он почти наяву чувствует, как цветы оплетают всё внутри, стискивают органы, сжимают в своих смертельно-опасных объятиях.
он знает, что умирает.
боже милостивый, если это карма за все его грехи - он даже почти согласен.
если бы это не выглядело так глупо.
он ведь даже не в курсе, по кому плачет чёрными лепестками его душа, хотя, казалось бы, влюбленность легко опознать и выявить.
но среди его окружения, даже самого дальнего, нет ни единого человека, с которым он хотел бы иметь что-то ближе деловых отношений, кем бы восхищался и без памяти любил.
по крайней мере, у ханахаки именно такая симптоматика, это всем уже известно.
а вот чтоб любить кого-то непонятно-неизвестного, о котором ничего не знаешь - никто даже не в курсе.
дарренн списывает это на то, что люди обычно называют «любовью с первого взгляда», когда просто влюбляешься и даже объяснить ничего толком не можешь. дарренн списывает это на то, что их город - просто огромный муравейник, и с соулмейтом они могли пересечься ну совсем мимолётно. дарренн списывает это на то, что просто не помнит ничего после литров алкоголя на очередной вечеринке. дарренн списывает это на то, что даже такие вот черные как сама смерть лепестки - просто реакция организма, который ни разу не испытывал потребности в отхаркивании своих лёгких.
дарренн списывает это на что угодно, боже, семья ведь так рада за него, мать наконец-то не смотрит как на пустое место, за его спиной перестают шептаться, отец может спокойно передать ему компанию и уйти на покой.
за это он готов страдать хоть вечность. ну.
или, может, немного меньше. дарренн меняет своё мнение, когда его в четыре утра рвет в ванной слизью, слюной, кровью и желчью, в которой даже лепестки почти не видны.
горло жжет адски. но он готов, готов.
*
в кафе дарренн заходит просто чтобы избежать дневного жара офиса и поработать где-то в комфорте.
выбирает дальний столик у стены и медленно цедит кофе, думая над планом очередного проекта.
случайно подслушивать чужой диалог вообще не входило в его планы, вот серьезно. тем не менее, это случается.
– и кто он? или это она? – дарренн невольно отвлекается, прислушивается. в ныне толерантном мире примерно так начинается девяносто процентов болтовни о ханахаки, а на воре, как говорится, и шапка горит, так что все, связанное с ханахаки бьё, привлекает его внимание, словно блестящая монетка - сороку.
– чёрт его знает, – безразлично-сухо, словно это об изменении названия улицы, а не о собственной судьбе.
– в смысле? – он тоже не понимает и резко, кажется, слишком резко оборачивается, глядя на двух явно студенток с нетипичной внешностью. пробегается по ним взглядом, анализируя. неформалки что ли? тогда становилось понятно, откуда этот надрыв.
но что-то явно не складывалось в этой картине, так что он даже слегка разворачивается, чтоб было удобнее. он действительно не планировал подслушивать, уж поверьте. просто что-то во всем этом его цепляет.
просто у дарренна внутри - такой же надрыв, и трещины на рёбрах сменяются черными провалами лепестков.
– да вот так как-то, – одна смеётся коротко, с потухшей истерикой, которую можно учуять, стоит только носом повести, так её много враз вылилось в общее пространство.
а он вдруг смотрит-смотрит-смотрит, просто насмотреться не может. и волосы черные, как ночь, и болезненная бледность, и круги под глазами, и старые разводы крови, которые она даже не торопится стирать, и оскал болезненный, и сами глаза чёрные-чёрные, он едва различает зрачок за мутной радужкой.
в глазах этой странной девчонки, которой он, по правде, не дал бы и восемнадцати, погибает революция, которой не дали огня. дарренн отчётливо видит, как она затухает, тонет, бесконечно тонет.
его руки почему-то дрожат.
они глядят друг другу в глаза долгую секунду-вечность, а потом девчушка отворачивается и говорит что-то в разы тише.
дарренн считает это за лучшее, знаком свыше, если угодно. он с чистой совестью выбрасывает странности мимолётной встречи из головы и полностью погружается в проект. возможно, он разберётся с этим позже, когда закончит все дела. возможно, когда-нибудь в никогда.
ведь какое ему, в сущности, дело. он их даже не знает. это огромный город, таких, как она, девчонок с надрывом, здесь сотни и тысячи, у каждой личная драма, припрятанная в рукавах. они никогда больше не встретятся.
