В Раю хорошо. Солнце давно пересекло середину неба, и теперь его свет вваливается в комнату Михаэль. Её комната выделана белым камнем и светлым деревом, отчего она кажется больше, чем есть. Ей нравится ощущать пространство – чем больше его, тем лучше: тем больше простора для её безграничного ума и фантазии.

Но белое неизбежно окрашивается в ярко-красное.

Она поджимает пухлые губы. Кусает щёки, потому что то, что она испытывает, болезненно. Ей кажется, словно под кожей лопаток мышцы живут своей жизнью. Они сокращаются до страшных судорог. Потом замирают. Расслабляются. Слабо подёргиваются, чтобы затем снова натянуться. В какой-то момент она слышит, как рвётся кожа.

По спине бежит горячая кровь. Вместе с ней приходит облегчение. Физическое. Разумом Михаэль чувствует, как произошло что-то непоправимое. То, чего обычно происходить не должно.

Она выворачивает руку и пытается коснуться спины. Её страх крепко сплетается с любопытством – её тяга к познанию затмевает всевозможные сомнения. Она не боится познавать мир вокруг, даже когда у неё трясутся колени. Ей страшно, но интересно. Страшно интересно.

Пальцы натыкаются то ли на культяпки, то ли просто на кости, на которых тянется кожа. Михаэль ловит приступ тошноты, но быстро проглатывает его. Не сейчас. Она чувствует, как под подушечками пальцев бьются кровеносные сосуды. На самых краях «костей» дремлют зачатки перьев.

Третья пара крыльев! Михаэль расцветает от радости на мгновение: и тошнота, и беспричинный страх сходят на нет. Она, размазывая кровь по всему полу, подбегает к зеркалу и красуется перед ним, пытаясь увидеть их. Они, совсем голые, прячутся под второй парой, почти сливаются с рыжим золотом её перьев. Третьи! Она подпрыгивает, пританцовывает. То ли не чудо?

Не чудо, потому что херувимы не могут резко стать серафимами. Как офанимы – херувимами, или офанимами – господства. Осознания камнем падает на её плечи, и она чуть ли не падает на пол. Михаэль прячет ладонями лицо и немо воет.

Она вспомнила.

Тело никогда не врёт. Сознание может придумать тысячу и одну причину, почему ему больно: может, самовнушение, может, болезнь какая, а, может, всё в порядке, и это она выдумывает боль от нечего делать. Но когда настоящая боль наступает, оно не молчит и вежливо не шепчет: «Дорогая, здесь что-то не так», а вопит, да так, что барабанные перепонки лопаются. Оно сотрясается в плаче, когда чувствует предательство, оно застилает разум белоснежным туманом – на мгновение, – когда тупой нож срезает третьи крылья.

— Тебе не следовало говорить об этом, Михаэль, — говорит он.

У него дикие глаза цвета ржи. Он смотрит на неё, словно это она подняла на него руку. Его тонкие губы становятся тоньше, когда он их сжимает в бескровную полоску, седые волосы беспокоит ветер, поднявшийся по воле его чувств. Он злится, потому что знает, что у него нет на это права. А ещё сильнее злит то, Михаэль знает тоже.

— Это неправильно! — кричит она. — Ты поступил очень эгоистично, когда выгнал людей из Рая.

— Откуда ты...

— Я всё видела, Йоэль! — Михаэль оборачивается на него, превозмогая острую боль. — Я видела, как ты вынудил Еву съесть то яблоко. И не оправдывайся тем, что ты их проверял.

Он пытается её ударить, но она вовремя уходит из-под его руки. Тот только цепляет её длинные рыжие волосы, отчего она морщится – Йоэль выдрал клок волос.

— Ты слишком наблюдательная и умная для той, кто ниже меня, — говорит он. — И что мне с тобой делать, а?

Михаэль смотрит в зеркало, упираясь руками в стол. Смотрит на себя испуганно, неспособная успокоить собственное дыхание. Её взгляд бродит по её образу в поисках ответов.

Она не могла такое забыть. Если только ей не помогли.

В её дверь стучатся. Она не сдвигается с места, только пялится. Ей кажется, что он снова пришёл за ней. Он снова раскрыл её очередной секрет – на этот раз узнал то, что она вспомнила. И доказательство её греха – новорожденные третьи крылья, которые отросли, стоило Михаэль усомниться.

— Михаэль, это я, Рамиль, — слышит она и выдыхает. — Мы с Катриэль тебя ждём.

— Я буду! — она в панике осматривается. — Дайте мне десять минут.

