фэн Синь.
И лишь недавно, лишь после того, как непонимание и недоверие друг к другу едва не стоило им жизней, они наконец смогли вернуться к тому, с чего начали. К тому миру и близости, что были под теми далекими, крошечными звездами.
В небесной столице звезды сияют в небе огромными яркими фонарями каждую ночь, прекрасные, но больше не редкие и не особенные, они больше не единственное, что делает жизнь светлой и счастливой. Но редкие белые всполохи солнечного света на черном полотне волос Му Цина возвращают то самое чувство восьмисотлетней давности. То ли напоминая о звездах, то ли будучи драгоценными сами по себе. Фэн Синь поддается порыву и наклоняется, чтобы поймать губами каждый.
Когда он заканчивает расчесывать длинные густые пряди, он чувствует расслабление и облегчение, спокойствие, словно после медитации, и лишь тепло, тяжелящее грудь, не вписывается в основы очищения сознания. В нем слишком плотно засели безграничные привязанность, любовь, нежность и потребность оберегать. Никогда больше не сделать больно, будь то тело Му Цина, его чувства, или даже мелочь по типу неосторожно оттянутой пряди волос.
Му Цин передает ему заколку, и Фэн Синь принимает ее, но медлит. Мало кто кроме него видел Му Цина с распущенными волосами. Весьма вероятно, что этот список ограничивается только им и Се Лянем. А между тем, зрелище это прекрасное настолько, что и неземным назвать недостаточным кажется. Му Цин похож на божество среди божеств, изящное, светлое и нежное, но вместе с тем величественное, гордое и непоколебимое.
— Может, оставишь так? — спрашивает Фэн Синь, вновь невесомо проводя ладонью по всей длине.
— С чего бы? — фыркает Му Цин, и Фэн Синь наклоняется к нему, чтобы ответить.
— Ты безбожно красив, — выдыхает он Му Цину на ухо, и чувствует грудью, как его спина легонько вздрагивает.
— Знаю.
Му Цин вздергивает кончик носа высоко к потолку и улыбается краешком губ надменно. Но, оставляя легкий поцелуй на его ухе, Фэн Синь чувствует губами его жар от смущенного румянца. Сколько бы гордости ни было во всем его существе, внутри оно всегда будет сжиматься в сомнении и облегчении от каждого искреннего, полного безграничного обожания комплимента или прикосновения.
— Но люди обойдутся и без этого, — добавляет Му Цин небрежно, но твердо.
Фэн Синь чувствует, как задыхается от щемящего чувства в груди и все же бережно собирает волосы Му Цина в аккуратную прическу. Как бы сильно ему ни хотелось видеть такого Му Цина как можно больше, но он также чувствует иррациональную ревность от мысли, что его такого расслабленного и безмятежного, такого домашнего и мягкого смогут видеть другие.
Он знает, что Му Цин ни за что не покажет эту сторону себя тем, кому не даровал свое доверие, и Фэн Синю так безумно сильно нравится быть тем, кто был выбран. Ни он, ни тем более кто-либо другой никогда не смогут присвоить Му Цина себе. Тот как вода, без труда проникающая всюду, и неуловимая, которую невозможно удержать надолго, но которая может утопить тебя, если вздумаешь о себе слишком много. Но Фэн Синь счастлив быть тем, кому позволено держать в руках, слушать, трогать, целовать, нежить. Тем, кому позволено быть рядом, к кому приходят и с кем остаются.
Аккуратно закрепив заколку в чужих волосах, собрав их в привычный высокий хвост, Фэн Синь оставляет нежный поцелуй на вновь открывшейся взору шее.
— Ну наконец-то, я уж думал, это займет у тебя вечность, — игриво ворчит и тихо смеется Му Цин, откидываясь затылком на плечо Фэн Синя.
— Если не хотел быть в моих руках вечность, не надо было давать мне закрепить в твоих волосах заколку, — усмехается Фэн Синь ему на ухо.
У смертных есть куча традиций и суеверий, и боги, конечно же, выше их всех. Но они сами когда-то были смертными, и о всяких сентиментальных мелочах позорно осведомлены.
— Хм, — Му Цин прикрывает глаза на несколько мгновений, улыбается маленькой, но лукавой улыбкой, такой непосредственной и беззаботной, какой его губы еще до недавнего времени никогда не ведали, и у Фэн Синя вновь болит под ребрами. — Кто знает, может, я специально? — бормочет он тихо, словно маленькую тайну, а затем, все еще не терпя уязвимых признаний слишком долго, открывает глаза и щурится на Фэн Синя насмешливо. — А ты, дурак, повелся.
Фэн Синь берет его лицо в свои ладони бережно и целует. Губы, щеку, скулу, висок, и наконец прижимается лбом к его лбу.
— Поведусь на любую твою волю, и называй, как хочешь, — признается он, чувствуя, как каждая мельчайшая часть его души встает на свое место.
Губами он ощущает тихий пораженный выдох Му Цина, рваный и уязвимый, и позволяет заткнуть себя новым поцелуем, куда более чувственным и интимным, чем предыдущие. Он забывается в исходящей от любимого человека нежности и запускает пальцы в волосы Му Цина на затылке, притягивая к себе ближе, и портя тем самым прическу. Что ж, придется начинать сначала. Ни одного из них это не расстраивает.