…пусть это непонятно, но я скажу,
что я любовь в себе не ношу,
что я ее для тебя снимаю.
и море волнуется,
небо ругается,
сердце сжимается
в старом твоем пальто.
пьяный автобус привозит меня к тебе,
в город, где вечное лето,
где каждой любви — заранее, если что —
выдано по пистолету…
Ефремова сидела на диване и наблюдала за Жекой, в который раз удивляясь, как преображается ее надтреснутый голос, когда она поет. Она редко соглашалась играть и гитару хранила здесь, у Аньки, заявляя, что терпеть всего этого не может, но сегодня ее уговорили. Она восседала на барном стуле, ссутулившись, как тощая ворона, играла зло и отчаянно. Знала, что Аньке нравится. Слушатели собрались вокруг нее полукольцом. С дивана было видно, как на кухне распоряжается Рейгель — подарки туда, грязную посуду сюда. Жеке наверняка было обидно, что она не пришла ее послушать.
Верка приехала взбудораженная, бросила сверток с подарком у зеркала, кинулась обниматься:
— С днем рождения, с днем рождения, обожаю тебя. Двести лет сияй как прожектор. Я потом тебя попрошу на пару слов, хорошо? По моей работе.
И убежала сразу вглубь квартиры.
— Маша, что ты сидишь, сейчас ужас что начнется! — донеслось оттуда.
Маша Самойлова по кличке Махей недовольно буркнула что-то в ответ, зашумела вода, загремели тарелки. О вечеринке можно было больше не беспокоиться.
Думать Аньке ни о чем не хотелось. На нее накатывала дурнота при одной мысли о том, что творилось на работе, так что она решила взять короткую передышку, прежде чем ей придется справляться с этим. Наверное, через год она обернется назад и поймет, что все это было полной ерундой, не стоившей таких нервов. Но это случится позже. Сейчас ей казалось, что она никак не может до конца вдохнуть, потому что в груди полно тяжелой черной воды. Надо было отвлечься, перезагрузиться, сделать что-то с нарастающей тревогой, пока она не начала жрать ее изнутри. Поэтому она не стала отменять день рождения, так что в ее квартире собралась порядочная толпа.
Прошлой ночью ей едва удалось поспать. Она тысячу раз перечитала записку: «Скажи спасибо, что я не стала тратить слишком много моего и твоего времени. Если тебе в следующий раз понадобится кто-то, чтобы заткнуть дыру в твоем статусе, если кому-то еще, как и мне, доведется стать для тебя аксессуаром, будь, пожалуйста, повнимательнее к этому человеку».
Когда до нее окончательно дошел смысл происходящего, она ушла в крошечную комнатку, служившую Оксане кабинетом и гардеробом. Выдвигала ящики стола, долго перебирала старые выгоревшие чеки, сломанные заколки, мятые стикеры — остатки смешной домашней канцелярии. Открыла шкаф, в котором все еще пахло ее духами — малиновый сироп и влажное дерево. Обнаружила, что та зачем-то оставила болтаться на вешалке смешной банный халат с заячьими мордами на карманах. Смалодушничала — и еще раз набрала номер, но Калина так и не взяла трубку.
В глубине стола нашелся блокнот в романтической сатиновой обложке с незабудками, исписанный вдоль и поперек Калиниными соображениями об их совместной жизни. Она пробежала глазами: «говорит, что… но на самом деле…», «обещала и опять не…», «снова, как вчера и позавчера…» — и поняла, что не сможет это читать. Оксана оставила свои записки намеренно. Всадила нож и собиралась провернуть до конца. Очень на нее похоже.
Ближе к полуночи она сходила в кладовку, нашла разваливающуюся картонную коробку со старыми файлами, вытряхнула их на пол, вернулась в кабинет и высыпала в нее весь мусор из стола. Запихала как попало халат с зайцами, воткнула сбоку романтический блокнот, спустилась на улицу к мусору. Подумала немного, забрала блокнот обратно и опрокинула ящик в бак.
— Вот так, — подытожила она. — Всё.
…пусть тебе мечтается обо мне,
все дело в смерти, в ее цене,
она дороже, чем жизнь, по традиции.
только чтобы на музыку и слова
нас не делили, едва-едва
мы перестанем касаться ресницами.
