Накрыло волною вселенских вод

И что будешь делать с тоской такою?

И чем себя успокоишь? И вот

Так нужен мне голос, в котором плывёт

Такая же грусть

Мне надо её услышать в ответ

Мне трудно дышать

Но, похоже, что лучше выжить, чем нет

(Грусть до предела -Серебряная свадьба)

Какой бы суровой и тёмной не была зима, её холод всегда хотя бы немного будет растоплен праздниками. Праздники долгожданными гостями явятся всем ждущим, обогреют своими лучами всех нуждающихся и обязательно подарят надежду. Один из таких праздников это сочельник. Приходящий в преддверии рождества, он издавна заставлял семьи собираться за торжественным ужином, а маленьких детишек весёлой гурьбой гнал на заснеженные улицы колядовать: петь незамысловатые песенки да затейливые стишки и поздравлять всех окружающих, радоваться и смеяться. Сочельник это такой гость, который заглядывает даже в самые грязные уголки серых городов, которых приличные люди стараются избегать, а иногда совсем не вспоминать и жить счастливо, не зная о происходящем там.

По узкой улочке одного из таких городов сейчас скользила всего одна тень: ночью ни один здравомыслящий человек не выйдет гулять в небезопасном районе даже в праздник, тем более в метель. При этом — как её прозвали в местных газетных колонках — Арлекино шла по неровному каменному покрытию как ни в чем не бывало и по округе раздавался тихий ритмичный стук каблуков зимних сапог. Её осанка оставалась заметно прямой даже под порывами ледяного ветра и тяжёлого плотного плаща. Она, поправив мех на плечах, вздохнула, и изо рта вышло облако пара. Если бы её кто-то увидел, то наверняка про себя называл бы её не двуличной и загадочной, как та же газетенка, а уставшей. Оно и немудрено: если ты занимаешь хоть какую-то руководствующую роль, особенно будь ты владельцем небезызвестного в округе кабаре "Дом Очага", перед праздниками на тебя свалится гигантское количество работы. Организационные вопросы, постановка номеров и пьес, гости, выступающие, в конце концов избавление от лишних глаз не могли не выматывать. "Дом", как энергетический вампир, требовал от каждого его участника вложения всех сил без остатка, и Арлекино вкладывала в него больше, чем любящая мать вкладывает в воспитание маленького ребёнка. Поэтому сейчас, наконец освободившись, женщина двигалась вперед, просто желая немного забыться от работы в колючей прохладе и пропасть ненадолго там, где о ней пока не знают.

Она бы и дальше шла себе по зловонной улочке и позволяла бы пронизывающему ветру чистить душу и щипать снежинками кожу, если бы её уши не уловили звуков тихого-тихого пения, заставившего на долю секунды замереть. Точно ли не показалось? Может быть это метель насвистела ей что-то похожее на мелодию? Точно нет, и чем больше она слушала, тем больше в этом убеждалась. Такая чистая, такая легонькая, необыкновенно воздушная манит к себе, обещает что-то хорошее. Зовёт так глубоко и до предела грустно. Арлекино смотрит в сторону звука еще неясное количество времени, и она, наполненная несвойственным для неё любопытством, идёт на звук по серому снегу, чувствуя себя манимой волшебной дудочкой крысой - и оказывается напротив двери какого-то дрянного кафе-шантанаТип музыкального заведения с беззаботной, иногда непристойной музыкой, не имеющего даже вывески. Женщина не задумываясь толкнула дверь.

Ожидания совпали с явью — помещение встретило её духотой, тусклым светом и пьяным гулом, а клубы густого табачного дыма не давали чётко видеть даже очертания посетителей. Гам. Но она не чувствует дискомфорта. Не видит. Она прошла глубже в зал, зажала губами вытащенную из железного портсигара папироску, сквозняк хлопнул дверью за спиной. Звенели стаканы, кто-то что-то выкрикивал время от времени, смеялись лёгкого поведения женщины. Очень тесно. И все тот же голос. Как зачарованная, Арлекино двинулась дальше, проталкиваясь между обшарпанными столиками и сгорбленными спинами. Женщина не обратила внимания на ворчания и грязненькие, елейные присвистывания выпивших, проигнорировала поднесенные морщинистыми руками к ее сигарете зажигалки. Не глядя на помехи, она идет дальше. Голос становится тем чётче, чем ближе она подходит. Пока неясно что ее ждет. По коже пробежал странный холодок.

Сцена, перед которой она оказалась, была довольной скверной даже для подобного заведения, вместе с драными занавесками и гнилыми досками было бы сложно поверить, что это все-таки место выступлений, а не свалка. Но Арлекино не смотрела ни на торчащие из досок гвозди, ни на объеденные вредителями декорациями. Вот вроде она все ещё здесь, все еще стоит неподвижно перед сценой - но кажется ей что тонет. Кажется ей, что она, как доверчивая животинка, прыгнула на зелёную лесную травку, а оказалась в липком цветущем болоте. Тягучая трясина тянет ее ноги вниз, хватает за руки, пачкает, рвет чавкающей пастью волосы. От запаха в помещении-болоте тошно, гадко, душно, страшно, но голос... такое прекрасное, такое ясное и пронизывающее сопрано, негромкое, но невероятно четкое тянет ее на поверхность чтобы она глотнула воздуха и нырнула обратно.

