«27 февраля, 2065 года. Конференция в областном центре "Познания". Будет хорошая погода, новая попытка вернуть свое, возвращение домой. Пока что только пафосно и излишне громко, потом – что-нибудь получится»

Зал рукоплещет. С экранов пропадает цветастая презентация, и тему доклада уже не вспомнить. Нужно пробежаться по программе конференции, нужно записать пару слов в листе отзывов, чтобы помочь в оценке выступлений, нужно сосредоточиться. Нужно. Но она сама здесь не выступает, слушает только, и это совершенно бессмысленно. «Это полезно, это пригодится». Третий год не может получить допуск к публичным выступлениям из-за пометки в личном деле – потому и бессмысленно. А полезно практиковаться. А не слушать об одном и том же, просто в разных аспектах и контекстах.

Есения и не хочет кричать о своих исследованиях на весь Альянс, ей правда интересно применять теорию в частной, никому не известной практике. Думать о чем-то ночами, дома делать заметки на доске, торжественно украсившей стену в спальне еще в ее десятый день рождения, а в пустой и холодной комнате, предоставленной "Познанием" – иногда служащей спасением, а иногда одиночной камерой – на маленькой копии той великой и важной белой доски, той, что со сколом на раме. Делиться каждым крошечным открытием с мамой. Помещать мысли в форму, давать словам жизнь и наделять их чем-то сокровенным. Таким же дорогим сердцу как ночные посиделки с мамой и сестрой на кухне.

Но ей нужно выступать. Она знает, что нужно. Не потому что у нее – амбиции и стремление к научным вершинам. Потому что она хочет спокойно жить в будущем, заниматься своим делом и не чувствовать давления. Потому что ради этого будущего нужно лезть из кожи вон сейчас. Потому что наставники в «Познании» хором твердят, что она способная, что она может найти подход к любой проблеме. Потому что преподаватели в Академии отрицают ее право на завершение базового обучения, по сотому кругу перенаправляя ее запросы в другие отделы.

И если бы Есения рисовала в дневнике грустную рожицу каждый раз, когда ей говорили, что нет в ней задатков учёной, это заняло бы больше страниц, чем занято сейчас. Даже если это правда. Даже если нет. Ей просто хочется быть уверенной в том, что границ и рамок больше нет, что она вечная ученица не по воле других, а из собственной жажды знаний. Нужно только убрать эту глупую пометку.

Да и дневник совсем новый, он не ровесник этой трехлетней обиде, здесь нет и сотни записей. Даже сотни нет. И те, что есть, ни о чем. О важном, но сухо, грубо, мертво. Только изредка – с болью о тоске по дому, с усталой радостью об успехах сестры, с отчаянием о беспомощности. Пролистай на пару десятков страниц назад, прочитаешь:

«Я хочу посмотреть ей в глаза. Что в них можно увидеть? Может, растерянность? Я не уверена, что она понимает»

Есения хотела бы спросить себя, а чего она не хочет? И способна ли отдавать себе отчет в этих желаниях, способна контролировать их бурный поток где-то внутри – где там гнездятся спящие до поры до времени эмоции? У мыслей не бывает выходных и отпусков, только перерывы, так если думать об одном и том же три года, до какого состояния дойти можно? Не станет ли удар следующим действием после желанного контакта глаза в глаза? Насколько может исказиться восприятие – то, что ты видишь, и призма, через которую ты смотришь – от постоянной рефлексии?

Конечно, это только гипотетический сюжет, застывшая схема¹ злых и страшных мыслей, которых скапливается в избытке у любого, кто не может или не хочет избавиться от них, кто однажды устает и слабеет волей, отдает своему сюжету контроль, делает его потенциальным, а, может, в какой-то момент самым что ни на есть реальным. Конечно, Есения знает, что, вероятнее всего, она просто заплачет. Не выдержит напряжения, разобьет стеклянные гирьки на весах обиды и вины. Обиды на девушку, которая перемешала дорожки к спокойному, красивому будущему Есении, и вины перед ней же. Вины за то, что позабыла, как она стала глотком свежего воздуха, когда казалось, что спать и видеть сны о прощании с мамой и сестрой тяжелее, чем каждое утро вставать и вынужденно вливаться в коллектив, вынужденно работать в команде, вынужденно иметь считанные часы на одиночество. Может, однажды Есения обретет голос спустя годы молчания и, ломая себя изнутри, выплеснет на бумагу эту боль. Или в лицо ее обидчице. Или спасительнице?