и море волнуется,
небо ругается,
сердце сжимается
в старом твоем пальто…
В углу комнаты, собрав вокруг себя небольшую толпу слушателей и значительно возвышаясь над ней, вещала Олеся Петревич, жестикулируя стаканом, в котором гремел лед:
— …и, говорят, не имеет значения, как называть такие вещи. Ага, давайте, например, перестанем говорить «гомофоб», потому что это звучит, по меньшей мере, как позиция, и начнем говорить «человек, истерически боящийся гомосексуалов». Вот это будет ближе к истине и получит более честную окраску.
Ей внимали. Петревич умудрялась одновременно вести маленькую дизайнерскую студию и занимать активную гражданскую позицию. Она все время против чего-то протестовала, что-то подписывала и куда-то жертвовала.
Анька подумала, что с ума бы сошла, если бы на нее в интернете выливали столько помоев. А Петревич ничего — держалась, отстреливалась и между делом рисовала интерьеры для любителей красивой геометрии и странных ламп. Ефремовскую квартиру они придумывали полгода, и даже Оксана, которая всю эту тусовку терпеть не могла, удостоила ее общением, оценив серьезность подхода.
На диван рядом с Ефремовой плюхнулась незнакомая девица в широком платье из кружев, искусно разодранных там и здесь, с невероятным количеством бус и ожерелий на шее. Сунула ей в руку холодную бутылку пива. Она не стала отказываться.
— Это же ты — Ефремова? — заговорщически поинтересовалась девица.
Анька удивилась:
— Да.
— Вот эту знаешь? — Она кивнула на Жеку, которая опустила гитару и теперь оглядывалась в поисках своего стакана.
— В целом.
— Что «в целом»? Зовут ее как?
Аньку развеселил ее тон.
— Ты могла бы подойти и спросить сама.
— Блин, мне сказали, ты тут всех знаешь. — Она раздраженно выдернула бутылку из ее руки и пошла к Жеке.
Сцена начинала становиться интересной, Ефремова устроилась поудобнее.
— Как тебя зовут? Выпить хочешь?
Баширова обернулась, изучила девицу так и эдак и забрала у нее пиво.
— Люблю инициативных барышень, — сказала она. — Но так ли важны наши имена, когда на горизонте счастливая близость?
— Что?
— Так, ладно, понятно. Это было сложно. Извини. Давай попробуем начать сначала.
— С начала чего? Блин, ты нормально разговаривать умеешь? Я у тебя имя спрашиваю.
У них за спинами Машка пробралась к колонке, присоединила туда свой телефон.
«Целовать тебя в ше-ею…» — заныло оттуда.
Жека молниеносно развернулась к Самойловой, едва не облив пивом всех, кто наблюдал за разворачивающейся драмой с кружевами и бусами.
— Выключи это! — гневно воскликнула она. — Боже, Махей, только не при мне! Просила же!
В колонке ухнуло, Машка в ужасе выдернула телефон. Девицу в кружевном как ветром сдуло.
— Ну вот, — Жека всплеснула руками, — ты все испортила. Даже не знаю, как тебя благодарить. С кем она пришла, признавайтесь?
Петревич осуждающе смотрела у всех над головами. Самойлова сунула телефон в карман и показала Жеке оба больших пальца. Та в ответ подмела невидимой шляпой пол, пробралась к Аньке и села рядом, притиснувшись бедром, будто на диване было мало места. Всегда так делала.
Анька не возражала.
— Держи. — Жека снова отдала ей злополучную бутылку. — Выглядишь как человек, которому стоит напиться.
— Ты сегодня одна?
— Я всегда одна.
— Ты же вроде встречалась с этой… кто там бухгалтерша у Петревич?
— Слушай, нет. Она так деловито ебется, что я всю дорогу чувствую себя отчетом за второй квартал. И уж боже упаси захотеть, чтобы тебя трахнули какой-нибудь штуковиной. Потому что знаешь, как она это делает?
— Ты уверена, что мне нужно знать?
— Разумеется! Неизвестно, как жизнь повернется, так что я тебя предостерегу. Так вот, любой штуковиной она орудует. Не любит тебя ею, не берет тебя, а натурально орудует. Будто от этого зависит ее жизнь. Будто ее расстреляют, если она к утру не выроет десять километров окопа по периметру. Так что, спасибо, мы расстались друзьями. Мне нужен кто-нибудь более… осознанный.