пальцы мажут по клавиатуре чаще обычного, и приходится часто перепечатывать. но кофе здесь определенно неплохой, за пару часов работы он только дважды отлучается в уборную.
лепестков на кафельной раковине туалета как-то необъяснимо становится меньше. дарренн малодушно радуется и думает, что, может, на этот раз его попустит.
спойлер: не попускает.
*
у него с рождения чистые запястья, человек-аномалия, один на всю америку, человек-без-соулмейта, у-р-о-д.
его ни во что не ставят и относятся, как к позору семьи. он, собственно, и является им. так что когда на семейном празднике горло першит и он кашляет красно-черным - дарренн не знает, смеяться ему или плакать.
чёрные лепестки в луже крови выглядят так сюрреалистично, что он на какое-то время выпадает из мира, просто отрешается от происходящего.
у людей не бывает чистых запястий, у людей не бывает черных цветов, таких людей вообще не-бы-ва-ет.
а он вот как-то есть. сплошная аномалия, чёрт бы их всех побрал.
кто-то кричит, вокруг нарастает шум, кто-то хлопает его по плечам, спине, рукам, кто-то осторожно усаживает его на диван, откуда он тут же срывается в ванную, по пути врезаясь в косяк двери.
он в шоке, панике, у него только что рухнул весь мир перед глазами, он просто без понятия, что здесь вообще происходит. ему всегда говорили, что раз нет метки соулмейта, значит и ханахаки у него не будет, инвалида такого.
он был бы, на самом деле, рад уточнить, когда смертельная болезнь, от которой за всё время людей умерло больше, чем от всех остальных болезней, вместе взятых, стала признаком полноценности, но послушно молчит. он даже права голоса не имеет из-за отсутствия цветочной татушки.
ему почти смешно.
в ванной комнате он плачет, низко склонившись над раковиной, солёные слёзы падают и смешиваются с отвратным месивом, которое, оказывается, есть в его желудке. он даже не знал, что плакать умеет, думал, разучился, ещё один дефект в копилку, так поди ж ты.
и всё это случилось в один день, о боже, за что это ему. он в таком ебейшем непонимании.
из ванной дарренн выходит только спустя полчаса, умытый, причесанный и пахнущий свежестью, он даже еле-как улыбается в ответ на поздравления, напоминает, что они тут отмечают чей-то день рождения, нелепо-широко-слишком-глупо-господи-блять-боже-за-что-ему-это-он-сейчас-умрёт улыбается, так, чтоб болели щёки и сводило скулы, едва ли не скалится.
потому что так надо.
потому что нельзя иначе.
потому что если…
об этом «если…» он старается не думать, растворяясь в этой попытке удержать улыбку, кидает на неё все остатки ресурсов организма.
потому что так надо.
потому что он почти идеальный сын, которого так давно хотели его родители, потому что он должен быть таким вот «идеальным». потому что нельзя иначе.
дарренн сваливает почти ровно через двадцать минут, потому что терпеть это всё - выше его сил.
ему просто нужно время, чтобы собрать остальной мир по кусочкам, чтобы понять, какого вообще хрена происходит.
в квартиру он вваливается как мешок с картошкой, его тошнит на светлое дерево пола, он просто смотрит на эти черные лепестки и старается держать себя в руках, чтобы не скатиться в оцепенение и панический ступор.
он всю жизнь думал, что «не такой», ущербный, не способный жить полной жизнью и хоть однажды полюбить, но у бога, дьявола или кто там заведует этой хренью, на него были явно другие планы.
до ванной он всё же доходит, выкашливает последние лепестки и молча смотрит в зеркало.
там отражается потрёпанный, бледный и напуганный мальчишка с тихо тлеющими угольками затаившейся истерики в глазах.
этим мальчишкой он сам быть просто не мог.
яростно выкрутив кран на полную катушку, чтоб зеркало поскорее запотело, дарренн устало оседает на крышку унитаза и запускает в идеально уложенные волосы руки, тут же портя прическу.
к а к о г о . б л я т ь . в о о б щ е . ч ё р т а .
*
портсигар открывается с тихим щелчком, он вытаскивает наружу последнюю сигарету и тихо, может, немного сумасшедше смеётся.
первый раз счастливую, перевёрнутую сигарету вытащил, ну надо же.
может даже пригодится.
дарренн опускает подробности о том, что счастливые люди вообще-то не курят.