Она бы вырвала и выкинула эту страницу, но кривая, с прерывающимися линиями букв запись – о ней. Единственная.

А обижаться стоило бы только на себя.

***

«11 сентября 2062 года. Сколько способен вынести человек? Можно ли это измерить – и изменить?»

У стен конференц-зала, голубеющих в утренней, еще совсем не жаркой дымке, собираются делегаты. Есения вчера вечером тщательно изучила территорию по скупым фотографиям в интернете и по выпрошенной у Лии карточке со схемой расположения зданий. Просто на случай, если нужно будет быстро перемещаться. Просто она знает, что даже на таких сменах бывают задания, требующие физической активности. Просто она не хочет быть отстающей. Если не можешь сравняться с остальными в одном, найди то, что может дать тебе преимущество в другом.

– Перед тем как команды получат проект, каждый должен вытянуть из коробки номер.

Есения думает, что, возможно, тошнота не от стакана воды после йогурта на завтрак, а все-таки от тревожности. Можно было бы догадаться, что и в этот раз ей придется участвовать в «попытайся узнать товарища получше», хотя бы по футболкам с цифрами – цифры-то как могла упустить? На подолах красуются ровным, каллиграфическим почерком выведенные цифры. На каждую команду свой цвет. На каждого человека – другой. Многие, как она выяснила еще в прошлый, неприятный раз, решали сразу объединяться в пары и работать так, чтобы облегчить делегирование обязанностей в проекте и действительно лучше узнать свою «цифру». Есения тогда тоже так сделала. Это была смена до распределения по профилям, она выбрала случайную секцию – метафизику – и узнала много нового об античных философах, о теориях Канта и Гегеля, о связи философии и литературы. И еще много того, о чем Есения предпочла бы никогда не узнать и не услышать. Но это уже не из метафизики, естественно.

Сбившиеся в кучу товарищи по несчастью несколько раз задевают папку, которую Есения держит в руках. Каждый испуганно извиняется, Есения почти мстительно молчит в ответ, гадая, какие же точки придется соединить тому, кто вытянет ее единицу. Угрюмая, не идет на контакт – молча, стиснув зубы, выполняет свою часть работы и многозначительно смотрит на то, как остальные тонут, не успевают в сроки. Суровая, грубая, безразличная. Возможно, стоит дополнительно постараться, чтобы предоставить несчастливцу красивую картинку – ага, еще и перфекционистка. В груди тревожно клубится. Есения уже привычно подавляет это. Подавляет, потому что так нужно. Открываться едва знакомым, чтобы получить в ответ что-то обидное, режущее, холодное и совсем не дружелюбное? Давайте разойдемся мирно, дорогая семерка.

Но от идеи притвориться, что ее чересчур сильно волнует командный проект, Есения отказывается в течение следующих двадцати минут. Она слишком устала, чтобы притворяться больше, чем обычно. Того, что она делает, достаточно, чтобы познаватели перестали таскать ее за руку к психологу. И это уже затрачивает слишком много сил. А ведь нужно еще не плакать над перепиской с мамой. Хорошо, что она перестала звонить, и только записывает голосовые сообщения. Сделать спокойный голос, когда у тебя все лицо залито слезами, очень просто. Маме и так тяжело, Маша появляется совсем редко. Кажется, она где-то в экспедиции, и там просто нет сигнала. Но, может, еще немного, и Есения решится на разговор. Она значительно продвинулась, она почти собрала себя по частям.

Команды успевают разбрестись по аудиториям, чтобы послушать дополнительные инструкции к своим проектам. Семерка Есении – улыбчивая девушка с иссиня-черными волосами. Улыбается, но рада ли? Стоит подождать начала работы, а потом делать выводы, однажды Есения это запомнит. Однажды она перестанет верить, что все сразу и просто так отнесутся к ней с добротой или хотя бы пониманием.