Десять минут на то, чтобы стереть кровь с пола. Десять минут на то, чтобы переодеться, спрятать её маленькие тайны и притвориться, что всё в порядке. Она терпеть не может притворяться или играть в придворные игрища, где все друг другу улыбаются, в душé задыхаясь от липкого чувства неизвестности. Но в этот раз она не знает, что делать, вот и поступает по-глупому – по крайней мере, она считает свои действия глупыми.

— Хорошо.

Она не хочет обманывать Рамиля. У Рамиля ранимое сердце и добрая, открытая душа – он всегда честен с ней. Он всегда поддерживает её, когда намечаются проблемы с Катриэль, потому что понимает, каково это – любить армейскую псину. А Катриэль – одна из таких – беспрекословно выполняет волю Господа, чуть что – сразу наказывает неугодных за нарушения заповедей, даже самых безобидных. Но при этом любит она горячо и пылко, так, что Михаэль порой забывает, что Катриэль – херувима, а не серафима. Только серафимы так любят – так самозабвенно и безрассудно, отдаваясь целиком и полностью. Возможно, только поэтому Михаэль ещё жива и свободна, потому что ею любима.

Она в спешке стирает кровь: и с себя, и с пола. Руки до сих пор отдают металлическим запашком, но она ничего не может с этим поделать. И не делает.

— Ты сегодня сама не своя, Миш.

У Катриэль тёплые руки. Она лежит у неё на коленях и играется с её кудрями, наматывая их на пальцы. Задумчиво смотрит на неё, пытается пересчитать родимые пятнышки на шее – их там у Михаэль три. Ещё больше на плечах и на спине. Ещё одно спряталось под пяткой.

— Миш?

Когда Катриэль тревожится, оливковые глаза выдают её с потрохами. Она не умеет прятать эмоции с чувствами – она слишком откровенна, чтобы обманывать, и слишком страстна, чтобы сдерживаться. Быть может, не Бога она любит, а любит Его слово – законы, которым следует без задней мысли. Михаэль разглядывает её лицо, и, чем больше смотрит, тем сильнее любит.

— Я соскучилась по тебе.

Она знает, что следует сделать. Она спрячет свою любовь далеко, так, чтобы грохот битв не смог дотянуться до неё. Чтобы ей не пришлось выбирать между законами и возлюбленной. Она не позволит никому коснуться её, но и не даст себя убить. Она сделает невозможное – не ударит её, когда придёт время.

— Миш, мы же недавно только виделись.

Она тянется к её лицу. Оглаживает его нежно, со всем трепетом, на который только способна. Михаэль улыбается и издаёт звук, похожий на мурлыканье. По телу растекается желание защитить то золото, что свилось у неё в руках. Смуглое, загорелое, ничем не похожее на белого собрата, которым Йоэль выделал Райский дворец. Катриэль всех Райских благ Михаэль дороже.

— У тебя всё хорошо, Миш?

— Пока ты рядом – да, — она целует её в нос.

Не врёт. Рядом с ней хочется летать. Смотря на Катриэль, Михаэль чувствует, как ей становится по силу всё. Она смотрит на горы, выглядывающие из-за деревьев, и осознаёт – она их может перевернуть, не проронив и слезинки. Пока Катриэль рядом, ей легко творить. Творчество, знание или какую-нибудь ересь, от которой Йоэль может с такой же лёгкостью оскорбиться – неважно.

Михаэль морщится – перья начинают проклёвываться. Проклёвываются они мучительно медленно, вырывая её нервы до самого корня. Щекотно, страшно щекотно, что хочется их расчесать до самых костей.

— У тебя что-то болит?

— Я не выспалась, — она выжимает из себя улыбку. — Сама знаешь, последние дни выдались очень... — кожа трескается до нервного зуда под рёбрами. — Напряжёнными. Я хотела бы с тобой чаще видеться, Катриэль, — она проговаривает эту фразу как скороговорку. — И с Рамилем тоже... Куда он убежал?

— Йоэль призвал его.

У Михаэль стягиваются внутренности в один серый ком. Её плечи рефлекторно сжимаются в ожидании боли, но она не приходит. Даже зуд успокаивается, оставляя только легкое желание приложиться к крыльям и стряхнуть с них отшелушившуюся кожу.

— Он сам какой-то не свой последние дни, — делится Катриэль. — Взбесился из-за даров Каина, представляешь? И теперь Рамиль бегает, следит, чтобы Его божественный замысел исполнялся беспрекословно. Где это было видано, чтобы херувима гоняли, как нашкодившего ангела?

В глазах Катриэль появляются задумчивые искорки. Такие же были у Михаэль, когда она начала задумываться, а правда ли то, что им говорят. Нужно ли им следовать воле Йоэля, не задумываясь, или им следует сначала думать, потом делать? Что, если Йоэль не прав? А правы ли они?