особенно в надежде перетравить к ебанной матери внутренние цветы вместе с любовью к черт-те кому.
дым сизым облаком поднимается к потолку, пепельница полнится, дотлевшая до фильтра сигарета обжигает пальцы, напоминая, что надо вообще-то дышать, а ещё, исключительно по желанию, чувствовать эмоции и, возможно, даже жить.
дарренн сжимает ладони в кулаки и стряхивает окурок в забавную декоративную жабу-урну. у него из эмоций только глухая, застарелая паника и растерянность.
оттолкнувшись ногами, дарренн с тихим скрипом катится до панорамного окна и прижимается к нему горячим лбом, заставляя себя сделать вдох, потом выдох и снова вдох.
вдох-выдох. и ещё раз.
он понятия не имеет, что ему делать дальше. но, в целом, всё, наверное, не так уж и плохо, да? он ведь не умер, это не конец света, живут же как-то люди.
ага, и умирают в муках за несколько месяцев.
но это как-то слишком, он ведь уже почти четверть века прожил, неужто так глупо умрёт? бред, какой же бред. с ним так не бывает.
но руки трясутся, он если не кашляет, то хрипит панически, пытаясь вдохнуть как можно больше. втянуть в лёгкие мир, от которого его отделяют несколько сантиметров пластика.
дурдом какой-то, ну, так ведь вообще не бывает, почему он должен быть грёбаным первооткрывателем?
он ведь этого не просил даже, он смирился давно, думал найти себе подработку где-то в другом штате и тихо-мирно подохнуть от старости вместе с какой-то собакой, обязательно большой и пушистой, вроде самоеда или хаски.
так ведь нет же блять, нужно было этому всему случиться именно тогда, когда всё более или менее вошло в колею.
вопрос «за что ему это вообще» остаётся без ответа как-то сам собой.
в холодное стекло он тычется как слепой котенок, пытаясь хоть как-то остудить себя, собраться с мыслями.
ему плохо, тело горит, плохо настолько, что внутри не прекращается жжение, от которого хочется выть, хочется сложиться пополам или хотя бы выхаркать свои лёгкие.
вот только сил для подобных телодвижений уже нет, можно только сидеть в скрипучем старом кресле на колёсиках и скулить тихонько, пережидая очередной приступ.
болит, кажется, всё тело, в глаза словно песка насыпали, на виски давит тупая пульсирующая боль, горло першит, но сколько бы он не кашлял - ни единого лепестка не падает, видимо иногда они тоже заканчиваются, особенно если проросли совсем недавно.
но от этого не легче, вообще нет. больно дышать, больно вздрагивать, чувствуя начало приступа, больно шевелиться. впрочем, шевелиться все равно сил уже нет, даже если бы было не так больно.
он знает, что умирает, но никогда ещё это осознание не было так... ярко. может, ему недолго осталось?
хорошо бы. отстрелялся и давай, в эдем. говорят, туда все погибшие от ханахаки попадают.
он почти согласен проверить.
*
звонкая трель, кажется, дробит ушные перепонки, крошит на части череп и режет горло.
он откашливается, массирует виски кончиками пальцев и спрыгивает с дерева, утягивая за собой рюкзак. урок закончился, нужно уходить поскорее, иначе дети его найдут и уже не отпустят.
маленькие монстры жестоки, особенно с теми, кто на них не похож, а уж куда непохожее какого-то ребенка с чистыми запястьями. кажется, эта школа ещё никогда не видела такого единодушия учеников. и ему бы, конечно, порадоваться, вот только объединялись они против него, от чего дарренн был искренне не в восторге. вот ещё.
– да вы посмотрите, пустышка идёт! эй, белокожий, не думал вскрыться? хоть тогда у тебя будут рисунки, верно, парни? – противный хохот ввинчивается в уши, он стискивает лямку рюкзака и ускоряет шаг. восьмая за месяц драка грозит ему отчислением, а дорогой папочка уж точно не обрадуется этому.
итак.
и т а к.
дарренн понятия блять не имеет, как вообще кто-то узнал, что у него нет цветка, ладно?
он живёт один в комнате, душевая тоже своя, на руке у него всегда напульсники, повязки, наручи и прочая атрибутика девочек, стесняющихся «некрасивых цветков».
но каким-то образом уже примерно через полгода весь интернат знает, что он - тот самый единственный человек на всю америку, у которого нет соулмейта.