Она быстро смаргивает и избавляется от временного помешательства, но мелко дрожит от каждого услышанного мелизма. Намертво её взгляд прикован выступающей шансонеткой, уши перестали воспринимать любые другие звуки. Маленькая девушка, касающаяся по случайности губами металла видевшего лучшие времена микрофона, оказалась источником такого сильного звука. Тонула бы Арлекино сейчас правда в болоте, рвала бы ее трясина, это действительно не играло бы такого значения сейчас. Безобразно светлый голос требовал пропустить его через себя. В нем хотелось раствориться, утонуть, его хотелось принять внутрь себя, сделать частью своей души любым образом, выпить его, сожрать, до тошноты слушать и слушать, слушать... Женщина обернулась в неясной скрытой панике и изумилась сильнее - почему почти никто не смотрел? Почему все пялятся в тарелки, смеются, шутят, кричат, вопят, как они могут не слышать невероятных вокальных филировок? Почему даже пожилой пианист, жмущий на клавиши инструмента жилистыми пальцами, смотрит в сторону? Кто-то скудно похлопал прямо во время пения. Не понимая ничего, Арлекино, мотнув головой, снова смотрит в сторону безымянной шансонетки - и задыхается ещё сильнее...

Закончив куплет, девушка закружилась в простеньком танце под те же клавиши. Только сейчас Арлекино, все еще не заметив выпавшей изо рта сигареты, услышала, что они, оказывается, расстроены. Показалось, что босые ноги знали сцену долгие годы, умело избегая торчащих гвоздей и заноз. Это не было танцем в привычном понимании: она плыла в этом грязном воздухе, очерчивала линии руками, разгребала ими душный воздух, прикрывала глаза, тем самым пряча их за длинными необычными ресницами. Что-то не так.

Удивительно как Арлекино не сразу бросились в глаза все те противоречия, из которых выступающая буквально состояла. С её движениями подпрыгивают локоны наскоро завитых спиральками волос, вот она все ещё кружится, а вместе с ней кружатся ткани её платьица, нежного и изящного издалека, но ужасно вульгарного вблизи (женщина не заметила, как оказалась у самого бортика сцены): тело покрывал чуть ли не абсолютно прозрачный материал, убранный ненужными оборками. Был ли он чем-то красивым раньше, или сразу планировался предназначенными для блудниц одеждами было неясно, да и неважно. Она сама словно была прозрачна, будто бы на сцене вместо человека выступала стеклянная фигурка, созданная большим трудом искусным мастером. Кажется, если еще чуть-чуть напрячь глаза, то через её горло можно будет увидеть тоненькие дрожащие от пения связки, а в области солнечного сплетения под деревянными рёбрами, выдубленные тем же мастером, покажется диафрагма. Но даже граничащая с прозрачностью родниковой воды бледность не волновала. Волновали гематомы на юном беленьком тельце маленькой девушки, прикрываемые неловко той самой безвкусной тканью. Одна из них помимо туловища незаметно поместилась прямо под левым глазом, выглядящем темнее из-за этого, а не из-за предполагаемой Арлекино гетерохромностью радужек.

Не успев даже задаться вопросом о происхождении цветущих в бледности синих синяков, она замечает ещё кое-что. На выступающей нет и намёка на нижнее белье. Может ее вытолкнули на сцену такой вопреки её желаниям, а может она сама решила выйти в таком виде для привлечения внимания публики (даже если так, то достаточно безуспешно), её движений это не стесняло. И Арлекино была бы сильно смущена таким обликом, как был бы смущен любой другой человек, не сочетайся бы так хорошо голос с его обладательницей. Да, пошло, несомненно грязно, но в этом голосе и густом воздухе женщина, которая точно покинула бы заведение при виде подобного "невкусного" разврата, ловит себя на том что пялится. Все-таки делает это как человек, увидевший на барахолке редкую блестяшку, ценности которой торговец не понимает, но делает настолько открыто, что чувствует себя пойманной в ловушку, особенно слушая как шансонетка доходит до ферматы. Арлекино оборачивается ещё раз, ища глазами несуществующий источник опасности, но замечает только что кафе-шантан почти опустел. Как много времени Арлекино уже здесь? Потеряв чувство времени, она засучивает рукав, но раздосованно скрипит зубами так и не узнав час. Механика часов сильно пострадала на морозе, маленькие стрелочки безвольно и грустно повисли на стержне циферблата. Неприятно, но ничего страшного — ими займется Фремине. Для талантливого мальчика из ее "Дома" это не будет сложной задачей. "Домой" есть дорога только способным. Женщина поднимает взгляд с запястья и тут же жалеет что отвлеклась на мысли о часах и воспитаннике — сцена опустела, а о присутствии прозрачной девушки свидетельствует дернувшаяся после ее ухода завеса. Остаётся только представлять как она поклонилась единственной слушательнице и как завитые локоны склонились за ней.

Непривычная тишина (все же Арлекино пробыла здесь слишком долго) давит на уши приступом стрекочущего тиннитуса. Пора уходить. "Дом" заждался. Женщина разворачивается на каблуках, пересиливая желание ещё чуть-чуть мгновений провести перед сценой, ожидая чудесного и на сегодняшний день уже невозможного возвращения того голоса. Каким же удивительным он был — в его власти она не слышала, что шла, оказывается, по скрипящим доскам, не чувствовала бьющего по носу запаха местных блюд, не видела всю бедность обстановки. Двигаясь к выходу, она продолжает крутить в голове отрывки мелодии, тихо шепча особенно запомнившиеся строчки пока продевает одной рукой пуговицы плаща в петельки. Второй рукой она толкает дверь и спешно покидает помещение. Метель за время отсутствия женщины почти утихла, давая возможность посмотреть на горизонт и изумиться: светает. Стоило бы конечно волноваться о завтрашнем празднике и выступлении, но мозг, совсем как упрямый старый граммофон, вместо пластинки планов на завтра включал голос.