Ну, конечно.
Феликс… А точнее очередной сосуд, носящий это имя, перестал существовать. Перестал функционировать. Прожив ещё пару-тройку месяцев, вышел из строя, позволив внести пару коррективов в статистику доктора Хаксли. Израсходовался.
Сделал всё что угодно, но не умер. Это всего лишь очередная оболочка, в которую каждый раз вносят одни и те же данные и заставляют произносить одно и то же, да следят за ней, как за подопытным кроликом. И этой оболочки просто-напросто не ста-ло.
Беннетт безучастно смотрит на труп своего друга. На изжившего себя клона. Что с ним опять сталось?
Неудачный эксперимент? Упёртость, что для него сродни камню преткновения? Невнимательность и излишняя небрежность при работе с химикатами?
Сложно прочитать истинную причину смерти по изуродованному до неузнаваемости лицу. Может, всё сразу…
Беннетту в голову приходит мысль, что было бы здорово, сохраняйся у свежеиспечённых клонов память о тех событиях, что проживал Феликс в прошлом теле. Столько бы ему хотелось узнать…
Однако новый Феликс хранит в себе всё, кроме воспоминаний.
Одинаковая ровная походка, нахмуренный взгляд из-под густых бровей, сложенные на груди руки, едва заметно царапающие рукава белоснежного халата, и бесцветный голос, из раза в раз повторяющий одну и ту же заложенную в его программу фразу, когда он впервые заходит в лабораторию: «Моё имя Феликс Хониккер. Рад знакомству».
Ещё позавчера он засыпал на его плече, а сегодня опять стоит перед ним, Беннеттом, стараясь не глазеть слишком очевидно на дефектную его половину лица, опять привлекающую к себе излишнее внимание мальчишки. «Феликс — дело рук Хаксли, это сразу видно. Беннетт неизбежно становится объектом интереса для каждого клона».
В какой-то момент Беннетт пообещал себе, что найдёт силы оборвать этот цикл. Это случилось в тот день, когда бездыханное тело, как трофей, опять было передано лично ему в руки с приказом избавиться от него. Как трофей за мягкотелость и неспособность не привязываться к тому, кто неизбежно разбивает что-то внутри тебя каждый раз. Снова и снова. Трофей за очередную пробежавшую по едва излеченному сердцу трещину, которая всё равно заклеится через месяц-другой новым пластырем.
Беннетту пора выделять отдельную комнату для всех трофеев, коими он был награждён за эти годы. Конкретно для этого он не задумавшись выделил бы особое место: этот Феликс был рядом с ним чуть больше, чем два года. Клоны никогда ещё не проживали так долго.
Стеклянные глаза некогда дышавшего Феликса смотрят в упор. Беннетт слабее этого. В следующий раз он сделает всё возможное, чтобы вызвать отвращение у мальчика, чтобы заставить его забыть путь в его сердце как страшный сон, стать злейшим врагом. Пускай его возненавидят, он только счастлив будет. Лишь бы не подходил он опять к нему с одной и той же фразой, лишь бы не успокаивал одними и теми же словами во время очередных срывов, лишь бы не смотрел на него всё тем же уставшим, но таким счастливым взглядом, лишь бы он не…
«Сап, можешь называть меня Беннетт! Ну-ну, чувствуй себя как дома!»
Быть может, на этот раз всё будет хорошо?
Он не в силах повлиять на это, но череда глупых смертей просто не может продолжаться вечно! Доктор Хаксли вносит коррективы в новых клонов, делая их всё более трудоспособными и увеличивая среднюю продолжительность их жизни, а значит, в этот раз, возможно, этот Феликс пробудет с ним чуть больше, чем остальные!..
Беннетт знакомит Хониккера с устройством Дома и понимает, что он слабее не только безжизненных глаз своего друга, но и себя самого. Злоупотребление мылом очень хорошо притупляет все отрицательные эмоции и потребности: как физические, так и душевные, но не будь Феликса с ним, Беннетту пришлось бы налечь на наркотик с утроенной силой. А это никому не надо.
Чем чаще Беннетт встречается с новыми копиями, тем сильнее ему начинает казаться, что все они просто запрограммированы на одни и те же повторяющиеся действия, фразы, поступки, реакции. Запрограммированы умирать из раза в раз и учиться на собственных ошибках, словно искусственный интеллект? Однажды Беннетт заметил, что Феликс, ранее погибший от заражения токсоплазмозом, без веских на то причин стал с ярко выраженным скептицизмом относиться к личинкоту Шарлотты, старательно избегая любого с ним контакта и объясняя это «неприязнью к чему-то, что имеет шесть лапок и отвратительно выглядит». Это даже забавно! И всё же несмотря на количество погибших во имя и от рук самой науки клонов, тяга грызть её гранит у них никогда не собиралась отпадать. «Гены» доктора Хаксли.
