Морриган Химмель бездельничает редко. Минуты её полного покоя перепадают обычно на сон – ваганткам он важнее, чем воздух, потому что без него у них – у всех, поголовно – валится всё из рук. Либо она лежит и ничего не делает, когда ей плохо.

      Сейчас ей хорошо. По крайней мере, утренняя ломота прошла, уступив место лёгкому недомоганию.

      Не то состояние, чтобы работать и составлять красивые тексты. Морриган морщится на полуденный чай. Ворчит под нос. Тихо ругается, потому что ей ничего не хочется делать. Не хочется думать, забивать голову сложными сюжетными поворотами; хочется простого вагантовского заняться чем-нибудь полезным и в то же время безвредным для её ментального здоровья. Это она поняла, когда забыла, как пишется слово «you».

      Конверт светлым пятном зияет на столе, и Морриган озаряет идея.

      Когда её слуха касались эти два слова, она понимала, что её ожидает что-то как минимум знакомое. Она узнавала её почерк, с лёгкостью пробираясь через дебри завитушек и крючков. У Ликаэль почерк убийственно красивый, но не всем понятный. Арнольд, брат её, жаловался, плача от того, какой он мудрёный.

      В комнате Морриган хранилась только часть её дневников. Они по большей части затрагивали маловажные события в истории её семьи. Хотя она бы их так не называла, потому что все они были по-своему важными и уникальными – рождение и смерть Химмелей, их открытия в области разных наук, знаменательные дни, после которых на календаре красным пятном отпечатывались семейные праздники.

      Но это вершина айсберга. Всё самое важное хранилось в подвале их дома.

      В подвале сухо и темно. Пахнет книжной пылью и тканной затхлостью. Сюда мало и редко кто спускается – ключи хранятся у Морриган. Воздух трещит от количества охранной и защитной магии. Никакие взломщики и пожары этому месту не страшны.

      Вдоль стен расположились бесконечно длинные шкафы. Перед ними стройными рядами вокруг письменного стола в центре высились стеллажи. Книжные корешки переливались золотыми и серебряными чернилами при свете фонаря в руках Морриган. Освещение сюда не проводили, а со свечами вход сюда заказан с тех пор, как изобрели фонари. Магия бы оградила книги от губительного пламени, но с ними было надёжнее. Спокойнее. Но не Морриган.

      Между рёбрами скребутся кошки, и когти их стальные. Она почти молится и напоминает: подвал просторный. Он достаточно большой, чтобы хранить в себе вековые истории их народа. Чтобы в случае чего она может развернуться и ринуться на выход, потому что с каждой минутой ей становилось хуже. Она терпеть не может темноту.

      Она почти выхватывает нужную книгу с полки и летит на выход.

      «Для начала своего рассказа я бы хотела отметить, что я ни в коем разе не стремлюсь очернить каждого из рода Картвайт. Среди них есть благочестивые ваганты и вагантки. Но, увы и ах, я бы хотела перво-наперво отметить печальные события, о которых не принято ни писать, ни говорить».

      Морриган усмехается. Она узнаёт почерк Ликаэль Химмель из тысячи других – и дело не в том, как она тогда двигала пером по пергаменту. Она любила красноречивые начала, отхождения от основной темы и анализ. Много анализа.

      «Чтобы разобраться, что происходило, мы пройдёмся по героям нашего рассказа. Как вам уже известно, мои дорогие потомки, мы живём веками. Наверняка вы сейчас увидите знакомые имена и воодушевитесь тем, насколько мы велики. Но я попрошу вас не кидаться расспрашивать их о том, что вы сейчас прочитаете – на кону ваша жизнь. Мало кому нравится, когда в их грехах копаются – и тем более, когда их наносят на пергамент».

      Морриган кивает. По её спине пробегаются мурашки – совсем как в первый раз, когда она увидела страницы этой книги, будучи совсем маленькой. Ей было одиннадцать, когда она впервые коснулась дневников Ликаэль.

      «Морана Картвайт, родоначальница рода Картвайт. На момент написания этих строк является архиваганткой. Именно она поставила курс их рода на сплочение отношений между вагантовскими семьями. Покровительствует тем, кто работает во благо науки и приносит научные труды ей в руки, потому что считает, что человечество не готово к резким скачкам развития знания. В целом, я согласна с этим утверждением – знания человеку следует выдавать в вымеренных дозах.

      Айден Моран Картвайт. Детище Мораны. Тот, кто продолжил её дело. Именно он прославил Картвайтов как способных дипломатов, усмиряющих любые конфликты. При нём произошло наибольшее сплочение – и благодаря этому он стал своего рода лидером. Даже я признаю его способности, но не впадаю во всеобщий фанатизм. Настоятельно рекомендую сохранять рассудок и способность трезво мыслить! Всем, не только Химмелям...»