На перерыве Семерка подходит к ней, протягивает круассан с вареной сгущенкой на пластиковой тарелочке. Есения оторопело смотрит то на девушку, то на тарелку. Она правда очень хотела что-нибудь сладкое, но достать не попыталась. Слишком большая очередь. А ей вот так просто предлагают? Неужели по ней все и так видно? Не дрожат ли пальцы, принимающие тарелку? Может, все-таки причина в том, что им выпали цифры друг друга, и это базовая вежливость, простой жест, чтобы положить начало. Положить начало хоть чему-то.

– Благодарю. Надеюсь, не в ущерб себе? – хочет звучать утвердительно, но тон соскальзывает на ступеньку выше к концу фразы. Как в старых мультфильмах, когда персонажи наступают на банановую кожуру и, падая назад, высоко задирают ноги.

– Что вы, устав ведь обязывает сперва позаботиться о себе. – девушка заправляет пряди за уши, они выскальзывают и снова оплетают щеки.

Они не то чтобы разговаривают позднее, когда начинается работа над переводческим проектом. Технически, это не совсем перевод – в нем нуждается только повесть современного англоязычного писателя. Основная часть работы творческая, нужно придумать необычное оформление и представить результат в качестве интересного занятия для младших общеобразовательных курсов. Дети любят яркие цвета и игровой формат, поэтому группа Есении дружно занимается сбором идей. Они ходят по территории пансионата, как будто это поможет. Есения решает подать заявку на прогулку в город, ведь там точно больше детей и образцов человеческой мысли. От вывесок на магазинах – их снова расписывают от руки, как когда-то давно, потому что искусственный светодиодный свет баннеров вредит глазам, а это искусство – до окон домов, заставленных цветами. Есения впервые что-то решает за долгое время.

Новая знакомая в первый день довольно красиво откланялась – буквально – и этим вызвала странное ощущение. То ли глупо хихикнуть, то ли смутиться. Есения не решила, в какую сторону склонить маятник, поэтому молча откусила кусочек от круассана. Он был большой и очень приятный на вкус. Тесто не слишком сухое, начинка не слишком сладкая. Хорошо. Возможно, не стоит быть слишком ужасной грубиянкой. Ей и так тяжело дается эта роль, и неизвестно, стоит ли игра свеч.

В третий день Семерка оказывается в нужное время в нужном месте, чтобы Есении дали разрешение на прогулку. “Вы не можете отлучиться в одиночку, чтобы заявить это как исследовательскую цель, нужно минимум два человека”. Ну конечно, Альянс старается контролировать дисциплину и отчётность после прошлого инцидента. И, наверное, организаторы все-таки подразумевают своей лотереей, что объединение в пары предпочтительно.

– Должна ли я сказать “спасибо”, или ваша помощь входит в этику командной работы? – спрашивает Есения, заталкивая мысль о том, что быть настолько уязвимой от незнания слишком плохо. Они едва знакомы, это не навредит. А, может, и поможет. Семерка кажется таким человеком, который запоминается не благодаря, а вопреки.

– Я не читала правила, если честно. – слишком легко признается ее знакомка. Они прогулочным шагом пересекают затененную высокими историческими зданиями площадь. Ветер колышет флажки на вычурных фонарях и ярко-зеленые растения на тумбах перед кофейными домиками.

– Стало быть, я ошиблась. – в голосе нет разочарования, Есения ни на что и не надеялась. Ей просто нужно быть достаточно вежливой. Ей сделали одолжение, пусть они в паре, это все еще оно.

– Совсем нет. Просто у меня довольно избирательный интерес к официальным документам. – пару секунд слышно только шуршание каких-то мелких камней на брусчатке под ногами. – А благодарность придержите, это на благо общей цели.

Есения отворачивается к виднеющемуся между зданиями заливу. Чувствует, что речь ее не выдаст, а вот выражение лица вполне может. Ну, конечно. Они едва знакомы. Это не должно удивлять или расстраивать. Это должно радовать. Ей не стоит так близко принимать к сердцу любые положительные контакты в обществе. Ну, в самом деле, она ведь не хочет обзаводиться кучей знакомых в каждой поездке, никогда не хотела – слишком сложно, слишком ответственно – но ведь может ей хотеться иметь хоть одну единомышленницу? А тут – как по рукам протянутым хлопнули предостерегающе. Она ведь и так старалась их не слишком вытягивать. Было страшно, но не сбылось, потому что больно обрубили заранее. Значит, все-таки надеялась, раз ей больно.