Так у них не исчезало желание сблизиться с Беннеттом. Это всегда был обычный научный интерес, даже любознательность, скорее, свойственная тринадцатилетнему мальчику, впервые увидевшему нечто настолько неординарное, поражающее его детский, ещё совсем не окрепший ум, которая только слегка позднее перерастала во что-то конкретное. Хоть скромный нелюдимый Феликс никогда это и не признавал, для всех это было более чем очевидно.
Их дружба всегда была чем-то самой собо разумеющееся, и Беннетт каждый раз был к этому готов.
«Моё имя…»
«Феликс Хониккер, рад знакомству, сап, взаимно, идём-идём за мной! "
Пара красных глаз обескураженно застывает на лице Беннетта, пока тот не хватает Феликса за руку и не отводит вглубь лаборатории, проводя экскурсию по заученному маршруту, не давая задать вопросы.
Пока Феликс продолжает удивляться тому, как часто Беннетт угадывает его следующую фразу с полуслова, сам Беннетт продолжает так развлекаться в начале знакомства с каждым клоном. Спустя несколько недель делать это становится чуточку сложнее, но не менее увлекательно. Вид Феликса, сбитого с ног, — незабываемое зрелище.
И раз за разом наблюдая первые проявления укоренившейся на подкорке фиксации у нового клона, Беннетт надеется, что никогда больше не увидит его безжизненное тело.
***
Пустые флаконы и баночки жидкого мыла с грохотом ударяются о холодную кафельную плитку, падая с потрескавшейся полки полупустого шкафа, когда трясущиеся руки проскальзывают в самую глубь и судорожно шарятся там в надежде отыскать остатки жидкости. За грохотом следует агрессивный удар, добавляющий ещё пару трещин на предмете мебели, и звуки съезжающего по стене тела, сопровождаемые учащенным страдальческим дыханием.
В затуманенном разуме Беннетта проскальзывают сразу ноль и сразу тысяча мыслей, запутанных и лихорадочных. Разве Флоренс не обновляла запасы мыла на неделе? Почему ничего нет? Но он же…
И они сразу же обрываются острой болью где-то в голове, в костях, суставах, везде — в каждой клетке его непослушного тела, которое он давно бы перестал чувствовать, не держи его в сознании сводящие с ума и вызывающие жгучее желание покончить со всем этим болевые импульсы. Он припадочно выгибается в спине и падает на пол, хватается за больную голову, молясь всем известным ему богам о спасении, которое он с радостью принял бы и в виде смерти. Но никто из них не внемлет его немым просьбам, и Беннетт остаётся корчиться на ледяном кафеле, изредка стоная и поскуливая из последних сил, совсем переставая осознавать, где он и что с ним происходит.
Всё, что с ним остаётся — боль. Словно несколько костей в каждой части тела взяли и раздробили в один момент.
Он думает, что застрял в этом состоянии навсегда, пока в закоулках беспорядочных мыслей не проскакивает голос, совсем отдалённо знакомый, но точно ему самому не принадлежащий, и громко ругающийся. Трясущийся в припадке Беннетт ещё резче вздрагивает, когда приходит осознание, что голос может принадлежать кому-то извне его спёртого разума, пытается разглядеть происходящее в комнате, но не видит ничего, кроме пляшущих перед глазами светящихся фигур, не ощущает ничего, кроме чей-то холодной хватки на ослабевших предплечьях. И в голове не срабатывает ничего, кроме животного инстинкта: бежать.
При первом проявлении отпора руки только сильнее вжимаются кем-то в пол, сразу же проваливая всякие попытки вырваться из заточения, а ноги продолжают сумбурно бить воздух. Когда брыкающиеся конечности с нездоровой силой таки задевают что-то нависающее над ним, правая рука Беннетта внезапно перестаёт ощущать всякую нагрузку, но за этим незамедлительно следует острая боль: звонкая пощёчина словно раскалывает голову надвое, вызывая мучительный стон, но вместе с этим останавливает агрессивное сопротивление.
Когда его руки становятся полностью свободными от чужой хватки, Беннетт тотчас хватается ладонями за саднящую щеку, переворачиваясь на бок в последующей, до сих пор не отпускающей болевой тряске. Ему начинает казаться, что он уже мёртв, и что его переместили в персональный Ад, когда после несколько секундной задержки всё те же руки — чертовски слабые, намного слабее его собственных, но только не в этом состоянии — перемещаются на его челюсти в требовательной просьбе раскрыть их. Беннетту удаётся продержаться несколько секунд, хищно скаля острые клыки и готовясь при первой же возможности откусить всё постороннее, что лезет к нему рот, но потом его нижняя челюсть неаккуратным движением выдвигается вперёд до болезненного щелчка, а подбородок опускается вниз под напором чужих пальцев, и заострённые зубы в миг перестают казаться действенным оружием против чего бы то ни было.
И Беннетту остаётся только пытаться сфокусировать зрение и разум на происходящем вокруг, пока в глотку ему сыплется горсть всевозможных пилюль и капсул, а на фоне слышится едва разборчивая речь. Уже не таким грубым движением саднящую челюсть закрывают, но не отпускают до тех пор, пока медикаменты не оказываются проглоченными, и только тогда Беннетт оказывается полностью освобождённым от чужой хватки. Он ощущает себя так, словно пережил покушение на собственную жизнь.
