Рона помнит многое.  

Когда она появилась на свет, мир пах иначе. Он чувствовался как нечто новорожденное, как она сама, как то, чему предстоит удивить её. Он пах парным молоком и полевой ромашкой, птичьим пухом и звериным мускусом. При воспоминаниях о нём она мечтает окунуться с головой обратно в прошлое. Она морщится. Нет, не в прошлое – она его уже видела. А вот старый добрый мир, где ваганты и люди мирно существуют рядом, и последние не догадываются о первых... Сладостная грёза, невозможная сейчас.  

Она открывает рот и вдыхает воздух.  

Слабая дымка тумана покрывает землю. Где-то ухает беспокойная сова. Сверчки поют излюбленные серенады. Всё дышит, живёт вокруг, наполняя сердце неведомой радостью. Ведь так выглядит свобода, по которой она тоскует уже не первый век.  Воздух горчит. Непорядок.  

В лесу бегает Пёс. У Пса длинные лапы, кое-как обтянутые кожей, и вытянутая морда. Его глаза отливают чистым обсидианом в свете лунного серпа. Он фырчит и изредка воет, когда слышит волков вдали – он скучает. Природа, мать его, манит, зовёт, а он отказывается к ней бежать в таком уродском виде. Он знает – таким, как ему, дороги назад нет. Его взгляд устремлён только вперёд – к цели, обозначенной Хозяином.  

Рона качает головой. Непорядок. Он уже охотится.  

Не проходит и доли секунды, как она оказывается у окна второго этажа. По ту сторону за столом сидит рыжая девушка. Рона её знает. Она пахнет грозой и морозным ветром. Сквозь повязку она мало что видит, но ей и не нужно. Запах её души уже о многом говорит. Так пахнут те, кому она может доверять.  

В лесу воет Пёс. Его вой отличается – он фальшивит по-чёрному. В его голосе выбиваются нотки бездонной тоски по дому. Рона его понимает – она тоже скучает. По дому. Хотя что есть дом? Она чувствует ответ, не способная его озвучить. Непорядок.  

Рона нервно скалится. Не любит она пугать живых, ей по нраву их монологи с глазу на глаз. Монологи, потому что она не говорит. Не может. Ещё не время. 

Она стучит в окно костлявым кулаком.  

***

Морриган пишет. Она отвлекается от тревожных мыслей и творит. Художественный перевод ложится на чистую бумагу слово за словом. Порой у неё спирает дыхание – это она пишет. Не Сильвер, не Арнольд, она, младшая из Химмелей, не менее способная к творчеству. Её семья состояла из вагантов, чем-то выделившимся на писательском или живописном поприще. Ясное дело, она старалась не равняться ни на кого, зная, что её и так любят, но подсознательное “Я” не давало покоя. Оно требовало больше, качественнее, лучше. Да так, чтобы она вылезла из кожи вон для пущей убедительности.  

Но в этот раз она успокаивается.  На мгновение.

Кто-то стучится в окно, и у Морриган сердце в пятки падает. Она рефлекторно замирает. Стук повторяется. Она отрывает взгляд от стола, переводя его выше, на источник звука, и почти прискакивает на месте.

Та, кого Ведьма назвала «Роной», явилась по её душу.

Она снова стучится.

Морриган вдыхает. Выдыхает. Закрывает глаза и закатывает их, прислушиваясь к голосу здравого смысла. Он очень не вовремя затих, собака некрещёная.

— Ты Рона?

Рона кивает. Морриган отвечает тем же и поднимается, чтобы открыть окно. Она цепляется за щеколду, с силой оттягивает её. Та слушается, но не сразу. Потом Морриган подняла само окно. Оно со скрипом отодвинулось вверх нехотя. Про себя она думает, что ей стоит сделать ремонт.

Рона смотрит. Она наклоняет голову в бок. Глаза Морриган цепляются за рога. Они тонкие и длинные, и, кажется, при желании Рона может вспороть кому-нибудь брюхо. Или могла – она чертовски давно мертва. Её тело скрывается под лохмотьями, а на непокрытой коже зияют грязно-синим ритуальные рисунки. От подобного внимания она резко оскаливается. Морриган вздрагивает в ответ.

Рона спрыгивает на землю. Она машет рукой. Есть в её движениях что-то простое и небрежное, дескать, идём, чего пялишься. И она следует за ней – воздушные вихри легко подхватывают её и опускают рядом с гостьей.

— Что ты хочешь?

Рона не отвечает. Она трогается с места в лесную гущу.

— Подожди!

Она почти бежит за ней. Рона идёт расслабленно, создавая видимость того, что она не торопится. Куда ей торопиться – впереди у неё только вечность. Но Морриган всё равно не поспевает и даже начинает выдыхаться.

А между тем они доходят до границы леса. Морриган останавливается.

Между деревьями зияла чернота. Морриган уставилась в неё, заворожённая. Ей казалось, её здесь нет. Она осталась дома, спряталась под любимый плед в обнимку с дневником и видела этот сон. Или кошмар: чернота приковывает взгляд, не позволяет вдохнуть полной грудью.

— Рона, — от звука собственного голоса она пугается и чувствует, как спине пробегается неприятный холодок, морозя и без этого непослушные руки и ноги.

Рона оборачивается.

— Я не пойду.

Она наклоняет голову на бок.

— Не хочу.

И Морриган уходит домой под немое удивление Роны.

***

Пёс бродит в глубине леса. Он принюхивается, припадает к незримым следам и радостно фырчит. Хозяин будет доволен. Он обрадуется, когда ему принесут ту штучку, пахнущую отголосками души той женщины. Пёс машет хвостом, сбивая комаров и излишнее желание подпрыгнуть к мрачному небу.

