Ахерон протягивает руку – длань Робин опускается в неё, и выглядит это как шлейф млечного пути на космической материи.

Они сбегают; не то чтобы навсегда – нет, так, шалость юного бунта, застывшего в прессе закостенелой взрослости, и вызов как себе, так и обстоятельствам, в которых Робин была заперта, точно соловей в клетке. Ахерон хотела сломить прутья и прорезать целую дыру, чтобы Робин не поранилась об обломки и не утеряла ни единого пера; спустя пять системных часов, пока на одной из сотен планет-остановок часы не пробьют зарю, – вернуть икону на полку, вернуть камень в шкатулку, вернуть обещание адресату.

У Ахерон есть свобода, у Робин – суспензия из амбиций, сомнений и пылающих желаний, и она прячет мерцающую колбу в складках лёгкого платья, боясь, что кто-нибудь увидит и захочет отобрать. Это её сокровище несоизмеримой ценности.

– Вы напряжены, – шёпот падает на плечи, катится по склонам ключиц и застывает на краю, за которым не больше чем душа. – Я почувствовала это ещё когда мы были на корабле. Вы боитесь, что вас поймают с поличным в компании Галактического рейнджера и вырвут из моих рук, как редкий цветок?

Она уже знает, что попала в цель. Их связь сплеталась ещё медленней, чем длится начальная стадия эволюции звёзд – не буквально, без точных расчётов, только по ощущениям так и было: сотни тысяч лет, собираясь из космических сгустков пыли, сдавливаясь и образуя свечение. И связь эта порочна от самого её истока: небытие сталкивается с гармонией, и чёрная дыра, откусывая по кусочку с жадностью и смаком, пожирает гармонический свет. Робин разворачивается, и новая волна дорогого цветочного парфюма – сквозь него на нижних нотках пробивается вспышка аромата пылевой туманности – окутывает Ахерон с черепа до самого таламуса. В груди погром – ещё с момента свержения Идзумо, и у Робин, у птицы в неволе, у звёзды с закупоренным в пробирку светом, получается так или иначе осветить углы и оставить на каждом своём шагу пробивающиеся сквозь гнилые доски ростки орхидей. 

– Да, – только и отвечает.

Робин колеблется; за спиной у неё разгорается горизонт – предвестие звездопада, на который они прилетели взглянуть. Ещё несколько минут, и весь небесный купол разверзнется над их головами, впуская блуждающие вспышки бороздить сумрак. Ахерон видела их раньше, но одна наблюдала, как эллипсы разбиваются надвое, пронзая пространство, и опадают посеребрёнными искрами практически в раскрытые ладони.

Ахерон не отвечает.

Ей кажется, что в глазах Робин виднеется усталость и нужда в касании. Она почти ничего не чувствует, напоминая больше засохший куст терновника, чем живого человека. Ахерон тлеет заживо, в то время как Робин заживо сгорает, отрезая от себя по пламенистой ленте и раздаривая безропотно, будто в ней спрятана бесконечность. Они обе – две ошибки; они –  обещание о смертности и венец творения, надломленные, но словно спасённые.

Спасённые – прижатой к щеке рукой, лаской большого пальца по похолодевшей скуле.

– У Вас… Чуть тёплая кожа, – и Робин неудержимо прижимается к ней поближе, накрывает своей и закрывает глаза, будто желает насладиться проблеском жизни, сконцентрироваться и запомнить, как помнит сны.

Они покидают планету в пятом часу утра по поясу последней остановки Робин. 

Во время звездопада Ахерон видит, как уроненные ледяные всполохи тонут в сердцевине чужого гало.