Фонарь за окном гаснет, когда ее рубашка падает на пол.
Комната погружается в полумрак — в тусклом свете от настольной лампы пальцы Вилы скользят под бретели бюстгальтера. Виндсонг вздрагивает, чувствуя кожей теплое дыхание.
— Не двигайся, — шепчет Вила, целуя ее плечо, и мягкий голос звучит как приказ, которому нельзя не подчиниться. — Закрой глаза.
Свет гаснет окончательно, когда она делает это. Остаются лишь ощущения: пальцы, трение сползающей ткани, завитки волос, щекочущие спину.
— Вот так. Хорошо.
Она сглатывает, когда Вила касается обнаженных грудей — оглаживает, скользит в ложбинку, обхватывает ладонями. Царапает соски — не больно, играючи, но у Виндсонг мучительно сводит спазмом низ живота.
Собирает волосы, перекидывает их на грудь — гладит спину: линия позвоночника, разлет лопаток, затем вниз с нажимом, до самого крестца, пока спина не выгнется, не сведутся худые крылья под тонкой кожей.
Виндсонг дышит — или забывает дышать, пока все внутри дрожит и трепещет.
Высказывает из хлястиков ремень, кожаной змеей огибая ее тело, звякает молния — пальцы Вилы скользят под пояс, под белье, собирая влагу — она прижимается, ткань трется о кожу до искр. У Виндсонг слабеют колени.
— Тише, — говорит Вила. — Не открывай глаза. Ты будешь послушной?
— Да, — шепчет Виндсонг сухими губами — выходит тихо и сипло. Умоляюще. — Да. Пожалуйста…
Она ахает, когда зубы впиваются в плечо — влажные пальцы давят на клитор, и это хорошо до боли.
Брюки падают на пол, она перешагивает через них вслепую, ведомая Вилой, ее голосом, ее руками, — и сердце так колотится, что отзывается даже в голове.
— Открой глаза, — просит Вила, и Виндсонг повинуется. Это всегда было так легко — повиноваться Виле. Делать все, чего та пожелает. Она открывает глаза и первой видит себя в напольном зеркале — белая кожа, изгиб талии, полушария грудей, ребра, обтянутые кожей — пытается закрыться, но Вила перехватывает ее руки, прижимает к по-мальчишески узким бедрам, стягивая белье, и Виндсонг вздрагивает от прошившей тело вспышки необузданного желания, не в силах перестать смотреть на это через отражение.
Она — обнаженная полностью, — и Вила за ее спиной, словно темная тень скрытой порочности, и ласкающие руки, скользящие меж бедер, и поджатый живот, и полные удовольствия глаза, и прилипшие к влажному лбу и скулам волосы — картина, вырисовываемая светом, полускрытая в тенях.
— Посмотри. Ты прекрасна. Такая красивая. Вот здесь, — Вила зажимает сосок меж пальцев, скользит к грудине, — бьется храброе и верное сердце. Здесь, — касается виска, накручивает волосы, щекочет ими шею, заставляя Виндсонг поежиться, — здесь чудесный и находчивый ум. Посмотри. Ты видишь?
— Да.
— Они не смогли сломить все это. Они не смогли это отобрать.
Она обходит, вставая спереди — ниже на голову, и кажется Виндсонг вдруг совсем крошечной, — и Виндсонг видит, как блестят ее глаза — она выглядит жаждущей и очарованной.
И слишком одетой.
Она позволяет Виндсонг — не дышащей, не верящей Виндсонг — расстегнуть пуговицы рубашки, развести полы, огладить взглядом.
— Стой.
Пальцы Виндсонг замирают.
— Смотри в зеркало.
— Хочу на тебя.
— Ты обещала меня слушаться. Смотри в зеркало.
Виндсонг вся — огонь, дрожащее пламя, когда Вила толкает ее назад — на постель, — опускается перед ней на колени, прямо так, в бюстгальтере и юбке, с волосами, ниспадающими на плечи, с нежным взглядом. Разводит ноги.
— Смотри, — приказывает в последний раз — прежде чем вжаться лицом меж ее бедер, целуя внутреннюю их поверхность, касаясь языком складок — раздвигая, проникая, — и Виндсонг понимает, что не может выдавить из себя ни единого связного слова.
Она хватается за волосы Вилы, за постельное белье, чувствуя ее так интимно, так глубоко внутри себя, и картина, отражающаяся в зеркале — голые бедра, Вила у ее ног, ее собственное искаженное удовольствием и стыдом лицо, — смутно притягательна и абсолютно невыносима, но она не может свести с нее глаз.
Кажется, что она везде — пальцы, рот, звуки, которые она издает, скользя ладонями по ее ногам, оглаживая ее колени, щекоча их прядями пушистых светлых волос, вылизывая Виндсонг мучительно медленно, а затем исступленно доводя почти до грани, и воздух вокруг густой и душный.
В первый раз Виндсонг кончает только от ее рта — наслаждение яркое и почти болезненное, когда она выгибается, задыхаясь, все еще не отрывая взгляда от зеркала, и Вила нежно целует ее колено.
А затем вводит сразу два пальца — и Виндсонг захлебывается стоном, зажимая рот.