      Далее следовали ничем не примечательные Картвайты, на которых Морриган не акцентировала внимание. Её интересовали только Морана и Айден. О Моране Ликаэль писала вскользь и с большой неохотой, словно того, что знала она, было достаточно, отчего любопытство разгоралось сильнее. Но та оставалась в тени, что отбросило перо, когда писалась история Айдена. Он же, напротив, изучен вдоль и поперёк: все записи сходятся в том, что он великий лидер и дипломат. Конечно, даже у него случались дни, когда ничего не получалось, и когда конфликты сплывали перед ним, как трупы по весне в Темзе, но это мелочи. Со всеми бывает.

      Только Морриган всё равно неспокойно. Она проводит пальцем по внутренней стороне корешка дневника, где выдрали половину страниц. И выдрали по-безбожному, с корнем, до голых красных ниток.

      Беспокойство усиливается, когда Морриган возвращается в подвал. Она аккуратно помещает книгу на полку и почти готовится выбежать, но замирает. Зажигается свеча посреди комнаты. Кажется, будто она замирает в воздухе. Морриган не обманывается – она чётко помнит, что она стоит на подсвечнике. Никакой магии, кроме зажжённого пламени.

      — Ну здравствуй, Морриган, — слышит она бархатистый голос. — Присаживайся, чего как неродная.

      — Здравствуйте?

      Она, озираясь по сторонам, присаживается в кресло. Пламя свечи вздрагивает в судорожном танце, отчего тени беспорядочно пляшут на стенах. У Морриган кровь отливает от лица. Она терпеть не может, когда это происходит – а такое случается каждый раз, когда она пытается коснуться чужих тайн. Она сталкивается со стражами – умершими, что поклялись защищать тех, кого покинули когда-то давно.

      — Сколько мы не виделись с тобой? — во мраке комнаты материализуется белое лицо. — Лет десять? Пятнадцать? Может, больше? — оно оформляется чёрными спутанными волосами.

      — Я тоже рада вас видеть, — проговаривает Морриган как скороговорку. — Какими судьбами, фрау Саламандровая Ведьма?

      Ведьма усмехается. Она делает это элегантно, в вытянутые пальцы.

      — Я соскучилась по тебе, Морриган, — отзывается она со смешком. — И по твоему любопытству тоже. Помнишь прошлый раз, ха? Тогда ты вцепилась в книжку и пулей вылетела отсюда. И, как вижу, сегодня ты не хотела изменять нашей маленькой традиции.

      — До сих пор не люблю темноту.

      — Хотя ты тянешься к ней.

      — Возможно.

      — С Химмелями всегда так, — говорит Ведьма почти грустно. — Не стыдно тебе?

      Морриган не отвечает. Ей не стыдно.

      — Спросила бы у Цири про Айдена.

      — Нет, — почти выпаливает та.

      — Боишься?

      — Не боюсь, — Морриган отводит взгляд. — Просто не хочу лишний раз её тревожить.

      — Так ли это?

      Так. Она не умеет врать. Когда она врёт осознанно, она краснеет. Она зарывает лицо в руках, теребит волосы и съедает в кровь губы. Слишком очевидно, отчего бессмысленно: проще сказать правду, чем сморозить какую-нибудь глупость. Ну, или солгать и убежать в другую комнату, хотя про эту особенность Цири тоже знает. А ещё она очень не любит, когда перед ней кривят душой.

      — Что ты хотела? — меняет тему Ведьма.

      — Я хочу узнать побольше об Айдене. Он пригласил меня на ужин.

      — Знаю.

      — Он мне не нравится.

      — О как. Почему?

      — Он слишком идеальный, — говорит Морриган. — А я не верю в стопроцентно хороших парней.

      — И ты решила довериться древним книгам?

      Она всегда им доверялась больше, чем живым вагантам, с которыми она почти не общалась. Её круг общения начинался на Цири – с ней она жила, – и заканчивался на Агнии, матери Хелен. Но и с Агнией она не хотела разговаривать по поводу Айдена, потому что те слишком тесно общались. А Морриган страшно. Страшно наработать репутацию крысы, рыскающей по тайным уголкам, чтобы найти что-нибудь интересное, чтобы потом это использовать. Хотя... Она уже...

      — Сегодня ночью за тобой придёт Рона, — Ведьма растворяется во мраке подвала. — Она просила передать тебе, чтобы ты была готова. Ничего не бойся. Ни с кем не говори. О Роне никто не должен знать.

      — Погодите...

      Ведьмы и след простыл.

      Как и Морриган, когда та захлопнула за собой дверь. Сердце бешено затарабанило, словно она не за письменным столом сидела, а пыталась выбраться из реки с сильными течениями. Они уносили её далеко от берегов реальности в пучины паники. Рона за ней зайдёт. Записи Ликаэль могли устареть – та умерла больше двух столетий назад. Но Морриган слабо в это верит. Пара столетий – пыль для них. Не то, чтобы пыль – грязь: вроде бы ощущается, а вроде ерунда полная.