Ещё несколько менее резких фраз доносится до него, пока он продолжает некоторое время валяться на холодном полу, ожидая отступление тупой пульсирующей головной боли — что бы ни было насильно ему скормлено, ему потребовалось около десяти минут, чтобы наконец-то начать осознавать где он и что с ним происходит. Среди глухого белого шума ему удаётся услышать осмысленную речь: «…ты знаешь. Не веди ты себя так агрессивно, мне бы и не пришлось применять грубую физическую силу. Сам напросился». И всё те же холодные руки прикладываются к его покрытому испариной лбу, что заставляет Беннетта шикнуть и попытаться открыть глаза.
Картинка размывается и кажется до безобразия нечёткой, расслабленный зрачок сужается, как только на сетчатку попадает минимальное количество света, вызывая лёгкий дискомфорт. Некто посторонний облегчённо вздыхает, когда замечает эту реакцию.
«Ну вот и славно, давай, приходи в себя, пока никто другой тебя в таком состоянии не увидел. Выглядишь отвратительно».
Беннетт догадывается, что это абсолютная правда. Он трёт уставшие глаза до появления бесформенных узоров и «салютов», прежде чем перевести взгляд на того, кто сидит около него на коленях. Это занимает большое количество времени, но как только мутные блики и формы собираются в цельную картину, и Беннетт замечает перед собой потёртый белый халат да растрёпанные рыжие волосы, он сразу же измученно вздыхает, но находит в себе силы придвинуться к чужим коленям и положить на них свою голову. По крайней мере, попытаться это сделать.
«Мистер Хониккер, вам… Вам вообще не следует видеть меня вот при таких обстоятельствах», — пытается вымолвить он, но издаёт только трудно различимый бубнёж, выражаемый отрицание. Руки виновато сжимают подол чужого халата. В ответ на это Феликс только тихо выдыхает, позволяя себе пропустить завивающиеся волосы Беннетта сквозь пальцы в успокаивающем жесте. Кажется, он и не надеется на осмысленный диалог прямо сейчас.
«Я приведу кого-нибудь. Флоренс, может быть, не знаю. Она же должна знать, что… Что с тобой вот в таком состоянии делать, — Феликс мешкается, впервые видя друга таким, но старается не терять видимость профессионализма. — Подожди несколько минут».
И в этот же момент что-то в сердце Беннетта невольно ёкает, ему начинает казаться, что если он останется в этой комнате один прямо сейчас, то болезненный припадок повторится, что ему придётся пройти через этот Ад снова, с самого начала. Страх того, что Феликс, уйдя сейчас, больше никогда не вернётся, настолько силён, что кулаки его до белых костяшек сжимают несчастный халат, а в горле встаёт ком. Беннетт отчаянно машет головой из стороны в сторону, цепляясь за чужую одежду из последних сил, так, словно от этого в действительности зависит вся его жизнь.
«Не надо, прошу…»
Феликс испуганно дёргается, когда встречает на свои слова такую реакцию, но остаётся на месте.
«Если я… Если ты ещё раз покинешь меня, я же… Плиз, просто не надо, не оставляй меня в одиночестве в очередной раз… "
Со стороны всё выглядит так, словно Беннетт продолжает бредить в абстинентном синдроме, поэтому Феликс чуть успокаивается, переставая уделять его словам много внимания.
«Пообещай мне, ладно? — единственное, на что способен сейчас Беннетт, — это взмолиться, но теперь уже не богам, в которых он никогда и не верил. — Обещай, что больше никогда меня не бросишь. Я устал, Феликс, твою мать, хватит с меня этого».
Хониккер подозревает, что он не способен будет никак успокоить своего друга иными методами, поэтому потакает бессвязному бреду и произносит то, что от него требуется.
«Обещаю. Доволен? Что вообще со мной может случиться? Успокойся».
И от этого ни капельки не легче. Потому что Беннетт знает, что ничего не значат эти пустые обещания, и единственное, на что он смеет надеяться, — это на судьбу. И на шансы выживания этого конкретного клона. Но ладони Феликса покоятся на его лице прямо сейчас, и чтобы не сойти с ума прямо на этом же месте, он должен заставить себя поверить в это. Он закрывает покрасневшие глаза и сильнее прижимается к чужим коленям.
«Пожалуйста, не покидай меня. Я не вынесу очередной твоей смерти».
«Беннетт, я всегда был здесь и всегда буду. Будь спокоен».
Его голос — единственное, что всегда его успокаивало.
«Моё имя Феликс Хониккер. Рад знакомству».
Он не спешит заканчивать предложение за клона или даже просто отвечать на него. После длительного молчания пара красных глаз вопросительно смотрит на Беннетта, и, так и не дождавшись ответа, их хозяин равнодушно фыркает и открывает дверь в следующую комнату, оставляя молчуна в одиночестве.