Она смотрит на звёзды; выжженная земля безымянной планеты готова ко сну, и Ахерон окунается вместе с ней в Морфееву хмарь – туда, где небеса чертят азбукой голосов пульсаров предсказания о будущем. Иронии оскалец: у них нет обета для Ахерон. Не для той, у кого ни будущего, ни толики истинного настоящего: всё прядётся из трех великих времён, а у Ахерон в закромах памяти вне наличия хоть единой разменной монеты для них.

Бесценного прошлого.

Она смотрит на звёзды. В них – водород, гелий и опыт увиденных тысячелетий. Пальцы ловят случайную – точку, северо-запада ломоть – и сминают. Ахерон рушила планеты, ломала небесные тела, горячие и остывающие, стучала каблуками по застывшей корке некогда царящей жизни. Де-факто за её плечами – всё существование, начиная раскрывающихся лёгких и заканчивая текучими крупицами каждой секунды, что проводит она здесь, на порошине травы. Однако от высокопарного слова «Жизнь» не осталось ни одного ощутимого куска, за исключением всего того мяса, которое тащится вслед за работающим на остаточном топливе мозге – тело Самоуничтожительницы истончается, рушится лишь чуть быстрее, чем тело Бетельгейзе, и вместе с ним умирает и самое ценное, что есть у любого разумного существа, – память.

Она смотрит на звёзды. Фребас на её подкорке чертит кровью и петлями выдавленного кишечника свою эпитафию.

Ахерон едва ли помнит, что Фребас говорила ей; даже с трудом, даже спустя часы она больше не может призвать родной голос, некогда согревающий и дарующий дрожь в уголках губ. Голос Фребас канул в Небытие – так же, как и всё то, что Ахерон хотела бережно сохранить хотя бы в пыльном уголке сердца.

Кровью Фребас было вычерчено лишь имя – никак не то, что было “до” и что осталось «после». Банально потому, что от Фребас ничего не осталось: её размазало по чреву IX.

Ахерон чувствует, как увлажняется щека.

Ей мерещится кровавая баня.

У Ахерон в памяти – одновременно всё и ничего. Обломки, ошмётки пережитого – от осязаемых фрагментов до разбитых голосов. Их слияние. Их морок – багряный сгусток с тучами глаз, ртов и душ. Резко образы смыкаются на шее, кончиками пальцев словно становятся ощутимыми – и Ахерон вгрызается ногтями о впадинку между ключицами, точно силится в порыве выдернуть из себя вставшие поперёк глотки кости – всё то, что смежилось ради её персонального ада.

Где-то там, за крестами похоронными, – мириады трагедий, ею увиденных и ею написанных чернилами из дождя. Ахерон не вспомнит ни одну из них по отдельности, но на её теле соцветиями самой горькой вины прорастают алые бутоны. Быть может, так она несёт свой крест. Быть может, в том и её наказание свыше – прослыть – просуществовать – дланью Небытия, собирающей жатву для Его тени.

Начала Ахерон с себя.

И память её – такой же хаос, как и лик голодной чёрной дыры.