Они обе посмотрели в сторону кухни. Через барную стойку было видно, как Рейгель показывает что-то Машке в своем телефоне и они обе смеются.
— Или вот, — тихо сказала Жека.
— Или дело в том, что она тебе не дает. Потому что тогда ты стремительно потеряешь к ней интерес.
— Ань, ты мне друг, но я тебя сейчас ударю.
— Это ничего, — сказала Анька, — раньше за правду вообще на костре сжигали.
— Она любит меня, — решительно заявила Баширова, — просто до нее еще пока не дошла эта чудесная мысль. Кстати, о любви, а где Калина? Уехала к маме, чтобы не испепелить нас случайно лучами ненависти?
— Калина ушла.
— Что?!
— Калина. Ушла.
Ефремова поняла, что впервые говорит это вслух. В комнате внезапно стало тихо, все уставились на нее. Она разозлилась и повторила громче:
— Оксана ушла от меня. Вчера. Потому что она желает размножаться. Младенцами разного пола. Я не могу препятствовать, но не собираюсь принимать в этом участие. А еще я — безответственная партнерша. Чтобы у вас не было никаких домыслов на этот счет. Я виновата.
В кухне что-то с грохотом упало, вышла Верка, комкая в руках полотенце.
— Подожди, какими младенцами?
— Человеческими, Вера. Да я пять лет в отпуске не была, а последний у меня прошел сами знаете как — думали, вообще с палкой ходить буду. И я миллион раз обо всем этом размышляла. Ну серьезно. Для меня это конец света. Жизнь закончится! Что я стану делать? Кормить, обеспечивать и защищать? Разумеется, у меня ведь нет занятий интереснее. Сначала я буду паниковать из-за каждого чиха, потом стану бояться, что этих младенцев бьют в школе, затем следить, чтобы они не подсели на наркоту, и все это закончится взятками в вузе. Я не говорю о незапланированных подростковых беременностях и покупке белого билета. И в награду за все родительские подвиги мне достанется фотоальбом с улыбками под новогодней елкой. Над ним в старости я буду проливать слезы. Сказать вам, что я стану оплакивать? Свою несостоявшуюся жизнь, которую я проживу по уши в пеленках, дерьме и решении проблем, которые меня не касаются!
Все молчали, ошарашенные ее внезапным взрывом. Анька устало откинулась на спинку дивана. Ей внезапно стало легче оттого, что она все это высказала. Удивительно, почему не делала так раньше.
— Хорошо, мы поняли, детей не будет, — Баширова успокаивающе похлопала ее по коленке, — давай теперь про безответственную партнершу, раз уж мы так далеко зашли в порыве публичного покаяния.
— Очень просто, Женя. Я, скотина последняя, постоянно забываю важные даты. Десять месяцев со дня первой встречи, гребаный юбилей, а ты не принесла в подарок триста пять тюльпанов в ведре, по одному за каждый прожитый день?! Все, привет, неделю спим отдельно, делаем специальное лицо, на ужин съедобные растения, потому что твой холодильник забит одними съедобными растениями — в них нет холестерина, — и ни черта, кроме растений, там больше не заводится. Еще я не обращаю внимания, не слышу, не чувствую, не понимаю. Говорю не то, делаю не так!
— Душераздирающая история, — подала голос Петревич. — Это что, тайный кодекс адептов Дома-2? Какие десять месяцев со дня встречи, ты же на работе круглые сутки.
— Именно. — У Аньки внезапно пересохло в горле. — И господи, какая же на работе полная жопа. Но с этим я как-нибудь разберусь.
Она вспомнила про пиво и отпила немного.
— Так, вечер перестает быть томным. — Жека похлопала себя по карманам: — Я тут у тебя покурю, ты не против?
— Конечно, я против, — устало отозвалась Ефремова, — но повлиять на тебя сейчас вряд ли смогу.
— Итак, — Жека щелкнула зажигалкой, — подведем итоги. Все плохо, а зная тебя, рискну предположить, дела обстоят еще хуже, чем ты рассказываешь. И тут я бы хотела напомнить, что многие из нас тебе задолжали за… всякое. Ну, кроме того, что все эти люди тебя любят. Так что мы будем готовы помочь, если тебе понадобится помощь.
Собравшиеся согласно загудели.
Анька забрала у нее из руки сигарету, затянулась и вернула обратно. Не нужно ей никакой помощи. Это все еще она. Злая, недоумевающая, уязвленная, но точно не беспомощная.