он вообще не в курсе, как это вышло, но с радостью разбил бы лицо тому, из-за кого произошла утечка.
– эй, пусторукий, занят вечером? может, если ты мне по-быстрому отдрочишь, метка появится, а? – дарренн почти слышит, как крошатся от едва сдерживаемого раздражения его зубы, и перепрыгивает через две ступеньки за раз, взбираясь по лестнице к общежитию.
на входе ему "случайно" ставят подножку, которую он уже даже немного устало (потому что ну, давайте, это слишком банально) перепрыгивает, бьёт очередного мудака сумкой в грудь и захлопывает дверь перед его ошарашенной мордой.
нет, спасибо, то, что у него метки нет - не значит, что он отсталый и не может дать отпор. ха-ха, даже не смешно. отсутвие соулмейта не делает его беспомощным ребенком и агнцем на заклание в одном лице.
дверь в комнату, как всегда, исписана маркерами, он их уже не отмывает, иногда даже следит с интересом за появлением новых надписей.
это почти его своеобразная доска почёта.
чтобы открыть дверь, нужно не только повернуть ключ под нужным углом, но и надавить на специальное место рядом с ручкой, иначе внутрь просто не попасть.
это не выпендрёж, у него поначалу даже комната была нормальной, как и у всех. но потом…
изнутри она закрывается на два шпингалета, он сам их повесил и заклинил в довесок петли. просто так, на всякий случай.
перемена будет идти полчаса, у него, пожалуй, есть время перекусить.
*
ася пальцами уже вытаскивает последнюю ветвь, сдерживая рвотный рефлекс, делает слегка панический глубокий вдох, удостоверяясь, что дышать всё же может, споласкивает рот и устало падает прямо на него.
дарренну бы хоть покачнуться, но в асе, кажется, едва набирается сорок килограмм, так что он просто поднимается с бортика ванной, смывает кровь с остатками растения в канализацию и относит её в кровать. на часах - три сорок семь.
окончательно просыпается он на кухне, за окном светает, небо пастельное, очень красивое, и ему бы сидеть, любоваться, но он сгибается над раковиной в очередной попытке не то выплюнуть черный, массивный бутон, не то помереть в муках.
ася твердо придерживает его и не даёт свалиться, он даже немного удивлен, откуда в ней такая сила.
хотя, впрочем, он чувствует, как её руки дрожат, и понимает, что держится она только за счёт силы воли, а не гипотетических мышц. серьезно, он даже не вполне уверен, что а асином теле они существуют.
это, конечно, противоречило всем законам анатомии и физики, но дарренн, как и сама ася, успел положить на них такой большой болт, что это даже не смешно.
приступ заканчивается одновременно с тем, как закипает чайник, ася подаёт ему стакан с водой и помогает сесть на высокий стул, а не свалиться мешком на пол. до начала рабочего дня порядка четырех часов.
на столе привычно располагается жаба-пепельница, давно ещё принесённая из офиса по просьбе его черт-пойми-кого-он-сам-не-в-курсе-их-статуса, только сигаретами она давно не пахнет, лишь ароматом петуний и, может, лишь немного, обычным травяным соком. ася не распространяется, откуда именно этот запах, дарренн тактично не спрашивает.
да ему и всё равно почти, он ведь давно не курит, а лепестки иногда просто не успеваешь выбросить впопыхах.
сладкий чай неприятно царапает горло, несмотря на то, что щедро сдобрен мёдом и сделан на очень мягкой воде, но дарренн всё же с трудом ополовинивает кружку и заедает куском жутко холодного яблока. оно пролежало в морозилке минимум сутки и ему морально больно его кусать, но это почти единственный способ хоть как-то переждать боли в горле.
ася понимающе кривится, видя его состояние, и тоже отставляет свою чашку с, наверняка, жутко крепким кофе.
ещё один минус блевать цветками на регулярной основе - поцарапанное горло словно наждачной бумагой дерётся от каждого глотка.
зато ася меньше кофеина потребляет, что дарренна несомненно радует. и нет, это не забота, просто беспокойство о финансах. ладно, ну, может, немного. всё равно его мысли никто не читает, ему можно.
сидеть в одиночестве на противоположном конце стола ей как всегда не нравится, и она настолько обыденным жестом утаскивает их обоих на диванчик, что дарренну хочется слегка умереть уже от этого.