— Убери руку, — говорит Вила мягко. — Расслабься. Я хочу слышать тебя.
— Не принижай себя сама, не позволяй этого другим, — говорит Вила, пока Виндсонг мечется, комкая одеяло, путая простынь. — Ты молодец, ты умница, ты чудесная…
Ее пальцы блестят от соков — вводит с тихим влажным звуком по самые костяшки, и бедра Виндсонг судорожно дергаются.
— О боги, — бормочет она еле слышно, — о боги. Черт. Блять.
Вила тихо смеется, находя ровный ритм с глубокими толчками, вновь склоняется над ней, касаясь губами клитора, посасывая и дразня самым кончиком языка — Виндсонг давно уже подозревает, что ей это попросту нравится.
— Вила, — она стонет, почти умоляет, вся горячая, мокрая и обезумевшая, и это имя — все, что она может говорить, все, что существует сейчас в ее голове, — Вила, Вила…
Пальцы покидают ее тело, вызывая раздраженный возглас. Вила забирается на постель, закрывая собой зеркало, крепко хватает ее за плечи.
— Развернись.
Ее руки на ягодицах — Виндсонг ерзает, потираясь об одеяло, пытаясь додать себе того удовольствия, которого ее так безжалостно лишили, и когда ладонь Вилы опускается со звонким шлепком, в голове вспыхивает электрический разряд. Искры — по телу дорожками, от макушки до пяток — бесстыжий всплеск восторга.
Больно, но ей нравится это, Вила знает. Вила как будто знает о ней все.
Может быть, думает Виндсонг, утыкаясь в ткань горящим лицом, может быть, со мной что-то не так.
— Я хочу слышать тебя, — шепчет Вила, склоняясь ближе; собирает ее волосы, тянет, заставляя поднять голову. — Ты сделаешь это для меня?
— Да, — выдох. Что угодно. Трением она почти приблизилась к оргазму. Вила замечает это — приподнимает ее бедра, получая недовольный стон.
— Ты слишком спешишь.
— Может, — выдавливает Виндсонг, жмурясь, — это ты слишком медлишь.
Шлепок — она вскрикивает и стонет, чувствуя, как сокращается живот и сжимаются стенки влагалища. Еще один удар — ее подбрасывает, когда пальцы Вилы вновь оказываются внутри, и теперь она абсолютно безжалостна, вбиваясь торопливо и глубоко. Комнату заполняют звуки: стоны, шлепки, хлюпанье — и Виндсонг теряет ощущение реальности, дрейфуя в полузабытье до следующего шлепка. Пальцы останавливаются. Она почти рычит от злости.
— Вила!
— Тебе стоит только попросить.
Губы Вилы касаются ее шеи, щеки, прихватывают мочку уха, скользят поцелуями вниз по спине. Пальцы у влагалища — мучительно на грани.
— Пожалуйста, — бормочет Виндсонг, напрягает бедра, подается навстречу, но прикосновения ускользают. — Пожалуйста, ох, черт, пожалуйста…
От следующего удара она почти кричит, сжимает ноги, истекая желанием. Вила бьет методично, раз за разом, не давая передохнуть, затем гладит меж ног, потирает клитор — молчаливая похвала. И бьет снова. Виндсонг едва чувствует ноги, когда удары прекращаются — Вила помогает ей сесть к себе на колени, вытирает губами слезы, целует лицо. Ничего не говорит, смотрит голодно и цепко — Виндсонг касается ее рук, перебирая чешуйки, обхватывает за шею, зарывается в волосы, вздрагивает, когда та прикусывает кожу на ее ключицах, зализывает, словно извиняясь. Целует грудь, оглаживает поясницу — выгнуться вслед за прикосновением, словно послушная ученица.
Еще один удар — Виндсонг вскрикивает, опускает голову, позволяя волосам скрыть пылающие влажные щеки. Кусает губы. Промежностью потирается о чужое бедро, вверх — вниз; ткань юбки, плотная и шершавая, впитывает смазку, и изо рта Виндсонг вырывается сдавленный тихий стон, который Вила проглатывает своим ртом.
Ягодицы Виндсонг нещадно горят огнём, горит все ее тело; весь мир сжимается до точки, где она бормочет имя Вилы словно мантру, давясь стонами, потираясь о ее бедро как безумная, и ее растрепанные волосы липнут к покрытому испариной лицу, к алеющим щекам, к спине и шее, и Вила гладит ее, такая же небрежная, откровенно любуясь — пока Виндсонг не сотрясается всем телом, не хрипит почти агонически, хватая воздух широко раскрытым ртом, и не падает на нее, обессиленная, словно кукла, потерявшая все свои ниточки.
Свет дрожит, бросая на стены тусклые неровные отблески, пока они лежат, переплетенные как лозы, и Вила жарко дышит Виндсонг куда-то в шею.
— Ты в порядке? — шепчет она наконец. Виндсонг скатывается вбок — влажная от пота и смазки, со следами от слез на пылающих щеках, с испещренными алыми следами ягодицами. Прекрасная и откровенная в своей греховности.
Кивает. Слабо улыбается.
И Вила улыбается в ответ.