— Спасибо, конечно, я это ценю, но уверена, что справлюсь своими силами. И своим умом.
— На чучхе похоже, — подала голос Петревич. — Ну, Северная Корея, ты в курсе. Там тоже примерно такая идея. Видала, к чему это привело?
— А с работой что? — взволнованно спросила Верка.
— Не знаю, — Анька пожала плечами, — в ближайшие дни станет ясно.
— Но тебя… ты же останешься на своем месте, да?
— Вера, отъебись от человека, а, — Жека потыкала в ее сторону сигаретой, — вот вечно ты так беспардонно лезешь, еще лицо это делаешь, как у бедного щеночка. Сегодня сочувствуют не тебе, извини.
Рейгель гневно сверкнула очками и уже приготовилась что-то ответить, но в комнату вплыла девица в кружевах с очередной бутылкой.
— А что так тихо? — удивилась она. — Кто-то умер? А мне сказали, тут хорошая вечеринка, можно будет с кем-нибудь познакомиться.
— Милая барышня, — Баширова встала с дивана, — ты здесь зачем вообще? Смотри, у людей праздник, всем весело.
Она обвела рукой расстроенных гостей. На кухне подавилась смехом Машка Самойлова, наткнулась на Жекин взгляд и зажала рот рукой.
— Сядь, Жека. — Анька подергала ее за штанину. Она уже примерно представляла, что будет дальше. Если Баширова решала, что настала пора защищать ее от внешнего вторжения, доставалось всем — и далеким, и близким. Только пепел оседал на выжженную землю.
— Нет, подожди, я серьезно. Мы здесь все друг друга знаем, правильно? Что это за хрень такая, кто-нибудь объяснит?
— Не хрень, а художница-акционистка, — сказала девица с внезапным достоинством. — И приехала я сама. Мне знакомые сказали, тут сегодня соберутся нормальные люди, мне для одной идеи нужен кто-то вот вроде тебя. Я хотела познакомиться и пригласить.
— Акционистка, это типа как Пусси Райот? — ехидно поинтересовалась Баширова.
— Нет, — девица погрустнела, — не как они. Я еще не умею так смело осваивать пространство. И у нас тут не Москва, конечно. Но я придумала перформанс «Экспресс кровавой пропаганды», так что теперь мне надо найти кого-то, чтобы утром в понедельник, когда на вокзале будет пересаживаться больше людей, мы вот так вымажем лица кровью, и радужный флаг тоже, и станем кидать в прохожих сырую куриную печень. В смысле, пока нас не заметет полиция.
Жека уставилась на девицу с таким восхищением, словно у той отросли рога. Пепел с сигареты упал на пол.
— Экспресс что?!. Милочка, мне в понедельник на работу, мне нельзя в полицию… нет, подожди, а кровь чья?
— Тоже куриная, — развела руками та, — из печени много натекает, я проверяла. Ну, если печени взять побольше.
— Так, так, хорошо, а почему я? Я что, выгляжу как куриная Жанна д’Арк?
— Да нет, не как Жанна д’Арк, но типаж у тебя такой. Истероидный. То, что нужно.
— Ах ты моя сладкая кровавая Мэри! — обрадовалась Жека. — Девочки, вы видели, я прошла кастинг для публичных безобразий. Что ждет меня дальше? Возглавлю ли я ежегодный фрик-парад на Гоа?
— Смотрите-ка, акция еще не началась, а уже удалась, — пробормотала Анька. — Талантливо, черт возьми.
— Жека, перестань. — Петревич поморщилась и начала было пробираться поближе, с явным намерением прекратить издевательства, когда Верка яростно шлепнула полотенце на барную стойку.
— Отстаньте от нее, что вы троллите! — Она обернулась к художнице. — Слушай, не связывайся с ней. Знаешь, что она делает с такими, как ты? Трахает и выбрасывает. Пленных не берет, короче. В Тиндере этого города Баширова свайпает только вправо, да, Женя?
Ефремова видела, как Жека радостно оскалилась. Временами они реагировали друг на друга как уксус с содой. Ефремова не понимала, почему они остаются друзьями, если постоянно говорят друг другу столько непоправимых беспощадных гадостей.