Вопросы порождают размышления, размышления – истину. А истина не всегда соответсвует привычному порядку вещей. Йоэль сам вбил эти мысли в её черепную коробку, да так, что они совсем скоро расцвели третьими крыльями на её спине, хотя он постарался от них избавиться.

Но искорки быстро гаснут. Свет божественного озаряет глаза Катриэль, и она словно погружается в сон и слепнет.

— Хотя, о чём это я... — исправляет она саму себя. — Я бы Рамилю свою жизнь доверила, не то, чтобы весь человеческий мир.

— Тебя зовут Михаэль, — слышит она в полусне. — Ты херувима, которая охраняет Райские сады вместе с Рамиэлем и Катриэль.

«Врёшь ты, окаянный, — думает она. — Не херувима я, а серафима, такая же, как ты. Ты вырвал мои крылья, но не мою сущность».

— Тебе нравится заниматься наукой и искусством. Ты веришь каждому моему слову. История тебе противна, потому что она субъективна, а ты любишь строгий порядок.

«Я нежно люблю науку и искусство, история мне близка. Я очищаю правду от твоих слов, как павшие люди – зерна от плевелы, — она старается не хмуриться во сне. — Я люблю порядок, но не люблю строгость. Порядок – в беспорядке».

— Твоя сила – во служении, как херувимы служат серафимам, а херувимам – офанимы.

«Моя сила – в истине, — мысленно отвечает она. — А истина страшнее огня катарсиса. Я огонь, освещающий путь невежд. Я серафима».

Но чужая сила всё равно накрывает её память. Она обволакивает её нежно, как матери осторожно укутывают своих детей. Так спокойно и тихо, что кошмар того дня Михаэль кажется сном. Она потом скажет своей новоявленной подруге по имени Катриэль, что ей приснился забавный сон. Ей снилось, что она была серафимой, у которой Йоэль выкрал крылья. Небылица, да? Они посмеются над этим, сидя на краю света у Райских садов, обнимутся и обсудят новый труд Михаэль. Там она опишет падение людей из-за их неверия и спросит, что Катриэль думает. Та оценит и скажет, что она хороша. Михаэль уточнит, что она спрашивает о её труде, но польстится и заулыбается с новой силой.

— А вообще, отдохни, моя милая Михаэль, — слова Катриэль вытягивают Михаэль из омута воспоминаний. — С появлением людей на Земле всем стало неспокойно. Все на взводе.

— Думаю, ты права, — соглашается она.

Она соглашается, а сама хочет расплакаться. Она бы всё отдала, чтобы рассказать, что на самом деле думает. О чём волнуется. Волнуется она о многом: о том, что ей предначертано, что нужно совершить, что Йоэль не прав, и с этим что-то нужно сделать. Её тайны вьются под вторыми крыльями, роем проносятся в голове и стоят над душой хуже надзирателей. Они царапают изнеженную кожу её существа и камнем лежат на плечах.

Но она будет молчать. Михаэль чувствует – ещё не время. Она умна и находчива, но одна она не справится. Она будет внимательна и осторожна, изворотлива и хитра. Когда ум сплетается с хитростью, получается то, чего боятся даже боги. Она найдёт лазейки, проскочит через них крысой и вынюхает всё. Построит систему, чтобы разрушить другую, более древнюю. И тогда она ничего не испугается.

— Скажи потом Рамилю, чтобы он зашёл ко мне, — говорит она, поднимаясь. — А то он у меня книгу оставил.

— Рамиль ударился в чтение? — удивляется Катриэль.

Она смотрит на неё удивлённо. Именно удивлённо, а не недоверчиво, отчего у Михаэль сжимается сердце. Рамиль действительно не любит читать. Он любит красивые картинки в книжках, а рукописный почерк не понимает. Больше – не разбирает, говоря, что он отвратителен.

— Нет, — говорит Михаэль. — Он одолжил экземпляр ангельских хроник у своего друга для меня... А я никак вернуть не могу.

— Хорошо, — она кивает.

У Катриэль самые тёплые объятия. Она обхватывает Михаэль руками и целует её в веки – методично, уже по выработанной привычке. Их маленький ритуал заставляет Михаэль плавиться в херувимском тепле и гореть от тревоги.

— Отдыхай, Миш, — говорит она. — Я люблю тебя и хочу, чтобы у тебя всё было хорошо.

Она чувствует, как не заслуживает Катриэль.

— Я... Я тоже люблю тебя, Катриэль, — она приобнимает её, не в силах выдать крепкие объятия: потому что чем они сильнее, тем больше Михаэль чувствует, что врёт, нагло и безбожно.