Они все-таки глядят на синюю морскую полоску, подобравшись поближе, но не поднимаются на набережную, а уходят. Прогулка оставляет приятное впечатление, и Есения не жалеет. О прохладном воздухе спокойного городка, щедро отдающего всё хорошее, не жалеют. Жалеют о сказанном, о необдуманном, но воплощенном.

К концу недели напряжение растет. Есения и сама не знает, почему. Она не строила ожиданий, правда ведь? Или нет? Зарекалась ведь не строить. Раз за разом нарушаемое условие, выдвинутое самой себе, жжет виски головной болью.

У Семерки мягкий голос, по утрам немного охрипший. Есении тревожно от того, что она даже имя не удосужилась узнать. Странно, работают вместе, а по имени не обратились ни разу. Ей даже начинает казаться, что они обе находятся в каком-то тревожном ожидании, и потому не пропускают ни один жест или взгляд друг от друга – звать, чтобы привлечь внимание, и не нужно. Знает, конечно, что просто проецирует свои ощущения на напарницу, просто пытается так справляться.

И справляется ведь? Да, справляется. И на звонок маме решается, и даже не плачет ночью сразу после него. Да, тяжело и тревожно. Да, неуютно. Но страхи по отношению к очередной работе в парах – не больше, чем страхи. Семерка в душу не лезет, о посторонних вещах почти не заговаривает. Вот они уже две недели едва ли не круглосуточно находятся рядом, а Есения не знает о напарнице ничего кроме того, что успела заметить сама. Так ведь и должно работать это дурацкое задание? Два снаряда в одну лунку не падают, может, в этот раз Есения не обожжется. Семерка не похожа на прошлую напарницу – двойку – буквально ничем. Из общего только статус напарницы и пол. Вероятно, не сам формат работы виноват. Виновата ли Есения? Такие вопросы не стоит задавать.

На открытом балконе на этаже сумрачно, дверь почему-то не притворена. Есения, замерев в проходе, только через пару секунд понимает, что не одна здесь. Вдоль перил медленно вышагивает Семерка, в руках у нее телефон, в голосе слышится сдерживаемая дрожь.

– Мам, пожалуйста. Я не хочу об этом говорить сейчас, ты знаешь, что этот разговор ничем хорошим не закончится. Мам, пожалуйста, я прошу тебя. Ты все равно ничего не сделаешь, просто… Просто подожди.

Ей бы уйти, подслушивать плохо – это нарушение личного пространства. Но она продолжает стоять и, наверное, для обнаружившей ее Семерки выглядит совсем как призрак в этом своем светлом платье. Уйти было поздно. Предотвратить можно было только так: не появиться на балконе совсем. Но поздно, уже поздно.

– Я… прошу прощения, что подслушала. – она может выдавить только это, когда молчаливые переглядки в тусклом свете лампочки над лестницей за спиной затягиваются. Семерка, кажется, расслабляет хватку на телефоне, и Есения почему-то думает, что и челюсти у нее, наверняка, сжаты. Она ведь знает, как напрягается все тело, когда происходит что-то такое. Что-то по-неприятному волнительное. Она может даже посоветовать, как успокоиться, но не ей ведь руку помощи протягивать, раз стала причиной волнения. Это неправильно как-то.

– Я… случайно, извините.

Есения позорно сбегает, развернувшись на носках на сто восемьдесят градусов. Именно на носках, она почти теряет равновесие от этого. Сзади вроде что-то шумит, но в ушах грохочет громче. Спится после этого плохо, жарко и неудобно, всё мелькает что-то во сне, вроде летучих мышей и кусков парусины. Утром за завтраком у Есении случается паническая атака, когда прошедшая мимо Семерка не смотрит на нее, и выглядит это так, будто ее избегают. Этот сумасшедший вихрь мыслей и страхов не остановить просто так, ей нужно подышать свежим воздухом, пока солнце не вышло из-за горы и не запалило еще совсем по-летнему, ей нужно уйти, уйти.