он пока ещё не совсем понял, от смущения или от ужаса, но хочется.
а асе ничего, лежит себе, глаза закрывает, расслабляется. конечно, она ведь дежурила, следя, чтобы никто из них не подавился собственной растительностью во сне, ей нужен отдых.
до выхода ещё далеко, за окнами тихо падает снег и просыпается город, а в квартире тепло, ася тёплая, почти горячая, так что дарренн тоже начинает дремать. им обоим нужен отдых.
*
он не совсем понимает, что вообще делает здесь, среди очень молодых практикантов и очень старых кураторов, но раз отец прислал его сюда - значит надо.
дарренн едва ли возражает.
на улице жара, а здесь много кондиционеров и девочек в коротких юбках (он даже не знает, чему рад больше).
здесь ему становится легче, даже постоянное давление на грудь, которое-словно-изнутри-но-снаружи-он-без-понятия-как-объяснить, ослабевает, позволяя немного расслабиться, взять в руки стакан с, увы, не алкоголем, хотя он бы не отказался, и уйти подальше от сцены и взглядов голодных пираний.
к сожалению, здесь оказываются не только избранные студенты, но ещё и парочка репортёров.
он, кажется, начинает понимать, зачем отец его сюда сплавил. как же, как же, цветка нет, а всё равно подыхает, такая сенсация. глядишь, вернёт компанию на первые полосы.
дарренну честно хочется плюнуть дражайшему папаше в лицо одним из собственных цветков, но он только глубже дышит. слишком людно. хочется домой.
он сидит почти в углу помещения, лениво скользя взглядом по залу и даже не слушая, что вещает этот увалень, по недоразумению звавший себя «начальником отдела по связям с общественностью».
будь воля дарренна - с удовольствием бы заменил этого застрявшего в девятнадцатом веке придурка на… да хоть вот на эту. а что, молодая, чернявая, бледная как сама смерть, самое то чтоб народ пугать на планёрках.
хотя нет, тут же поправляет сам себя дарренн, она в стороне от коллектива стоит, а такие ребята на лидерских должностях вообще не держатся.
тогда вот эту, пожалуй, аппетитная блондинка как раз в его вкусе, да и компанейская, шумная, с двумя толстыми хвостиками. прелесть, а не начальник. хм. стоит запросить её личное дело, может хоть номерок даст.
не то чтобы у дарренна был недостаток в девушках, но это почти не интересно. те, кто обычно крутился рядом с ним, жаждали денег, славы и всего такого, смотря на него с точно таким же аппетитом, что и репортёры. а вот такие, яркие, динамичные и незнакомые... это, пожалуй, будет отличные пара дней, а девчушке - рекомендация.
даже если они не переспят, да. он видит её харизму даже отсюда и уже определённо знает, кто будет занимать кресла этого жирного моржа, когда он наконец примет из рук отца компанию.
– не знаешь, где профессор руж? она вроде за какими-то справками ушла, но её нет уже около часа, – та самая брюнетка, стоявшая, казалось бы, метрах в двадцати, подходит к нему так тихо и незаметно, что если бы он качался на стуле - точно бы упал.
но увы, этот пластик точно не предназначен для его габаритов, так что дарренн просто безмолвно сидит и смотрит на наглую девчушку.
в глазах ни капли узнавания, только чёрная бездна, брови нахмурены, на губе блестит капля крови, а в мешках под глазами, пожалуй, можно спрятать по небольшой игрушке из киндер-сюрприза. типичый портрет студента, он даже почти смеётся, оглядывая всё это, и переспрашивает:
– прости? какой профессор?
практикантка хмурится, а после едва заметно вскидывает брови и кивает. дарренну, если честно, даже интересно, что происходит в её черепушке. ни смущения, ни удивления, ни хоть одной привычной реакции.
– извини, перепутала тебя со старостой, – она с видимым трудом улыбается. улыбка у неё, почему-то, - промёрзлая, прогнившая, проржавевшая, и ещё много всяких «про». дарренна от такого контраста прошивает мурашками, будто кто-то создал работающий вариант его куклы вуду.
девчушка разворачивается, но дарренн хватает её за руку.
он тут скоро помрёт от скуки, а помочь бедной студентке найти преподавателя - чем не благородная миссия? его ещё и похвалят наверняка.
– пойдём, поищем твою «руж», всё равно тут делать нечего.