      Она опускается на пол осторожно. Шарит руками по паркету.

      «Часы на стене. Время пять. На столе три книги. Сборники сочинений О'Генри. Чайник. Чай – поцелуй Цириллы... Бред. Ангельский поцелуй. Хотя она тянет на ангела...»

      Морриган закатывает глаза. Мысли убегают не в ту степь. Но лучше так, чем трястись в панической атаки невесть от чего.

      Ведьма любит её пугать. Она подкатывается в темноте, хватает её за щиколотки и тащит в недры её страхов. Она вскрывает её нутро и вытаскивает оттуда мысли, которые Морриган старательно прячет от всех. Она боится этого ужина. Она не знает, чего ждать. Может произойти всё, что угодно: она неудачно схватится за бокал и опрокинет его на себя, она упадёт лицом в пол или, ещё чего хуже, станет белой вороной. Былой задор сошёл на нет. Ещё и реакция Цири настораживает, настолько, что Морриган поплелась в подвалы. Думала, что ей так станет спокойнее. Ага. Вырванные из дневника страницы напомнили о неизвестности, и ей стало только хуже.

      — Морриган, чёрт бы тебя подрал, — слышит она. — Что с тобой?

      Никто не должен знать о Роне. Даже Цири.

      — Ничего, — выдавливает из себя она.

      — Пиздишь как дышишь.

      Её поднимают. Легко, будто бы она ничего не весит. Морриган не до конца узнаёт Цири и паникует сильнее.

      — Пусти.

      — Я Цири, — проговаривает женщина. — Цирилла Картвайт, твоя считай-что-жена, — этот титул вырывает у Морриган смешок. — Смешно тебе? А я тебя терплю. Ладно, люблю, — осознавай бы она ситуацию, она бы раскраснелась хлеще обычного. — Вдохни. Выдохни... — её осторожно опускают на диван. — Вдохни снова... Ебутся вши на гребешке, не задерживай дыхание, а то уже побелела.

      — Я просто устала, — бубнит она и выдыхает с облегчением – её отпускает.

      Она видит Цири. У Цири серые, как лёд осенних луж, глаза. В них виднеются красные крапинки. Сама по себе она бледная – поганка нервно курит в сторонке. Чёрные волосы сильно контрастируют с кожей, создавая внутренний диссонанс у смотрящего. Цири красивая. Страшно красивая, что восхищение граничит с ощущением дискомфорта, страха. Словно что-то здесь не так.

      Но не для Морриган. Она к ней привыкла.

      — С утра всё идёт наперекосяк.

      — Бывают и такие дни.

      — А ты чего так рано?

      — На улице пекло. Я с парнями отрепетировала всё к завтрашнему вечеру и решила сразу идти домой. Прихожу, а тут ты...

      — Со мной всё нормально, — она ловит недовольный взгляд Цири. — Я просто перенервничала, когда спускалась в подвал.

      — Всё у тебя просто. Что там настолько важного, что ты готова задыхаться на полу?

      — Это семейное.

      — Поняла.

      Морриган была готова расплакаться.

      — Ты чего? Хе-ей!

      За окном шелестят деревья. Наконец в Мундреф возвращаются прохладные ветра – дело клонится к грозе. Но пока всё спокойно. Птицы продолжают щебетать – даже сильнее обычного. Всё цветёт, живёт, пахнет и дышит.

      — Думаешь, на неё стоит положиться?

      Саламандровая Ведьма держит в руках книгу. Переплёт у неё кожаный, с позолоченными буквами, сложенными в стройную строку «Книга пророчеств» по центру. А ниже – «Л. Химмель». Она прячется в тени листвы, удобно устроившись в ветвях векового дуба. Не в одиночестве – неподалёку от неё сидит такая же призрачная фигура. Её собеседница разительно отличается: в её облике нет места изящной грации или навеянной древностью красоты. Она дикарка – её тело покрыто драными лохмотьями, из-под которых выглядывает такое же потрёпанное платье из грубого хлопка. У неё оленьи рога и белая-белая, с синими венами, кожа, изрисованная ритуальной чёрной краской. Глаза у неё завязаны.

      Она медленно кивает.

      — Она какая-то дёрганая, — говорит Ведьма. — Непутёвая.

      Она оборачивается на неё.

      — Ну-ну, Рона, я ж не говорю, что Ликаэль была лучше.

      Рона снова кивает, но уже одобрительно, с оскалом на лице – улыбаться она не умеет.

      — Будем надеяться, что они не натворят дел... Как в прошлые разы.

      Она активно жестикулирует Настолько, что у Ведьмы кружится голова – хотя, казалось бы, она уже как несколько веков мертва. А то и больше.

      — Надеюсь, ты права.

      Когда Морриган бросила взгляд на окно, никого в ветвях дерева уже не было.