— Почему же только этого? Еще и сопредельных. Ты-то, Верочка, в самых смелых фантазиях представить себе не можешь, каково это — спать с кем захочешь, а не с кем придется.
— Надеюсь, ты моешься, прежде чем зайти ко мне домой, — сухо сказала Верка.
— Девочки! — Махей в отчаянии смотрела то на одну, то на другую. — Перестаньте, ну, вы что! Ань, что ты смотришь? Останови их!
— Ты думаешь, у меня получится? — удивилась Анька. — Ладно. Жека, успокойся. И ты, Вера, тоже.
— Нам с Башировой больше не о чем разговаривать. Пусть валит к своим шлюхам.
Жека попыталась затянуться погасшей сигаретой, посмотрела на нее с отвращением.
— Конечно, не о чем. Потому что, знаешь что? Пошла ты, Рейгель. Хотя нет, это я пошла.
Она огляделась, нашла свою куртку, брошенную на спинку дивана, схватила ее и вышла из комнаты. Хлопнула дверь в прихожей.
Ефремова проводила ее взглядом. Она была твердо убеждена: пока эти двое не скажут друг другу правду, которую старательно обходят, этим разборкам не будет конца. Как у них с Калиной. Ссоры у Верки с Жекой выходили как под копирку. Сначала обе ходили обиженные, демонстративно не замечали друг друга, потом Жека сдавалась, начинала увиваться и угождать, пока Верка не прощала ее, устав от мельтешения.
Анька подумала, что, пожалуй, ей действительно удалось сегодня отвлечься. Но обстановку следовало разрядить.
— Так, вино еще осталось? — Она встала с дивана, потянулась до хруста в суставах. — Давайте, наверное, выпьем.
Собравшиеся согласно зашумели, на кухне громыхнули бутылки.
Художница-акционистка, про которую все позабыли, огляделась по сторонам и потрогала Рейгель за плечо:
— Я, короче, так и не поняла, она отказалась или согласилась?
***
На глаз невозможно было понять, есть ли какая-то разница между двумя подписями. Валентина аккуратно пролистала папки в шкафу, добыла оттуда старый договор, выкрутила яркость ноутбука на полную мощность и приложила договор к экрану. Подлинный почерк на просвет сошелся с фальшивым из электронной копии. Выглядело очень похоже.
Анна Витальевна расписывалась длинно. Инициалы сложно сплетались с полной фамилией. Наверное, тому, кто это подделывал, каждый раз приходилось тратить немало времени в попытках повторить оригинал.
Валя вышла в коридор, заглянула в кладовку, где хранились швабры и ведра для мойщиков, нашла одноразовые перчатки. Открыла все кабинеты, подняла жалюзи на каждом окне. Ленивого вечернего солнца было достаточно для ее поисков.
Она методично добывала мусорные корзины из-под каждого стола, переворачивала на пол, перебирала обрывки квитанции, контейнеры с присохшими объедками, мятые черновики, яблочные огрызки, чайные пакетики. Ничего не найдя, сметала все обратно в корзины. У юристов — ничего. Мазий вообще никогда не оставлял после себя мусор, на корзине до сих пор болталась бирка из магазина. У Коленьки — ничего. Он умудрился выбросить вместе с бумагами пару пивных банок, и Валентина тяжко вздохнула, раздумывая, стоит ли говорить об этом Ефремовой или бесполезно. Оставалась надежда на финансовый отдел.
В первой же корзине она нашла бейджик «Кристина Слеповрон, главный бухгалтер», красивое тиснение на серебристом пластике. Почему она его выбросила?
Больше в кабинете не обнаружилось ничего полезного для ее расследования.
Она сняла грязные перчатки, принялась открывать один за другим шредеры, но те были пусты. Компания, отвечающая за утилизацию бумаг, приезжала в понедельник, и, стало быть, с тех пор никто ничего не уничтожал.
В звенящей тишине офиса что-то послышалось. Валя высунула голову из кабинета. Далеко внизу охранник открыл дверь запасного выхода, что-то произнес, в ответ послышался дружелюбный смех.
У Валентины сердце ушло в пятки. Мазий вернулся. Наверное, забыл что-то у себя в кабинете. Шаги раздались уже на лестнице, когда она отмерла, на цыпочках перебежала коридор и юркнула в кладовку со швабрами. Встала навытяжку, стараясь ничего не уронить и ни во что не врезаться. Мазий кашлянул, потоптался в коридоре, явно удивленный тем, что все двери открыты настежь.