*
просыпается он довольно плавно, сквозь дрёму слыша приглушённые голоса, аромат дрянного кофе (напомнить поставить хотя бы в его кабинете нормальную кофемашину, иначе это становится просто невозможно терпеть, ну правда) и шорох каких-то бумаг.
рука на его волосах сравнительно небольшая и явно женская, слишком уж аккуратно лежит, он проезжается головой по этой руке и утыкается носом куда-то в мягкую темноту, пахнущую зеленью. все звуки на секунду почему-то замолкают, а потом продолжаются, но явно громче, чем было до этого. у него болит голова, он морщится и мычит куда-то в чужую кофту «заткнитесь», но выходит только невнятный стон.
однако, где-то сверху шикают, и всё практически стихает, а к нему по столу, судя по звуку, двигают какую-то кружку.
жидкость в кружке громко шипит из-за, кажется, таблетки. кто бы это ни был, дарренн уже его любит.
звуки вновь набирают децибелы, и тот (очевидно, та), в кого он уткнулся, раздражённо шипит не хуже этой самой жидкости в кружке.
– мистер чокет, при всём уважении, заткнитесь. дарренн высказал свою позицию ещё на прошлом совещании, его поддержали семьдесят процентов. своими истериками вы только занимаете время и, как видите, выводите всех из себя. если это ваша основная цель - поздравляю, но если всё же нет - будьте так добры, заткнитесь и не мешайте собранию, – кто-то присвистывает, а голос, уже явно обращаясь именно к нему, сбавляет обороты, закручивает краник яда и открывает баночку заботы.
– извини, мы тебя разбудили? – его мягко треплют по волосам и легко массируют ноющие виски прохладными пальцами. от этого легче.
– да нет, я как-то сам – он с сожалением поднимает голову от мягкой ткани тёмной кофты и осматривается, хлопая глазами немного осоловело, замедленно, как сова с пингом под девятьсот.
заснул он, смешно сказать, на собственном совещании, вымотанный бессонной ночью, полной приступов.
ася тоже не спала, но у неё с этим делом, видимо, привычно, раз выглядит она посвежее его, даже в макияже, за которым почти не видно огромных мешков под глазами. в окне напротив тем временем отражается мертвяк не первой свежести с гнездом на голове и отпечатком пуговицы от рукава на скуле.
и ему даже немного совестно. может, совсем чуть-чуть.
ладно, хорошо, ему не совестно, он немного отдохнул и ему почти зашибись.
голова трещит, словно с похмелья, хотя в последний раз они пили, кажется, около недели назад, после очередной удачной сделки, так что кружка с одной из асиных таблеток (дарренну кажется, их у неё просто миллион на все случаи жизни) весьма кстати.
сама ася сидит в его кресле босса во главе стола и явно не чувствует дискомфорта, ставя на место зарвавшегося... кем бы он там ни был. голова почти пустая и отказывается соображать, но раз ася говорит, что кто-то там не прав - значит так и надо. ася у него вообще толковая.
он выпивает получившийся «коктейль», стоящий перед ним, одним махом, и подкатывается на своём стуле ближе к самой асе, утыкаясь ей куда-то в плечо.
голова всё ещё болит, ведь таблетка не работает мгновенно, на свет больно смотреть, в глаза словно песка насыпали, так что он пару раз трётся об это самое плечо в надежде вернуть глаза к нормальному состоянию. ася, не прерывая какой-то речи, смысл которой от дарренна упорно ускользает, немного разворачивается вместе с креслом и сползает немного ниже по сидению.
ему гораздо удобнее, у них не такая уж и большая разница в росте, но кресло, на котором она сидит, слишком высокое, так что приходится хоть как-то пригибаться.
ася говорит что-то всё быстрее, на какое-то время замолкает, все несколько раз хлопают, а дарренн слышит поспешный шелест одежды, ребристых папок, какого-то картона и тихий звон колокольчика над открывающейся дверью.
народ уже давно (сравнительно) привык, что начальник вместе с какой-то левой девицей почти как сиамские близнецы, но всё же предпочитают не оставаться наедине со странной парочкой, которая понимает друг-друга без слов.
не то чтобы у них, на самом деле, была какая-то ментальная связь, только множество ночей и дней, полных боли, цветов и кровавого кашля, так что когда ася до крови ранит ногу - он, пожалуй, первый это замечает, хотя вокруг них множество людей, и стремится поскорее к ней прорваться.