И как же иронично, что именно Семерка протягивает ей салфетки и воду, когда отпускает.

И как же иронично, что все возвращается, снова наваливается свинцовой гирей, вот только держаться больше сил нет. Есении поручена часть выступления на презентации проекта, она только-только начала репетировать, но она не может, ее трясет каждый раз, когда на нее смотрят. Даже если это просто ее команда, а не вся столовая. Кажется, что все ее осуждают. Не подают виду, но втайне испытывают отвращение.

На презентации Есения не присутствует. Семерка отвела ее под руки в больничное крыло, чего-то наговорила сбежавшимся врачам и исчезла — помогать команде готовиться. Они молодцы, они не упустили свое из-за случившегося. А она не молодец. У команды высшая оценка. А у нее пометка в личном деле – клеймо, на самом деле. Она даже не читала пояснительную, просто выслушала от кого-то в пахнущем хвоей халате, чем это грозит.

В последний вечер перед отъездом в комнату стучится Лия, со стаканчиком кофе и куском пиццы, заботливо упакованном в бумагу.

Они сидят рядом на кровати, пока Есения жует свою пиццу, а Лия напевает под нос какую-то песню. Тяжесть спадает, долгая тишина наконец звучит бубнением и шелестом бумаги. Под этот фоновый шум почти забывается, что Есения испортила вообще все и для всех, а для себя в первую очередь. А может, и Семерка вольно или невольно помогла. Кто знает, чего она могла наговорить, пока Есения приходила в себя. Хочется спросить. Страшно. Будто ей переживать больше не о чем, кроме возможной реакции уже бывшей напарницы.

– Мне кажется, я слишком много переживаю о том, что можно решить очень легко и быстро. – наконец произносит она, комкая бумагу и бросая за спину. Правда ведь, если все уже разрушилось, есть ли смысл волноваться о том, что станет хуже? Куда уже хуже?

– Почему не решишь? – Лия не смотрит на нее, продолжает рассматривать что-то за плохо зашторенным окном.

Есения молчит, не знает, как передать подруге весь свой мыслительный процесс.

Лия вытаскивает из сумочки, болтающейся на плече, влажные салфетки и протягивает их Есении, впервые глядя в упор.

– Ты больше сожалеешь о том, что сделала, или о том, чего не сделала?

И почти сразу уходит, даже не забрав салфетки. Знает, что задала вопрос, на который дать ответ сходу тоже не получится.

***

С Лией они знакомы так давно, что и не вспомнить, как познакомились. Просто так вышло. Лия всегда вовремя появлялась и подталкивала к чему-то резко или мягко, но всегда действенно. И все, чего она требовала в ответ, это быть собой. Расслабиться и перестать делать вид. Ей не хотелось дружить с теми, кто лжет себе. Есения сама с собой бы раздружилась, если бы узнала, что имеет привычку к самообману и не хочет избавляться от нее. Но она, по крайней мере, осознает свои недостатки и ругает себя за них, старается исправиться.

Но на тот вопрос ответ нашелся сам собой, потому что действие и бездействие по своей сути равны. И если Есения встретит Семерку снова, она обязательно спросит. Просто чтобы закрыть этот вопрос и больше не думать о том, как к ней на самом деле относились и чего желали – помочь или навредить.

У выхода из зала толпятся зрители, студенты и преподаватели, репортеры. Есения отбивается от толпы, прижимает к себе все ту же папку, но уже с другими бумагами, размышляя, как забрать из гардероба пальто и чемодан, если людей так много, как доехать до Филиала Академии, чтобы подать очередную бумагу, когда сбоку что-то сверкает. Она оборачивается и натыкается взглядом на встрепанную репортерку с маленькой камерой и криво нацепленным значком редакции местной газеты. На пушистый свитер, на колечко на пальце. На очки, которых она не помнит, ведь их не было три года назад, но глаза темнеют за ними знакомые. Длинные темно-синие волосы заплетены в косу. Девушка выдает тихое “ой”, опуская камеру.