Не дыша, Валентина кончиками пальцев подтолкнула дверь кладовки, выглянула наружу. Заместитель склонился над Кристининым компьютером и что-то делал. Разглядеть отсюда было невозможно. Он быстро закончил, погасил монитор, вышел, поправляя галстук. Валя услышала, как он сбегает по лестнице, но все равно постояла еще немного среди швабр и плывущей в воздухе пыли, пока все не стихло. Вышла в коридор.
Зачем он приходил? Что ему было нужно в чужом компьютере? Валя не могла ничего проверить, пароль от компьютера был ей недоступен. Одни вопросы и никаких ответов.
Итак, в корзинах ничего не нашлось. Вероятно, все доказательства давным-давно были пошинкованы, упакованы, вывезены на переработку и сейчас весело превращались в туалетную бумагу или упаковку для яиц.
Она вернулась в кабинет Кристины, подошла к ее столу, внимательно оглядела его со всех сторон, заглянула под клавиатуру, приподняла стаканчик с карандашами и ручками и долго задумчиво на него смотрела. Ее осенила идея, очень глупая, и наверняка толку от нее не было никакого, но стоило попробовать хотя бы потому, что толку сейчас вообще ни от чего не было.
Валя выкатила ящики стола один за другим. В каждом оказалось по небольшой пачке бумаги. Пустые таблицы в одном и испорченные принтером документы в другом.
Она достала обе, включила фонарик в телефоне и стала по одному рассматривать листы на свет.
— Есть, — сказала она через минуту.
***
— Любовь моя ясная, ты не видела, куда я сигареты дела? — Баширова подняла за ухо крупного фиолетового зайца и убедилась, что под зайцем ничего нет.
Комната утопала в завале мягких игрушек. В кресле, поджав ноги, сидела хорошенькая барышня и красила розовым ноготки на руке.
— Ты что, курить здесь будешь? Не надо! — она с манерным возмущением растягивала слова.
Жека перевернула свои джинсы и интенсивно встряхнула. На пол шлепнулась мятая пачка. За ней грохнулся телефон с Дартом Вейдером. Вспышка страсти считалась оконченной, и Баширова не собиралась продолжать церемониться с ясной любовью.
Джинсы она надела, сигарету сунула в рот, а телефон пристроила на столик с зеркалом, потеснив баррикаду причудливых пузырьков, баночек и коробочек. Баррикада сместилась, сложный порядок ее элементов разрушился, поехал к краю, и часть пузырьков посыпалась на ковер, под ноги прекрасной барышне.
Барышня ахнула и бросилась подбирать упавшие сокровища. В воздухе поплыл крепкий парфюмерный дух. Жека щелкнула зажигалкой.
— Да я же по-человечески тебя прошу! — возмутилась под столиком ясная любовь. — Валера придет, учует и будет меня пилить неделю.
— Какой Валера? — удивилась Жека, стряхивая пепел в изумительной красоты подсвечник с пухленьким купидоном. — Ален… ох, мама дорогая, Катенька, какой, к дьяволу, Валера? Ты что, вышла замуж и даже не пригласила меня поучаствовать в похищении невесты? Тебе должно быть стыдно.
— Да что ж ты делаешь?! — Катенька составила пузырьки обратно на столик, отобрала у Жеки подсвечник и сунула ей под нос фарфоровое блюдце — тоже с купидонами.
— Храм сладострастия, — поставила диагноз Баширова, разглядывая блюдце.
Барышня тем временем распахнула окно, замахала руками, разгоняя дым. Жека с удовольствием за ней наблюдала. У нее были хорошие волосы, щечки с персиковым пушком и глаза бездонные ровно настолько, чтобы полностью соответствовать интерьеру с плюшевыми игрушками и купидонами.
Полчаса назад они обе, с разной степенью заинтересованности, неистовствовали среди мишек, зайчиков и бегемотиков. Теперь Башировой мерещилась укоризна в глупых мордах. Похоже, даже игрушки понимали, что их хозяйку только что использовали с головы до ног. Жека показала им язык и отвернулась.