Он бежит. Следы ведут далеко, туда, куда обычные люди не ступают. То место скрылось за многовековыми елями и редкими соснами. Они в свою очередь окружили полянку с каменным изваянием в боку. Оно уже покрылось трещинами и мхом и поросло травой – настолько оно было маленьким и беспомощным вдали от людей. Рукотворное должно жить только в руках – иначе оно падёт перед природными силами. Но Пса не волнуют высокие мысли. Он думает об одном – о штучке.

Штучка должна быть под изъеденной временем плиткой.

Он утыкается в неё носом и пытается сдвинуть. Аромат той женщины становится всё ощутимее...

Бам!

Пёс взвывает. Ушибленный лоб неприятно ноет. Болит.

Рона угрожающе выставила рога.

***

Когда Морриган вернулась, Цири мирно спала. Она расположилась на её кровати и зарылась получше в одеяло, словно прячась от чего-то. Или кого-то. Черты лица рыжей смягчаются. Она всегда так делала, когда видела кошмары – прибегала к ней в поисках утешения. Возможно, она думает, что Морриган ничего не замечает. Что она успешно прикрывается бредовыми отговорками, когда говорит «Да я просто посидеть с тобой хочу» или «Мне пришла одна охуенная идея». А сама стоит, белее обычного.

Морриган опускается рядом. Матрас жалобно поскрипывает перед ней, но недостаточно громко, чтобы Цири проснулась. Она с неприкрытой нежностью смотрит, как она дышит; как она изредка шевелится и бубнит под нос чепуху. Её воля, она бы её погладила. Она бы легла рядом и обняла её, приговаривая слова поддержки. Но она колеблется. Она не знает, имеет ли право вторгаться в её личное пространство. Можно ли бесцеремонно обхватывать её руками и, еле касаясь, поглаживать по спине. Вот так, когда она спит.

— Ма... — бормочет она.

Морриган слышала много историй о бабке Цири, Моране. Как они катались на деревянных санях зимой с горки, как она учила её видеть. Как она иной раз напьётся и припомнит давнюю любовь, которой давно нет в живых. Кто она – Цири тактично умалчивала, а Морриган не напрашивалась. Ещё она запомнила историю, где она с деревенской шпаной украла камеру для шин комбайна, чтобы сплавиться по огромному ручью, гребя самодельными ходулями. То-то ора стояло! Никто не пострадал, кроме ушей Цири – за них бабка дёргала пуще прежнего.

— Ма, не надо...

Но про мать она ничего не рассказывала. И про отца тоже. Изредка она рассказывала какие-то отдалённые факты о предках, но до историй не доходила. Говорила, что ничего особо не помнит, да и зачем ей всё это, если у неё есть полноценное деревенское детство в российской глуши, где она оторвалась на вечность вперёд?

— Цири, — Морриган кладёт руку ей на плечо.

Она просыпается. Только сейчас Морриган замечает её заплаканные глаза.

— Ты где была? — полусонно бубнит она.

— Да так, воздухом дышала, — отвечает она. — Кошмары?

— Угу.

— Хочешь, обниму?

Говорит, а сама краснеет. Они живут вместе давно: они прошли университетские огонь и воду, пережили тернии бытовухи, где любая дружба или романтика грозится кануть в серости, были рядом по немой договорённости. Но они не обсуждали свои чувства, словно боясь их спугнуть – и подруга подругу впридачу.

— Угу.

***

Пёс лежит. Его разодранные бока еле шевелятся – он умирает. В его собачьей голове не укладывается: как так? Как почти-что-мёртвое может так просто умереть? Он не знает. А Рона прекрасно понимает. Она таких псов уже много разодрала. И все они пахнут сладкой прелой вонью гниения. Среди этого смрада пробивается аромат слабо бьющейся в гнилостной плоти души. Души доброй, хорошей – и безвозвратно загубленной.

Шуршит трава. Рона вскидывает голову. Она, заляпанная гнилым мясом и протухшей кровью, всё больше походила на дикарку, восставшей из древней могилы. Хотя ею она и была.

— Я с миром, — говорит пришедшая.

Рона сплетает руки между собой. Дескать, допустим. Ненормальная нервозность таится в её теле, готовая выпрыгнуть наружу очередным приступом бешенства.

У гостьи мутно-зелёные глаза. Белёсые волосы слабо переливаются в свете лунного серпа. Если бы не повязка, она бы увидела, как недоверчиво щурится Рона. Пахнет она осенней изморосью и сырой землёй. Что сильнее: Рона не знает. Ей и не нужно – нужнее только намерения.

— Я, эм... — похоже, пришедшая не знает, как общаться со стражами. — Я могу забрать то, что спрятала Ликаэль?

Рона задумывается. Она уже слышала это имя. Давно, тогда, когда этой девчонки и в помине не было. Ликаэль ей нравилась, она следовала за ней по пятам и присматривала, чтобы ничего она не натворила. А она творила. Много. Настолько много, что у Роны порой в глазах рябило. Но Рианнон просила позаботиться о ней – а Рона любила её как самую близкую подругу и не смела отказать. Рядом с той постоянно вертелись сомнительные личности, один другой краше. Но образ незнакомки напомнил ей ту, ради которой Ликаэль шагнула туда, откуда дороги нет.

Рона живо покачала головой.

— Хорошо, — и гостья ушла.

И Рона осталась наедине с нахлынувшими воспоминаниями и горсткой пепла, появившейся на месте собачьего трупа.