для неё самой это, конечно, не боль, она ведь привыкла к много большему, и дарренн это понимает. но самому дарренну просто физически больно смотреть на вечно-разбитые колени и голени в синяках.
так что он первый замечает, что ей больно и первый же заклеивает пластырем (сколько их вообще у этой сумасшедшей женщины? он готов открывать завод прямо тут) рассеченную кожу.
ася не похожа на его соулмейта, в её внешности нет ничего такого, за что он бы зацепился. но если бы у дарренна была возможность забрать хотя бы часть боли, которую она испытывала, он согласился бы, не думая ни секунды.
ася совсем не похожа на его соулмейта, но дарренну почему-то хочется думать, что все так и есть.
*
у аси внутри - зелёная жизнь, зелёная боль, зелёная смерть.
дарренн внутри ломанный-переломанный, собранный по кусочкам в мозаику, самим собой склеенный черными лепестками рыданий, такими черными, что бездна с них даже не смотрит, она следит, пялится удушающе.
они цепляются друг за друга, слегка мертвые внутри, слегка переполненные жизнью, ведь растения эти - сама жизнь, прана, если хотите.
они - словно две худые, побитые жизнью собаки, так отчаянно к друг-другу жмущиеся в тщетной попытке согреться, пожить ещё немного, что это даже смешно.
дарренн не уверен но, кажется, и правда работает.
ася медленно, слишком медленно, а от того - почти незаметно, начинает спать чуть больше, чем час за сутки, ведь знает, что уже не задохнётся.
потому что рядом дарренн, даррен проследит.
спит ася, в основном, во второй половине ночи, они вообще спят посменно, это даже помогает.
его всё меньше крутит черно-красной рвотой, дарренн ест чуть больше и больше пьёт, чтобы это всё было хоть не так болезненно. лицу постепенно возвращается аристократичная, а не мертвенная бледность.
у них внутри всё ещё цветы, они всё ещё грёбанные клумбы с каким-то очень хреновыми цветами, они всё ещё теплицы, к котором нет ключа, но внезапно даже для них самих, вдруг появляется опора.
шаткая до отвратительности, но это почему-то срабатывает.
он точно знает, что ася в случае чего даже в компании его заменит, а она - что дарренн не даст ей просто сдохнуть от кровопотери и, скажем, разрыва аппендицита (она вообще в шоке, что это не случилось до сих пор, давайте, когда в твоём организме правят лозы и шипастые веточки - это самый очевидный вариант развития событий).
их сердца не бьются в унисон, словно в сопливых романах, никто из них не говорит о любви, не клянётся в верности, иногда они действительно ночуют не дома, дарренн иногда с кем-то спит, ася находит себе человека на ночь, почему-то всегда в библиотеке.
но остальные шесть ночей в неделю они стабильно лежат вместе, переплетаясь руками и ногами, словно они сами - стебли диковинных цветов.
его ханахаки бьё входит первым, он истерически смеётся, а в канализацию уплывают корни петунии «черного бархата».
ася плачет вместо него, сидя рядом.
тоже немного истерически, но всё в порядке, он почти привык.
они целуются как сумасшедшие, прямо там, на холодном кафеле, когда за стенами высотки рвет и мечет февральская вьюга.
ася прекрасно понимает, что с таким сроком, как у нее, простой рвотой не обойтись, там вообще никак не обойтись, но она, пожалуй, впервые спокойно выдыхает, и плевать ей, что горло всё так же, уже даже привычно, режет глухой болью.
если ханахаки закончилось - значит ответили взаимностью. значит она тоже не умрёт, ведь так?
корни удаляют спустя полгода, ещё около двух лет понадобится на то, чтобы организм пришел в подобие нормы, плющ слишком разросся и его просто так не вытравить.
на этот раз плачет дарренн, а ася смеётся.
вокруг белые стены больничной палаты, рядом стоят капельницы, она ещё не скоро выйдет из больницы, но теперь она хотя бы знает, что выйдет на улицу и вернётся с дарренном в давно уже «их» квартиру, а не будет перемещена в морг. она, кажется, впервые делает вдох полной грудью.
от этого хорошо.
дарренн не похож на её соулмейта, он точно такой же травмированный ребёнок, и характер у него практически отвратительный.
дарренн не похож на её соулмейта, но когда он стоит на одном колене, асе очень хочется верить, что её «да» не станет причиной смерти.