Она доподлинно знала — не существует на свете особи женского пола, которая могла бы сопротивляться ее сволочному обаянию. То, чего ей хотелось, она брала не задумываясь, как с полки в магазине. Иногда ей отказывали, но она забывала об этом через секунду. Мир вокруг обязан был состоять из радости, обожания и секса. Жека тщательно соблюдала это правило, балансируя на грани образов вежливой девочки и плохого парня, вымерив идеальную пропорцию. Она сама это придумала и ужасно любовалась собой, чередуя одно с другим.
Барышни, приводившие в отцовский сервис своих железных лошадок, обожали ее до визга. Знакомые продавщицы в магазинах не сдерживали улыбочек, и даже пожилая хозяйка, у которой она снимала комнату, демонстрировала пугающие порывы, близкие к материнским.
Баширова считала это нормой жизни.
Просто наступил момент, когда добрый боженька показал ей фак. Всегда найдется исключение, подтверждающее правило. Плохо лишь то, что исключением оказалась Верка. Забыть об этом через секунду почему-то не удалось, и по стеночкам ее мира, такого ладного и гладенького, пошла безобразная трещина.
Догадайся кто спросить у Жеки, что она нашла в Рейгель, ей бы понадобилась неделя на размышление.
Как ни посмотри, Верка вообще не в ее вкусе. Башировой нравилось все живое, веселое и жарко реагирующее. Рейгель была полной противоположностью всему, что ей нравилось. Меланхоличная, созерцательная, во всем и во всех различающая множество полутонов, невидимых обычным глазом. На Жеку она смотрела с рентгеновской проницательностью, и это неимоверно бесило. Кроме этого, у Жеки за годы сложилось стойкое впечатление, которое она могла выразить одним словом: хорошая.
Она плакала на щемящих моментах фильмов, не могла смотреть на ютубе ролики, где очередной неудачник падал со скейта или в бассейн. Да что там, она и падающего с дивана котенка не выдерживала.
Патологически хорошая Рейгель.
У патологически хорошей Рейгель были крепкие моральные ориентиры и совесть. Фантастически глупо. Здорово помогает наживать врагов и влипать в безвыходные ситуации, ничего больше. Как с этим выжить — сплошная загадка.
Все слова, которые Верка ей когда-либо говорила, диктовала совесть. Совесть оставляла ее ночевать в Веркиной квартире после бурных вечеринок, совесть поила чаем, совесть выслушивала истории о ее приключениях, а моральные ориентиры сокрушенно качали Веркиной головой.
Жеке хотелось других мотивов, но с тем же результатом можно было желать, чтобы Кришна спустился на центральную площадь города и исполнил песню про Владимирский Централ.
Ничего не оставалось, кроме как утешаться, например, барышней Катенькой, у которой так некстати обнаружился Валера, кем бы он ни был.
— Бойфренд, — пояснила Катенька, удостоверившись, что сигаретный дым понемногу рассеивается. И ядовито добавила: — Не тебя же мне было дожидаться.
— Само собой, — согласилась Жека, напоследок любуясь персиковыми щечками ясной любви. Она собиралась удалить телефонный номер Катеньки, едва за ее спиной закроется дверь квартиры, дабы не усложнять себе жизнь. — Слушай, это все очень интересно, конечно. Но я пойду. На работу пора.
Она кивнула на окно и погасила сигарету о трогательный голый живот купидончика на блюдце.
— Ты больше так не приезжай, — попросила Катенька. — Сначала звони. Валера может быть со смены, неудобно.
— Клянусь, не приеду, — пообещала Баширова, и даже не соврала.
Они вышли в тесную прихожую с настенной вешалкой, ломившейся под грудой курток, сумок и прочего барахла, словно здесь проживало по меньшей мере десять Катенек разом. Информированная Жека смогла теперь разглядеть на вешалке признаки Валеры в виде синих трико с вытянутыми коленками, прицепленных на крючок поверх тельняшки. Она сунула ноги в кроссовки, разогнулась, взяла ясную любовь за плечи и крепко поцеловала на прощание. Так крепко, что они потеряли равновесие, повалились в курточную чащобу, что-то упало сверху, и в это мгновение в замке повернулся ключ.
— Это что за… — проревело от двери.
Жека вывернулась из курточных джунглей, сорвала с крючка трико и тельняшку, швырнула в перекошенное лицо Валеры и, пока тот матерился, проскочила под его локтем в подъезд и скатилась по лестнице.
Она бежала, пока девятиэтажки не остались позади, а за бруствером гаражей открылось поле, перерытое стройками.
Повертела головой, соображая, куда это ее занесло. Спохватилась и похлопала себя по карманам, облегченно выдохнула. Телефон был на месте.
Верка бы сейчас сказала:
— И ты не находишь, что это унизительно?
А Жека бы могла ей ответить:
— Котеночек, как ты жива до сих пор, с такой трепетной душой? Все получили, что хотели и чего заслуживали. Смысл только в этом, а не в том, чтобы в конце все прыгали на полянке, радостно держась за руки, как ты мечтаешь.
Тут она вспомнила, как оказалась у Катеньки. Выскочила от Ефремовой, трясясь от злости и обиды, на ходу листая номера, силясь сообразить, с кем она сможет срочно, немедленно оглохнуть, ослепнуть, забыть каждое слово, которое вырвалось из Веркиного рта.
Анька жила неподалеку от вокзала, так что такси нашлось быстро. Жека просто упала на сиденье к первому попавшемуся бомбиле и уже очень скоро ввалилась к Катеньке, поцеловала ее, едва дав ей закрыть дверь. Отшвырнула куртку, протащила Катеньку к кровати, остановившись только на секунду, чтобы содрать с себя футболку.
Они свалились среди плюшевых игрушек с эпоксидными глазами.
Оглохнуть, ослепнуть, забыть.
Оглохнуть, ослепнуть, забыть.
Ефремова постоянно твердила свое дурацкое: «Вам надо поговорить». К черту, как с ней говорить? О чем? Она не смогла вспомнить, предпринимала ли хоть раз попытку что-то объяснить Рейгель, потому что была уверена, что наткнется на печальный недоумевающий взгляд, каким та ее одаривала время от времени.
Поэтому Жека держала руки подальше и только смотрела. Она так долго наблюдала за ней, что могла бы издавать брошюру «Вера Рейгель в естественной среде обитания». В естественной среде обитания Вера работала как проклятая. Возвращалась из газеты, едва совала нос в холодильник, хватала оттуда что-то, падала посреди разбомбленной кровати писать смешные идиотские тексты для чужих инстаграмов и сайтов, один другого лучше — чудо-колготки, глиняные изделия ручной, мать ее, работы, экскаваторы и ультрастойкая помада.
Во всем-то она, умница, разбиралась.
Иногда она обзаводилась какой-нибудь девчонкой, и Жека умирала от ужаса, что это конец. Теперь она ее потеряет навсегда. В последний раз не стерпела, подождала, когда они обе объявятся в клубе, и на глазах у Рейгель в пару приемов завладела вниманием несчастной девицы. Через полчаса вышла из клубного туалета, вытирая мокрые руки о штаны.
— Такая вот была дешевка, — оповестила она побелевшую от гнева Верку.
Та потом месяц с ней не разговаривала. Жека по-настоящему испугалась, побежала признаваться Ефремовой и даже стойко перенесла ее потрясенное молчание. У Анькиного молчания было столько оттенков, что Жека подозревала, автосалоном она правит не открывая рта. Молчит одобрительно — и всем радость. Молчит гневно — падают ниц и умоляют о прощении. Примерно так. В тот раз Башировой очень хотелось лечь на пол и незаметно отползать к двери.
Она не знала, что такого Ефремова сказала или сделала, но через некоторое время Рейгель сама позвонила ей и предложила вместе поехать развеяться. Закончилось тем, что обе они напились и в несчитанный раз проснулись в одной кровати. Ох, как Верочка переживала, бедная, не вышло ли чего между ними!
О чем она должна с ней поговорить? «Попробовала бы ты, Вера, переспать со мной, вдруг понравится, и ты полюбишь меня, мы состаримся вместе, умрем в один день?» Отлично же.
Апрельский ветерок ворвался между домов, растрепал ей волосы, швырнул челку в глаза.
— Боишься, ты боишься, все время боишься, — сказала она, собирая волосы в горсть, снимая с запястья потрепанную резинку. — Если она откажет, никакая Ефремова тебе не сможет помочь. Так и будешь жить возле нее, как попрошайка. А когда она встретит и полюбит кого-то, станешь подругой семьи. Близкой. Подарки детям, что принести твоей прекрасной жене… а, сука!
Она как попало скрутила волосы, достала сигарету. Пора было выбираться с этой унылой окраины и что-то решать, пока не стало слишком поздно.